- Я не заметил, чтобы лекция была специально "стратегической", она имеет совсем другое назначение… Разве это вам не интересно?..
Януш вопросительно посмотрел на него.
- Нет, - сказал он, - я не понимаю.
- Как? Ведь лекция прежде всего была политической. Неужели вы этого не почувствовали?
Януш смутился.
- Во время лекции я думал… о другом, - сказал он и засмеялся. - К тому же было так душно.
Володя усмехнулся:
- Значит, вы ничего не заметили?
- Нет, ничего.
- А вам не приходит в голову, что будет война?
- Война? - удивился Януш. - Как война? Чтоб люди стреляли в людей, убивали друг друга? Ну, в Европе это вряд ли произойдет. Люди уже отвыкли от войны.
- Значит, вы думаете, что мир будет вечно?
В эту минуту коляска остановилась. Путь им пересекала марширующая воинская часть. Солдаты, видимо, возвращались с моря, с купанья. Белые летние кители и снежной белизны фуражки сверкали на солнце. Впереди, следом за офицером, шел молодой запевала, он затянул песню высоким тенором, и рота дружно подхватила ee:
…Барыня, сударыня
В бара-барабан ударила,
Наша рота стройно идет…
…идет, идет…
Только сейчас Януш заметил, что в Одессе действительно много военных.
- Не могу себе представить, - сказал он.
- Значит, вы, граф, полагаете, что, хотя офицер генерального штаба в офицерском клубе рассказывает, и так подробно о победе поляков над Германией, это ничего еще не означает? Это означает очень много: означает войну, на которую мы с вами отправимся.
- Я… и вы?
- Да, вы и я. Или точнее: поляки и русские.
- Поляки и русские вместе? Нет, это невозможно, - вдруг возразил Януш. - И вообще война… Что это значит - война? Это конец всему!
- Для кого конец, а для кого начало, - задумчиво сказал Володя, когда коляска, пропустив марширующих солдат, тронулась с места. - Для нас она может быть началом.
- Для кого это - "для нас?" - спросил Януш.
Но Володя не ответил. Повернувшись к Янушу, он вдруг спросил:
- Что вы думаете о моей сестре?
Януш замялся.
- Она очень мила, - с трудом выдавил он.
- Вы так считаете? - допытывался Володя. - Мне кажется, что она немного взбалмошная. Но это, вероятно, пройдет…
- Пройдет, наверняка пройдет, - с глубокой убежденностью сказал Януш. И добавил тоном бывалого ловеласа: - Женщины так легко меняются.
Володя усмехнулся. И в этой усмешке Януш увидел какое-то превосходство. Это его немного задело. Он отвел взгляд.
- Потому что, знаете ли, - вдруг доверительно сказал Володя, - мне было бы легче, если бы я знал, что она не останется одна…
- Как это одна? - удивился Януш, ощутив у сердца такой же холодок, как всякий раз, когда слышал далекий свист паровоза.
Володя положил руку на плечо Януша.
- Вы очень мало поняли, граф, - сказал он с оттенком иронии, но в то же время и с симпатией, - вы даже того не понимаете, что мы могли бы вместе бороться за что-то - и против чего-то. Но я надеюсь, вам понятно, что я не могу остаться в доме… в таком доме… в связи с тем, что приближается. Ну вот, значит, Ариадна и останется одна…
Януш с трудом понимал, о чем говорит этот русский юноша.
- А с вами она разве не пойдет?
Володя рассмеялся.
- Кто? Ариадна? Ну, знаете, какая же из нее революционерка? - Володя сказал это на ухо Янушу, понизив голос, чтобы не услышал толстый кучер в шапке с павлиньими перьями, сидящий на козлах.
- Ах, так вот значит что… - скорее подумал, чем прошептал Януш.
Так они доехали до дачи Шиллеров. Володя звал Януша к себе, но Януш остался тверд в своем решении. К тому же откровенность Володи пугала его, наполняла неясной тревогой. Наклонившись к Володе, Януш прочел в его жарких черных глазах просьбу, которой боялся.
- Когда? - спросил он.
Он и сам не знал, о чем спрашивает - когда начнется война или когда Володя уйдет из дому. А может, о том, когда они встретятся?
Володя выпрямился в коляске, словно отстраняясь от Мышинского, воздвигая невидимую стену между собой и им.
- На этих днях, - ответил он громко и равнодушно.
Януш простился. Издали он увидел Неволина, который переходил улицу, направляясь к дому Тарло. Это заставило его ускорить шаги. Он поднялся на крыльцо дачи Шиллеров, не глядя уже больше в ту сторону.
VIII
Поезд, которым уезжал Януш, отправлялся под вечер. У Эльжуни в этот день нашлись какие-то дела в городе, и она взяла с собой Олю и Юзека. На вокзал Януша провожал Эдгар. Времени было достаточно, поэтому все вместе заехали на Дерибасовскую к "пану Франтишеку". Это была маленькая кондитерская, недавно открытая, но уже завоевавшая успех. Заказали мороженое.
Пан Франтишек Голомбек, молодой, красивый, небольшого роста толстяк, блондин с расплывшимися чертами лица и влажными сентиментальными глазами, стоял за прилавком у кассы и, глядя на элегантное общество, потирал от удовольствия руки. Серьезное, спокойное лицо Оли, видно, привлекло его внимание. Он не отрываясь смотрел на нее.
Эдгар знал в Одессе всех, семья Шиллеров давно, почти постоянно жила здесь, в то время как отец оставался на сахарном заводе, где он был директором. И сейчас, подойдя к пану Франтишеку, Эдгар заговорил с ним о кондитерской: дело шло неплохо. Эдгар заказал каких-то помадок на дорогу Янушу.
Когда все уже выходили на улицу, кельнер вручил Оле коробку шоколада. Изумленная Оля оглянулась: у кассы стоял пан Франтишек со сконфуженной улыбкой на красном лице и непрерывно кланялся, как добродушный будда. Оля нашла выход из положения, она вручила коробку Эльжуне, объяснив, что это предназначалось ей:
- Визит такой знаменитости - большая честь для пана Франтишека.
Эльжуня смеялась, глядя на Олю. Шоколад она взяла, но при этом сказала:
- Рано ты начинаешь покорять сердца…
- Разве я виновата? - вздохнула Оля, словно любезность пана Франтишека доставила ей огорчение.
Дамы вернулись домой в обществе Спыхалы и Юзека, который, кажется, успел влюбиться в Эльжуню. Эдгар и Януш поехали на вокзал.
Было еще рано. Они ходили взад и вперед по многолюдному перрону. Толкались среди серой толпы солдат, крестьян, купцов. Здесь торговали семечками, в корзинах везли арбузы, огурцы, яблоки. И, вероятно, именно потому, что они затерялись в этой толпе, исчезла прежняя неловкость, и на шумном перроне большого вокзала, где шипел пар и валили клубы дыма, у них завязался очень откровенный разговор.
Эдгар вернулся к тому, о чем спорили на вечере у Ариадны, - к роли искусства. По правде говоря, Януш в эту минуту был очень далек от абстрактных рассуждений композитора. Они его даже немного сердили.
- Хорошо, хорошо, - сказал он с внезапным раздражением, переждав паровозный свисток, - но какую же роль во всем этом играет инстинкт? Где место для инстинкта в твоем холодном мире?
- Инстинкт - это или вдохновение… не знаю… - ответил Эдгар, задев плечом старушку, несущую яблоки. - Это лежит где-то глубже, в тайная тайных нашего "я". Мы должны найти общий язык. Пойми, я считаю очень важным для искусства ясное осознание художником того, что он хочет выразить точность его мастерства; все, что мы, люди искусства, создаем, возникает в нас спонтанно, самопроизвольно; и тут наиважнейшая роль принадлежит интеллекту художника: отобрать главное. Из того, что мы несем в себе, надо еще выбрать главное. Мы не можем подать на тарелке все вместе, как горох с капустой, мы должны выразить свое отношение к этому нашему гороху. Должны сделать из него некое блюдо; и вот это и есть форма!
Януш опять рассердился:
- Но ты все время говоришь об искусстве! А жизнь? Как надо жить? И какое место во всем этом занимает любовь?
Эдгар остановился и внимательно посмотрел на Януша.
На фоне темнеющего летнего неба лицо Эдгара со светлыми глазами, блестевшими даже в темноте, такое своеобразное, немного напоминающее лицо Шопена с портрета Делакруа, обрисовывалось столь четко и выразительно, что навсегда запечатлелось в глазах, в душе Януша, как цельный образ его нового друга.
- Любовь! - вздохнул Эдгар. - Любовь выше искусства. Это единственная сущность всего. Все остальное есть только выражение этого инстинкта.
Януш порывисто схватил Шиллера за руку. Поезд уже подавали на станцию, мимо них полз длинный состав.
- Эдгар, что ты говоришь? Как? Все остальное только выражение этого инстинкта?
В эту минуту перед ними появились Ариадна, Володя и Неволин. Януш узнал Ариадну только потому, что она шла под руку с братом. Два дня назад он видел ее в белом платье с серебряной лентой в волосах, и с тех пор она жила в его воображении как образ необычайный, волшебный. И вот перед ним была невысокая, скромно одетая женщина, в сером костюме и большой черной шляпе, делавшей ее ниже ростом.
Брат и сестра о чем-то живо разговаривали, перебивая друг друга. Обыденные слова, произносимые любимой девушкой, таили для Януша иной смысл; иные слова сказала бы она ему - Януш чувствовал это, - будь они здесь вдвоем. В голосе ее, во взглядах Януш читал так много… И когда Ариадна говорила, что они собрались на прогулку в город, что идут куда-то там на ужин, что приехали сюда трамваем, но задержались в пути, потому что дорогу преградила издыхающая лошадь, Янушу казалось: она говорит о том, что получила его письмо, что благодарит за него, что ответит ему, что хочет встречи…
Тут Володя открыл их затею: они решили забрать Януша и Эдгара, поужинать вместе и повеселиться, а домой Януш поедет следующим, утренним поездом.
Перспектива в самом деле была заманчивая. Януш представил себе этот вечер, возможность провести его вместе с Ариадной, и сердце его радостно забилось. Но он знал, что уехать придется сегодня. Билет в кармане, телеграмма в Маньковку отправлена. К тому же у него нет ни гроша, да и с какой миной встретил бы его отец, если бы он не явился вовремя. Нет, остаться невозможно.
В отчаянии, что прогулка состоится без него, Януш не очень вежливо поблагодарил Володю.
- К сожалению, это не для меня, я должен ехать.
Эдгар тоже уговаривал Януша остаться на несколько часов в Одессе. Но и для него Януш (с отчаянием в душе) не нашел сердечных слов.
- Вы прекрасно повеселитесь и без меня, - сказал он только.
Все возражали, и это, пожалуй, было самое мучительное.
Януш хорошо знал, что они и не заметят отсутствия застенчивого и неловкого юноши, который не умеет радоваться жизни. Знал, что им будет хорошо и без него.
И когда поезд уносил его в вагоне третьего класса, где он устроился между солдатом и каким-то евреем, когда за окнами замелькали херсонские степи, а потом подольские дубравы, Януш все не спал, представляя себе - так явственно! - вечер в ресторане, Ариадну, бросающую веселые словечки красавцу Валериану; исхудавшего, горящего внутренним жаром Володю, который собирается скоро покинуть родной дом; Эдгара, такого спокойного, изысканного, - как он, глядя в меню, заказывает блюда… Янушу хотелось плакать от обиды, и он так и не заснул до самого утра, а на рассвете вышел на своей подольской станции, где его уже ждали лошади и расшатанный старомодный экипаж.
Как это часто в жизни бывает, отчаивался Януш напрасно. Отъезд его - застенчивого и неловкого - совсем испортил настроение всему обществу и особенно Ариадне.
- Мне что-то расхотелось веселиться, - сказала она капризно.
Неволин отправился в казино, а Эдгар повез брата и сестру в коляске до Среднего Фонтана. Почти всю дорогу они молчали и простились у дачи Тарло. Эдгар повернул к своему дому.
Ариадна медленно поднималась по крутой лестнице. Володя шел позади. Глядя на усталые движения сестры, он сказал:
- С этим молодым графом я не оставил бы тебя одну. У него в глазах опасные огоньки.
Ариадна обернулась и, лениво снимая шляпу, сказала, подавляя зевоту:
- Опасные? Для меня?
И пренебрежительно засмеялась.
IX
Несмотря на жару, Эльжуня весь этот день занималась с Олей.
У Оли был приятный, красивый и от природы хорошо поставленный голос. К тому же она была музыкальна. После нескольких уроков Эльжуня решила разучить с Олей более сложные вещи - пробовали даже "Verborgenheit". И вот тут-то начались трудности. Пение Оли звучало сухо, невыразительно, деревянно. Напрасно Эльжуня подсказывала акцентировку, показывала портаменто, - даже первая фраза, довольно легкая, не удавалась Оле. Слова вылетали словно подбитые птицы и безжизненно падали:
Lass, о Welt, о lass mich sein.
Особенно это "lass" (подъем на кварту), полное чувства, звучало у Оли с чистотой стали и в то же время бесцветно. Напрасно Эльжуня брала эту кварту сама - чудесно, бархатно, выразительно. Все, что повторяла за ней Оля, блекло.
Знойное утро было наполнено этими квартами, словно воркованьем голубей. Они разливались по всему дому.
- "О lass, о lass mich sein!" - взывала Эльжуня.
- "О lass mich sein!" - повторяла Оля.
Спыхала ходил по комнате потерянный, терзаемый сомнениями. В этом "О lass mich sein" ему слышался голос какого-то пробивающегося к жизни, еще не родившегося существа. Его томило желание, чтобы это существо родилось из него, благодаря ему. И вместе с тем над ним тяготела неодолимая власть скучных повседневных событий.
С приездом Оли в Одессу все изменилось; у него не оставалось времени для забот о Юзеке, он перестал контролировать его дружбу с Володей и беседы с Эдгаром. Впрочем, Юзек сейчас вовсе не стремился убегать из дому. Он целыми часами сидел в зале либо в смежной комнате, ковыряя пальцем вязаные салфетки или перелистывая детективные романы. Даже на пляж вытащить его бывало трудно, особенно в те дни, когда Эльжуня работала. Упражнения Эльжуни не всегда были интересными, но временами она оставляла свои сложные вокализы и целое утро держала Эдгара у рояля, пела песни Шумана, Шуберта или Брамса. Спыхала видел Юзека и в углу сада, у забора, за пыльными кустами желтой акации. Место это было не из живописных, зато скрыто от всех. Стоило Эльжуне взять первую ноту, как Юзек покидал свое укрытие и медленно шел к даче. На лице его отражалось упорство, в глазах - тревога.
На этот раз Юзек пришел слушать Эльжуню в комнату; вошел и сел на соломенный стул на пороге балкона, в той же позе ожидания, что и Спыхала.
Слушая, как внизу голуби ворковали: "О lass! О lass!" - Спыхала вдруг осознал, что в последнее время совсем забросил своего ученика. Их уроки теперь сводились к совместному чтению выдающихся произведений польской литературы и к упражнениям, от которых Юзек уклонялся, как только мог. Спыхала встал и зашагал по комнате, думая о том, что с ними обоими на этом одесском взморье происходит нечто удивительное.
- Ты написал упражнение? - спросил он вяло.
- Нет, - безучастно ответил Юзек, заслушавшись голоса Эльжуни, которая показывала Оле какую-то сложную фразу.
- Почему? - опять спросил Спыхала.
- Некогда было.
- Что же ты делаешь целыми днями?
Юзек нерешительно взглянул на репетитора и беспомощно улыбнулся.
- Слушаю уроки пения. А ты?
Казимеж нахмурился было и продолжал, ускорив шаг, ходить по комнате, но потом сдался.
Он остановился возле Юзека, глядя поверх его головы на открывающееся с балкона бледное голубое море, и его строгое лицо осветилось улыбкой.
- Что же будет? Подумай, Юзек, - сказал он.
Юзек покраснел и опустил голову.
- Мне кажется, в подобных случаях никто не задумывается. А что это ни к чему не приведет, я знаю, - добавил он со вздохом.
- Вот именно, - усмехнулся Спыхала и отошел.
- Чужая зубная боль непонятна даже тому, у кого болит собственный зуб, - сказал Юзек. - Lass, о Welt, о lass mich sein!.. - повторил он слова, которые прозвучали внизу. - Lass die Herz alleine haben" .
- Всегда в одиночестве… - Спыхала вздохнул и, словно обессилев, сел на кровать.
Юзек засмеялся горьким, входившим в моду демоническим смехом.
- А ты что вообразил? Что можешь с кем-то что-то разделить на этом свете? У каждого своя судьба, и только своя.
Спыхала с удивлением посмотрел на ученика:
- Откуда у тебя эти мысли?
- Ветер принес, - пробормотал Юзек.
Он хотел добавить еще что-то, но тут стремительно вошел Володя. Лицо его было очень серьезно.
- Вам надо немедленно уезжать, - сказал он Спыхале. - Завтра будет объявлена мобилизация. Все поезда отменены.
Спыхала не сразу понял.
Юзек вскочил с места.
- Значит, и мы должны ехать?
- Через Волочиск вы уже не успеете, надо ехать через Румынию. - Володя обращался к Спыхале.
Казимеж, бледный, продолжал сидеть, не говоря ни слова. Он все еще ничего не понимал, в ушах шумело. Вот оно что, надвигаются события…
Внизу продолжалось воркование двух женских голосов. После новости, принесенной Володей, эти скачущие кварты здесь, наверху, звучали как насмешка.
Спыхала встал, решительно одернул простецкую свою куртку и спросил у Володи:
- Когда отправляется поезд?
- Поезд на Рени около пяти.
- О, раз так, у меня еще много времени.
Он спустился вниз, постучался в дверь зала. Обе девушки взглянули на него с удивлением.
- Прошу извинить. У меня очень важное дело. Оля, можно мне поговорить с вами?
Оля нерешительно взглянула на Эльжуню.
- Иди, дорогая, - сказала певица, - на сегодня довольно.
Для разговора с Олей Спыхала выбрал ту самую, укрытую в кустах скамейку, где сиживал на часах Юзек. Было очень жарко, и Спыхала обливался потом. Сердце у него сжималось от волнения. Поток событий уже подхватил его и мчал по течению. Оля, спокойная, стройная, голубоглазая, сидела на скамье и старалась скрыть удивление, которое все-таки угадывалось по ее лицу. Спыхала с минуту сидел молча, с хрустом сжимая пальцы, и наконец, не глядя на девушку, сказал:
- Оля, завтра мобилизация. Как австрийский подданный, я обязан ехать немедленно. Хочу попрощаться с вами.
Оля глубоко вздохнула. В этом коротком вздохе было удивление, взволнованность, потрясение. Она не отрываясь смотрела на Казимежа, а он, бледный, смущенный, сгорбился, пряча лицо и избегая взгляда ее ясных голубых глаз.
Эльжуня, не догадываясь о том, что заставило Спыхалу прервать их урок, продолжала упражнения в зале. Чистые звуки ее голоса неслись в высоту. Спыхала взглянул на Олю и увидел, что губы ее скривились совсем по-детски, ей можно было сейчас дать не шестнадцать, а двенадцать лет. Взволнованный, он взял ее руку и сказал:
- Война разделит нас. Будете ли вы ждать меня?
- Буду.
Несмотря на волнение, Оля произнесла это слово ясно, громко, убежденно. Спыхала сжал ее руку, ему показалось, что взволнованная девушка ждет поцелуя, но он не мог себе этого позволить.
- Когда я вернусь, когда мы снова будем вместе, я поцелую вас, - сказал он.
- Хорошо.