Да, только какую же причину ему выставить, почему он должен уйти сразу после похорон? Если Аннушка и в самом деле заявится к ним, ему будет еще труднее вырваться из дому. Лишь сейчас его впервые осенила мысль, а вдруг Аннушка решила вернуться насовсем. Он отогнал эту мысль. Папа ни за что не примет ее обратно под свой кров, а уж Ласло Кун – и подавно. Пожалуй, Приемыш скажет, что его вызывает секретарь парторганизации, а зачем – неизвестно. Это единственный аргумент, заслышав который Папочка сперва лишится дара речи, а затем разразится бурным и неиссякаемым потоком библейских проклятий. Папа без оговорок поверит, будто Саболч Сабо вызывает его именно в день похорон Мамочки. И сам же еще втайне будет ликовать, что коммунисты нанесли им очередное оскорбление. Нет, сегодня Приемыш сбежал бы из дому, даже если бы ему и не нужно было идти на собрание; нет у него ни малейшего желания общаться с Аннушкой, в особенности если ей вздумается спросить, куда он девал ее книги.
Она и раньше, бывало, огрызалась, как волчонок, стоило кому-нибудь притронуться к ее книгам или краскам. Если уж не удастся уйти от расспросов, тогда он скажет, что о книгах ему ничего неизвестно, должно быть, Янка куда-то засунула их. Книги Аннушки находились не в общей библиотеке на встроенных полках, а в специальном, издавна отведенном для этого ящике с отделениями, который Анжу сколотил ей из досок сломанного курятника, и Аннушка на пару с Эвой Цукер собственноручно выкрасила его в зеленый цвет. Дурак он, что ли, чтобы не трогать эти книги – за них-то и удалось урвать самый большой куш. Непостижимо, сколько монет способны отвалить люди за какой-нибудь швейцарский альбом с репродукциями или историю искусств.
Дурища эта Аннушка, помнится, немало ей приходилось биться, чтобы сколотить по грошу на покупку каждой такой книги. Не раз приходилось ему видеть, как вечерами, вместо того чтобы учить уроки, она в кладовке вместе с Анжу стучит молотком, мастерит коробку, шкатулку для носовых платков, бювар для бумаг. Анжу вырезал из дерева, склеивал, Аннушка раскрашивала и покрывала лаком готовые поделки, а еще они, бывало, в четыре руки вязали щетки, этой работе они неспроста отдавали предпочтение: именно на щетках и удавалось кое-что подработать. Папе невдомек, что платье для Аннушки ко дню конфирмации тоже было справлено на деньги, вырученные от продажи щеток, а мягкую щеточку, инкрустированную перламутром, ту самую, которой Янка расчесывает волосы Жужанне, тоже мастерила Аннушка под присмотром Анжу. Конечно, Папа об этом ни сном, ни духом не ведает, иначе он бросил бы чистить ботинки и не отряхивал бы одежду, поскольку все щетки в их доме сделаны Аннушкой и Анжу. Анжу, пока его не вышибли за строптивость, смолоду был рабочим на фабрике щеток, и Аннушка переняла у старого дурня все его премудрости: резать по дереву, делать щетки и сквернословить. Интересно, догадывался ли еще кто-нибудь, кроме него, Приемыша, что Анжу по средам торгует на барахолке их совместными с Аннушкой поделками, отгородись от прочего люда завесой дыма из своей трубки? Помнится, тетя Францишка однажды хотела купить у Аннушки изготовленную стариком на пару с Аннушкой шкатулку для рукоделия, да и поругалась с ним, потому что хулила его работу и пыталась торговаться. Анжу сплюнул в сердцах и турнул ее подальше, жаловалась тетя Францишка, так что за шкатулкой ей пришлось послать его, Приемыша: уж очень красивая была шкатулка и стоила дешево. Папа тогда осуждающе покачал головой и укорил Анжу, что, мол, не угодное это Богу дело обретаться среди торгашей. Приемыша так и подмывало сказать, что Анжу в этом деле мало заинтересован, всю эту затею придумала Аннушка, чтобы покупать себе книги да краски, но все же не решился наябедничать, боялся, что достанется ему от Анжу. Лапищи у него были здоровенные, схватит – не вырвешься.
При расспросах тут же обнаружится, что Янка и понятия не имеет о том, что же сталось с книгами, – Янка ведь. никогда ничего не замечает – и примется ахать и ужасаться, куда это они могли деться. Если же прямо у него спросят, он скажет, что, насколько ему известно, книги забрал с собой Анжу, – пусть-ка пороются у него в хибаре. Лучше бы, конечно, вообще избежать подобных расспросов, потому что изгнание Анжу было обставлено такой шумихой, что все, наверное, помнят: Анжу покинул дом с одной котомкой, в которой вряд ли могли поместиться аннушкины книги, несколько десятков альбомов. Впрочем, неважно. Были книги, и сплыли. Янка хозяйка в доме, значит, она и в ответе за все. Лишь бы Аннушка не вздумала скандалить из-за пропажи. Эта девчонка с детства была помешана на книгах.
В школе сегодня его третьеклашек разбили на три группы по двенадцать человек и на время уроков развели по другим классам. Утром его подопечным сказали, что у учителя Матэ сегодня хоронят мать, и Тамаш Берень, голубоглазый Тамаш, в перемену обходит своих одноклассников, которые робеют в чужих классах, таращат глаза и несмело перешептываются; Тамаш собирает с них деньги на цветы. Мальчик протягивает шапку, и Приемышу кажется, будто он воочию видит, как падают в шапку десятифиллеровые монетки. К собранным с ребят филлерам кое-что добавит родительский комитет, и учителя тоже пришлют цветы, и к моменту похорон у мамочкиного гроба будет двумя букетами больше. Бесспорно, умный мальчик этот Тамаш Берень! В классе он сидит за первой партой, и чем внимательнее Приемыш к нему присматривается, следя, как тот вызывается отвечать, как рассказывает урок, тем больше обнаруживает в нем сходство с матерью. Те же серо-голубые глаза и очень тонкие рыжеватые волосы, тот же нечетко очерченный широкогубый рот. Красивым его не назовешь – Эва тоже не красавица, – но очень умный мальчик; впрочем, Эва тоже очень умная, как и покойный дядюшка Цукер. Эва работает в областном комитете партии, надо надеяться, она не заявится на похороны; партийному работнику областного масштаба не пристало торчать у гроба жены священника, тем более что старый Такаро Надь не преминет упомянуть в своей проповеди о воскрешении душ и загробной жизни. Да и вообще было бы нежелательно, чтобы Эва встретилась с Аннушкой, когда-то они были задушевными подругами. Эва, правда, еще в конце сорок третьего исчезла из города, и дядюшка Цукер весьма неопределенно отвечал на расспросы, куда подевалась его дочь, но при всем том Приемыш не в силах был избавиться от неприятного ощущения, будто Эве кое-что известно о судьбе вверенных ему на хранение ценностей и что рано или поздно она спросит с него. Сама Эва, если даже у нее и были какие подозрения, никогда не упоминала о шкатулке; встретив Янку, обязательно остановится поговорить с ней, всякий раз почтительно раскланяется с Папочкой, но все же лучше, если они вообще не увидятся с Аннушкой и не возникнет даже самой возможности разговора о шкатулке дядюшки Цукера.
Какие глупости сегодня лезут в голову, упрекнул себя Приемыш, а виноваты похороны, это они заставили вспомнить все, что давно быльем поросло. С сорок третьего и до сорок пятого Эва не показывалась в городе, а значит, вся история со шкатулкой и предполагаемые подозрения Эвы – не больше, чем его собственные домыслы, основанные лишь на том факте, что Эва избегает его, ни разу не зашла к нему в школу, даже записать Тамаша в школу, и то послала мужа, Шандора Береня, сына старого дядюшки Болди. Ну, дядюшка Болди небось в гробу перевернулся бы, узнай он про все перемены в теперешней жизни. Чтобы его сыну, его Шандору, жениться именно на дочери Цукера, малевальщика вывесок! Приемыш как бы въявь ощутил характерный запах, которым все пропиталось в доме Цукеров: смешанный запах масляной краски, скипидара и формалина, стойкий, густой дух; едва почуяв его с угла улицы Чидер, Аннушка заливалась радостным визгом и, припустившись к дому на своих коротких ножонках, вопила: "Енё, Енё, открывай скорее, это я пришла!"
Интересно, что Папа не возражал против этой дружбы и, конечно, не без причины: он был священником, который крестил семью Цукеров. Янка рассказывала, что старые Цукеры прежде того неделю за неделей ходили в приходскую канцелярию к Анталу Галу, чтобы укрепиться в Священном писании, а потом однажды привели с собой и Эву. Над ними совершили церковный обряд, после чего все трое считались крещеными. Дядюшка Цукер стал ревностным прихожанином, он не пропускал ни одной воскресной службы и что было мочи горланил духовные песнопения. Но на тетушку Цукер, как видно, не очень-то подействовали наставления Антала Гала, она показывалась в церкви лишь по светлым праздникам: на рождество, на пасху и троицу, – тогда и причащалась, как положено, но круглое, белое лицо ее, когда она вкушала хлеб и касалась губами чаши, хранило выражение сдержанности и грусти, как если бы она содеяла нечто богопротивное.
Эва и Аннушка были ровесницами, вместе пошли в школу, сидели за одной партой, и Аннушка вместе с ним, Приемышем, были частыми гостями в доме Цукеров. Янка, та не ходила, она только провожала их после уроков до дома Цукеров, а потом посылала за ними Анжу. Янка была старше их, чтобы на равных сдружиться с Эвой, но и недостаточно взрослая для супругов Цукер, кроме того, у Янки всегда находились дела по дому. А славно было тогда у Цукеров, помнится, тетушка Цукер всякий раз пекла что-нибудь вкусное для ребят, да и помимо того, чувствовалось, что Цукерам лестно принимать их у себя.
Аннушку связывала с Цукерами великая дружба, чему было несколько причин. В их собственном доме картины были практически запрещены. Папочка из какого-то дурно истолкованного пуританства лишь в виде исключения терпел портреты Кальвина и Цвингли, но и те висели в приходской канцелярии; что же касается натюрмортов или пейзажей, то здесь он не знал послаблений: Папочка был начисто лишен вкуса к живописи, нечто подозрительное, чуть ли не кощунственное мерещилось ему в том, что смертный дерзает кистью или карандашом увековечить преходящее, чему по воле господней предопределено исчезнуть бесследно. В их доме считалось крамольным украшать стены картинами, и, когда Аннушка впервые отправилась в гости к Эве Цукер, она вырвала свою руку из руки Приемыша и рванулась вперед, как только завидела вывески, сохнувшие в сводчатой подворотне. Приемыш и поныне помнит, какие там были вывески: для мясной лавки и для цирюльни; на одной из них живая свинья стояла на задних ногах и держала на блюде разделанные части свиной туши а на другой был намалеван женский профиль с оскаленной улыбкой и остекленевшим взглядом; у женщины были голубые глаза и короткие соломенные космы. Аннушка всплескивала руками и взвизгивала, как обычно, когда приходила от чего-нибудь в восторг. Эва, тихая, спокойная Эва не скрывала изумления: как это можно так бурно выражать свою радость. Аннушка вихрем ворвалась в мастерскую, за руку поздоровалась с каждым из учеников, познакомилась с Нанди, подмастерьем, все перебрала и обнюхала, залезла пальцами в банку с суриком. Дядюшка Цукер вышел из-за перегородки и церемонно представился Аннушке: "Очень рад познакомиться, мое имя – Енё Цукер"; Аннушка же рукой, вымазанной в сурике, погладила серый пиджак дядюшки Цукера и подставила ему щеку для поцелуя.
Ему, Приемышу, тоже по душе пришлось у Цукеров. Тетушка Цукер вечно хлопотала на кухне и время от времени присылала оттуда с Эвой полные тарелки лакомств, которые уничтожались в мгновение ока: у них, в доме священника, вкусной едой не баловали, все блюда на вкус были одинаковые, Янка и в будни и в праздники готовила так, будто вся семья страдала желудком. Тетушка Цукер умела печь удивительные пирожные и печенья, Приемыш с Аннушкой даже и названий таких никогда не слыхали. И Аннушка, набив рот лакомствами, с завистью вздыхала: "До чего же хорошо вам живется, Енё!" Дядюшку Цукера она звала только по имени, а тот, облокотясь о подоконник, всякий раз смеялся до слез, завидев, как девчушка сломя голову мчится к нему через улицу. Аннушка дергала звонок у входной двери и нетерпеливо кричала: "Это я, это я пришла, открывайте скорее!"
Просто поразительно, как преображалась Аннушка, стоило только им попасть в мастерскую, где дядюшка Цукер растолковывал ей, какая кисть для чего. Тетушка Цукер обычно повязывала им передники, Эва работала кое-как, больше, должно быть, в угоду Аннушке, но Аннушка – та трудилась вдохновенно, с энтузиазмом. Ему, Приемышу, через минуту надоедало возиться с банками, чашками, лопаточками для растирания красок, и он старался улизнуть во двор, где были поставлены гимнастические снаряды для Эвы: кольца и параллельные брусья; во дворе Приемыш или крутился на кольцах, или же в одиночестве играл в шарики, пока его не звали к столу. К тому часу, как Анжу приходил за ними, оба они успевали налопаться до отвала; большую часть времени Аннушка или трудилась бок о бок с подмастерьями в. мастерской, или же, стоя на четвереньках перед диваном, читала Петефи. Приемыш явственно видел перед собой гостиную Дукеров с мебелью, обитой вишневым плюшем. К дивану приставлялась скамеечка, на нее-то и укладывала Аннушка огромный, роскошного издания том Петефи. Книг у Дукеров было немного, но те, что были, – сплошь иллюстрированные роскошные издания, и Аннушка, встав на четвереньки и задрав попку кверху, с упоением читала "Витязя Яноша". У них дома тоже был Петефи, но Аннушка любила читать только это, хранившееся у Дукера издание, потому что там были картинки, а на картинке все в точности изображено: например, как сидит ворон и выклевывает глаз у падали, – это когда Ян-чи Кукуруза пробирается через лес к разбойничьему притону. На других картинках были нарисованы и сами разбойники: с усами и один страшней другого. Ему, Приемышу, еще пи разу не удавалось прочитать ребятам стихотворение Петефи, чтобы при этом не вспомнить Аннушку; как та, стоя на коленях возле скамеечки, на весь дом выкрикивает стихи Петефи, юбчонка у нее задралась кверху, вся попка наружу, и видно, что на ней не обычные белые штанишки, как положено девочкам, а красные ситцевые трусики домашнего янкиного шитья, потому что белья на Аннушку было не напастись: обязательно она усядется где-нибудь на пол, и через четверть часа беленькие штанишки сплошь перепачканы.
Ну, если дома у них картин не держали, то у Дукеров; их было с избытком. И наверное, рисовал их сам дядюшка Цукер, думал Приемыш; над кушеткой висело большое полотно, запечатлевшее трех робких косуль; эту картину Приемыш видел еще не оконченной. В то время он не умел оценивать живопись, но вероятнее всего творения дядюшки Дукера были ужасны. Аннушке особенно нравился зимний пейзаж, висевший в спальне; все на картине было красного цвета, даже снег, потому что художник изобразил восход солнца. Картина страшно нравилась Аннушке, и дядюшка Цукер, который обожал Аннушку, в конце концов снял картину со стены и вручил девчонке: он дарит ей полотно, Аннушка может взять картину и повесить у себя дома. Аннушка остолбенела, потом завопила от радости и бросилась целовать всех подряд. "Gott im Himmell! – горестно всплеснула руками тетушка Цукер. – Лучшее творение Енё!"
Но картина не надолго ушла из дома Цукеров: Папа в тот же день велел Анжу отнести подарок обратно, снабдив его чопорной запиской, где он приносил свои извинения за недостойное поведение дочери; конечно, ему, Приемышу, в конце концов пришлось рассказать Папочке, что вытворяет Аннушка у Цукеров и что она до тех пор разглядывала картину и восхищалась ею, пока не выманила ее у дядюшки Цукера. Дело закончилось поркой, как завершались почти все "художества" Аннушки; но доподлинная экзекуция состоялась не из-за этой картины, причиной тому послужила Библия, папина личная Библия, дорогое издание в кожаном переплете и с черной шелковой закладкой, на которой Мамочка во времена оны вышила бисером: "Бог есть любовь". Остается сожалеть, что столь благое наущение Папочка постоянно хранил заложенным в Библию, а не повесил его на стену в качестве украшения или повседневного руководства, как, к примеру, поступают с вырезками из стенной газеты: в жизни своей Приемыш не встречал дома, где на долю его обитателей выпадало бы меньше любви, чем в их собственном доме – в доме священника.
К тому году девчонки заметно вытянулись, и Аннушке и Эве было, должно быть, лет по четырнадцати – ну конечно, они тогда ходили в четвертый класс гимназии, а Приемыш заканчивал начальную школу. Той осенью Эва не пошла в пятый класс вместе с Аннушкой, а осталась в мастерской у отца, ученицей. День рождения Эвы был в феврале, их с Аннушкой пригласили на праздничный ужин. "Gott im Himmel! – вздыхала тетушка Цукер. – Что бы вам прийти пораньше, когда взбитые белки еще не опали". Эва получила в подарок Библию. Они с Аннушкой готовились тогда к конфирмации – на троицын день, – подарок преподносился по случаю этого события. Что это была за Библия! Аннушка, когда ее увидела, лишилась дара речи. Интересно, где отхватил старый Цукер такую роскошь? Он казался счастливейшим человеком в тот момент, когда извлек из обтянутого шелком футляра, освободил от пергамента и водрузил перед Эвой чудовищных размеров Библию. Величиной этот монстр был с полстола, и каждую вторую страницу книги украшала картинка. Незадачливый старик этот Цукер, он, должно быть, отвалил за Библию уйму денег. На первой странице, сразу же напротив титульного листа, парил сам господь бог с окладистой белой бородой и в развевающемся балахоне, прикрывающем ноги в сандалиях, а вокруг бога во всю ширь небес горели бесчисленные звезды. Среди картинок в книге были все пророки, и царь Соломон, и его храмы, дальше был изображен многострадальный Иов, который сидел на гноище, а рядом вертелись две тощие рыжие собаки; Иов, должно быть, ковырял себе руку осколком стекла. В главе о распятии Спасителя были изображены краснорожие разбойники, висящие на кресте, а у сосредоточенного и вроде бы даже чуть разгневанного Христа голова склонилась набок в смертной муке.