Все это сопровождалось рукопожатиями, объятиями, солидными ударами по плечу, удваивающими значение слов, всегда чересчур холодных с точки зрения южных симпатий. Но зато разговор всегда был краток. Депутат слушал одним лишь ухом, с рассеянным взглядом и, продолжая разговаривать, приветствовал жестом руки вновь прибывавших; но никто не сердился на его внезапную манеру спроваживать посетителей ласковыми словами: "Хорошо, хорошо… Я беру это на себя… Напишите прошение… Я возьму его с собой".
Он обещал табачные лавки, места сборщиков податей и угадывал то, о чем его не просили, подбадривал робких людей, вызывал в них честолюбивые стремления. Как, старик Кабанту, спасший человек двадцать, все еще не получил медали! "Пришлите мне ваши бумаги… Меня любят в морском министерстве!.. Мы исправим эту несправедливость". Его металлический голос звучал теплотой, отчеканивая отчетливо каждое слово, точно катились новые, только что отчеканенные золотые монеты. И все уходили от него, восхищенные этими блестящими монетами, и спускались с эстрады с сияющими лицами только что награжденных учеников. Что всего удивительнее было в этом человеке, так это та поразительная гибкость его натуры, которая позволяла ему принимать манеры и тон тех людей, с кем он говорил, и он это делал самым естественным, самым бессознательным образом. Разговаривая с председателем суда Бедарридом, он говорил елейным тоном, складывая губы сердечком, с округленными жестами и величественно протянутой рукой, точно он потряхивал тогой в суде; он принимал воинственный вид и сдвигал шляпу набекрень, говоря с полковником де Рошмором, а толкуя с Кабанту, он клал руки в карманы, ставил колесом ноги и покачивался точно завзятый старый моряк. Время от времени, в промежутках между двумя объятиями, он возвращался к своим парижанкам, сияющий, отирая струившийся со лба пот.
- Послушайте, дорогой Нума, - говорила ему тихонько Гортензия, мило смеясь, - где же вы достанете все те многочисленные табачные лавочки, которые вы им обещаете?
Руместан наклонял свою крупную, курчавую голову, слегка полысевшую на макушке:
- Что обещано, сестричка, еще не дано.
И, угадывая упрек в молчании жены, он прибавлял:
- Не забудьте, что мы тут на юге, среди соотечественников, говорящих на одном с нами языке… Все эти славные малые отлично знают, что значит обещание, и не более рассчитывают на получение табачной лавочки, чем я на доставление им ее… Но они говорят о ней, это их забавляет, дает пищу воображению. Зачем лишать их этого удовольствия?.. Впрочем, знаете, между южанами слова имеют лишь относительное значение… Все дело в эффекте.
И так как фраза понравилась ему, то он повторил два или три раза, особенно ударяя напоследнем слове: "Все дело в эффекте… в эффекте…"
- Я люблю этих людей, - сказала Гортензия, которой, положительно, было очень весело. Но Розали не сдавалась.
- Однако же, слова что-нибудь да значат, - прошептала она очень серьезно, точно разговаривая сама с собой в глубине души.
- Милочка, это зависит от географической широты!
И Руместан, подкрепив свой парадокс привычным движением плеча, внезапно отошел от нее, привлеченный звуками странной музыки, раздавшейся из цирка посреди кликов стоявшей на ногах публики, восторженно возглашавшей: "Вальмажур! Вальмажур!"
Победитель на вчерашнем состязании, знаменитый Вальмажур, первый тамбуринер Прованса, явился приветствовать Нуму своими веселыми мотивами. Право же, он был эффектен, этот Вальмажур, стоявший посреди цирка в своей желтой куртке из шерстяной саржи и в ярко-красном шарфе, обвивавшем его талию и выделявшемся на белой крахмальной рубашке. Он держал свой длинный и легкий тамбурин, привешенный на ремне на левой руке, поднося ею же к губам маленькую дудочку, пока правой рукой он играл на тамбурине, с смелым видом, выставив вперед ногу. Маленькая дудочка пронзала воздух, точно целый концерт кузнечиков, вполне подходя к этой чистой атмосфере, в которой все звенит, тогда как тамбурин, своим густым звуком, аккомпанировал арии и ее фиоритурам.
Под звуки этой пронзительной и дикой музыки, действовавшей на него лучше всего того, что ему здесь уже показали, Руместан как бы снова видел перед собой свое детство провансальского мальчугана, бегавшего по сельским праздникам, танцовавшего под тенистыми чинарами деревенских площадей, в белой пыли дорог, на лавенде сожженных солнцем сорных скатов. Он волновался, и сладкие слезы чуть не навернулись ему на глаза; несмотря на свои сорок лет и иссушающую политическую жизнь, он сохранил еще, милостью природы, живое воображение и ту поверхностную чувствительность, которая дает превратное мнение о самой сути характера.
Кроме того, Вальмажур не был обыкновенным тамбуринером, одним из тех вульгарных гудочников, которые подхватывают мотивы кадрилей или кафешантанные напевы и опошляют свой инструмент, желая настроить его на современный лад. Сын и внук тамбуринеров, он играл только национальные песни, те песни, которые старые бабушки мурлыкают вечерком; он знал их без конца и неутомимо перебирал одну за другой. После старинных рождественских песен в темпе менуэтов, он играл "Марш королей", под который Тюренн завоевал и сжег Палатинат. На всех ступеньках, на которых только что раздавались веселые припевы, наэлектризованная толпа выбивала такт руками и головами, не отступая от великолепного ритма, который проносился точно порыв мистраля посреди огромной тишины цирка, нарушаемой лишь отчаянным свистом ласточек, кружившихся во всех направлениях там, наверху, в зеленоватой лазури, встревоженные и восхищенные, как бы стараясь разобрать, какая такая невидимая птица бросает в пространство эти пронзительные ноты.
Когда Вальмажур кончил, раздались бешеные восклицания. В воздух полетели шляпы и платки. Руместан позвал музыканта на эстраду и бросился ему на шею, говоря: "Ты заставил меня плакать, мой друг!" И он указал на свои глаза, золотисто-карие большие глаза, подернутые влагой. Гордясь своим присутствием посреди этого шитья и перламутровых шпаг официальных лиц, музыкант принимал эти поздравления и объятия без особого смущения. Это был красивый малый, с правильным лицом, черными и блестящими усами и бородкой на смуглом лице; один из тех гордых крестьян Ронской долины, которые не имеют ничего общего с хитрым смирением крестьян внутренних провинций. Гортензия сейчас же заметила изящество его руки под перчаткой загара. Она посмотрела на тамбурин, на его палочку с наконечником из слоновой кости, удивляясь легкости этого инструмента, составлявшего фамильную собственность вот уже двести лет, инструмент, ореховый корпус которого, украшенный легкими скульптурными мотивами, лоснящийся, стершийся и звучный, казался гибче от давности существования. Всего более восхищалась она дудочкой, наивной деревенской флейтой с тремя дырочками прежних тамбуринеров, к которой Вальмажур вернулся из уважения к старинным преданиям и которою, благодаря своей ловкости и терпению, научился он управлять. Ничего не могло быть трогательнее его небольшой повести о его усиленной борьбе и победе.
- Это случилось со мной, - говорил он на своем странном французском языке, - это случилось со мной раз ночью, когда я слушал соловья. И я подумал сам про себя: "Как, Вальмажур, вот божья птичка, которой довольно одного ее горлышка для всех этих рулад, а ты, вдруг, не сумеешь сделать, с помощью трех дырочек твоей флейты, того, что она делает с одной!"
Он говорил это спокойно, прекрасным, доверчиво мягким тембром голоса, ни мало не подозревая, что может показаться смешным. Впрочем, никто не посмел бы улыбнуться при виде энтузиазма Нумы, поднимавшего руки и топавшего ногами до того, что он рисковал продавить эстраду. "Как он хорош!.. Какой артист!"… И вслед за ним, другие гости повторяли таким же убежденным тоном: "Какой артист!.." Таково было также и мнение Гортензии, которая откровенно высказалась, в силу своей экспансивности: "О, да, большой артист"… Тогда как г-жа Руместан прошептала: "Да вы сведете его с ума, беднягу". Но этого никак нельзя было заключить по спокойному виду Вальмажура, который не взволновался даже тогда, когда Нума вдруг выпалил ему:
- Приезжай в Париж, разбогатеешь наверняка.
- О! сестра моя ни за что меня не отпустит, - отвечал он, улыбаясь.
Мать его умерла. Он жил с отцом и сестрой на ферме, носившей их имя, в трех милях от Апса, на горе Корду. Руместан поклялся, что навестит его до своего отъезда. Он переговорит с его родственниками и, конечно, добьется своего.
- И я помогу вам в этом, Нума, - сказал позади него тонкий голосок.
Вальмажур поклонился, не говоря ни слова, повернулся на каблуках и спустился по широкому ковру эстрады с своим инструментом на руке, прямо держа голову и с легким покачиваньем провансальца, любителя ритмов и танцев.
Внизу его ждали товарищи, которые пожали ему руки. Затем раздался крик: "Фарандолу!" Мощный крик, удвоенный эхом сводов и коридоров, из которых точно исходили тень и прохлада, наводнявшие теперь цирк с суживавшие пространство, еще залитое солнцем. В одну минуту цирк оказался переполненным деревенской толпой, переполненным до того, что перила чуть не треснули; тут пестрели и перепутывались белые косынки, яркие юбки, бархатные ленты, развивавшиеся на кружевных чепцах, блузы с аграмантами, саржевые куртки.
Под звуки тамбурина эта толпа выстроилась в ряды, распределилась вереницами, выдвинувши ноги и взявшись за руки; флейта запела трель и весь цирк дрогнул; и фарандола, под командой какого-то молодца из Барбантаны, славившейся своими танцорами, медленно тронулась, извиваясь кольцами, приплясывая почти на месте, наполняя смутным гулом, шелестом платьев и громким дыханьем огромное отверстие выхода, в которое она мало-по-малу проникала. Вальмажур следовал за нею ровным, торжественным шагом, при чем на ходу подталкивал свой тамбурин коленом и играл все громче и громче, по мере того, как плотная толпа народа, наполнявшего арену, наполовину тонувшую уже в голубоватой дымке сумерек, развертывалась точно катушка золотых и шелковых ниток.
- Взгляни же туда, наверх! - сказал вдруг Руместан.
Там, под арками свода первого этажа, появилась голова фарандолы, тогда как тамбуринер и последние танцующие топтались еще в цирке. По пути, вереница пополнялась другими танцорами, невольно увлеченными ритмом. Да и кто из этих провансальцев мог бы устоять перед волшебной флейтой Вальмажура? Ее звуки, под аккомпанемент тамбурина, слышались одновременно по всем этажам, проникали через старые решетки и слуховые окна, покрывали восклицания толпы. И фарандола поднималась и поднималась, достигая до самых верхних галлерей, еще окаймленных темно-золотистыми лучами света. Огромная вереница прыгающих, но серьезных танцоров вырезывала на высоких дугообразных отверстиях окружности, посреди жаркой атмосферы этого июльского, клонившегося к закату дня, целую шеренгу тонких силуэтов, как бы оживляя на старинных камнях одним из тех барельефов, которые украшают полуразрушенные фронтоны храмов.
Внизу, на опустевшей эстраде, публика расходилась, и танец казался еще величественнее над пустыми ступеньками. Восхищенный Нума спрашивал у жены, набрасывая ей на плечи, от вечерней свежести, легкую кружевную косынку:
- Ведь красиво это, правда? Ведь красиво?
- Очень красиво, - отвечала парижанка, на этот раз взволнованная до глубины своей артистической души.
И великий муж Апса, казалось, гораздо более гордился этим одобрением, нежели всеми теми шумными изъявлениями восторга, которыми его оглушали вот уже два часа под ряд.
II. ИЗНАНКА ВЕЛИКОГО МУЖА
Нуме Руместану было двадцать два года, когда он приехал заканчивать юридическое образование, начатое в Эксе. Это был добрый, веселый малый, шумный, румяный, с прекрасными, несколько лягушечьими, золотистыми глазами на выкате и черной, курчавой гривой, закрывавшей ему половину лба, точно котиковой фуражкой без козырька. Под этой густой растительностью не было и тени какой-либо мысли или честолюбия. Это был настоящий студент из Экса, отличный игрок на биллиарде, умевший как никто выпить бутылку шампанского на пирушке, гоняться с факелом за кошками до трех часов ночи по широким улицам старинного аристократического и парламентского города, но ничем не интересовавшийся, не заглядывавший никогда ни в газету, ни в книгу, застывший в том провинциальном тупоумии, которое на все пожимает плечами и прикрывает свое невежество репутацией чистейшего здравого смысла. Латинский квартал немного возбудил его все-таки, хотя ничего пикантного тут не было. Подобно всем своим соотечественникам, Нума появился, по своем приезде, в кафе Мальмуса, высоком и шумном сарае, выставлявшем свои три этажа окон с широкими, похожими на витрины магазинов стеклами, на углу улицы Фур-Сен-Жермен, которую оно наполняло грохотом своих биллиардов и ревом шумных потребителей. Здесь процветали самые разнообразные экземпляры французского юга, всевозможных оттенков. Тут были южане из Гаскони и Прованса, из Тулузы, Бордо и Марселя, южане перегурдинцы, овернцы, пиренейцы, с именами, оканчивавшимися на "рри" "ус" или "ак", громкими, трескучими и варварскими, как-то: Этчеверри, Терминариас, Бентабулек, Лябульбэн; некоторые из этих имен точно вылетали из ружейного дула или раздавались точно пороховой взрыв, так свирепо было их произношение. И как тут горланили, хотя бы требуя только чашку кофе, хохотали с таким грохотом, точно опрокидывали тачку с камнями; какие тут попадались гигантские, чересчур густые и черные бороды, с синеватыми отливами, бороды, пугавшие бритву, доходившие до глаз, до бровей, вылезавшие курчавыми пучками из широких ноздрей лошадиных носов и ушей, но все таки не скрывавшие молодости и невинности наивно-добродушных лиц, притаившихся под этой растительностью.
Помимо лекций, которые они усидчиво посещали, все эти студенты проводили всю свою жизнь у Мальмуса, группируясь по провинциям и даже по местечкам вокруг столов, имевших каждый свое назначение и, вероятно, сохранивших в своем мраморе отголоски различных акцентов, подобно тому как школьные пюпитры сохраняют подписи школьников, вырезанные ножом.
Женщин в этой орде было мало, их едва насчитывалось по две, по три на этаж: это были бедные девушки, любовники которых приводили их сюда с сконфуженными лицами. Здесь они, рядом со своими возлюбленными, просиживали вечера перед кружкой пива, наклонившись над иллюстрированными журналами, молчаливые и выбитые из своей колеи посреди этой южной молодежи, воспитанной в презрении к "бабам".
В этой ограниченной среде Нуме не мудрено было выделиться: во-первых, он кричал громче всех других, во-вторых, у него была своя оригинальная черта: большая любовь к музыке. Два или три раза в неделю он брал себе кресло в Большой или в Итальянской опере и возвращался оттуда, напевая без устали речитативы и даже большие арии, которые он пел довольно хорошим горловым голосом, не поддававшимся никакой дисциплине. Когда он являлся к Мальмусу и проходил театрально посреди столов, распевая какой-нибудь итальянский финал, его встречал со всех этажей радостный рев и возглас: "Ага! вот наш артист!.." И, как во всякой буржуазной среде, слово это вызывало ласковее любопытство во взглядах женщин, тогда как в устах мужчин это походило на завистливую иронию. Впоследствии эта репутация артистичности оказалась ему полезной в делах, когда он очутился у власти. И по сегодня в парламенте не бывает ни одной артистической комиссии, ни одного проекта народной оперы или реформ в художественных выставках без того, чтобы имя Руместана не стояло в первой же строке. И этим он был обязан проведенным им в оперных театрах вечерам. Он приобрел там апломб, актерские замашки, известную манеру становиться в три четверти к конторщице за прилавком, что заставляло его товарищей восклицать в восхищении: - Ну и молодец же он, этот Нума!
В университете он был также развязен; подготовленный лишь наполовину, ибо он был ленив, боялся работы и одиночества, он сдавал экзамены довольно хорошо, благодаря своей смелости и южному лукавству, всегда помогавшим ему отыскать слабую сторону профессорского тщеславия. Кроме того, ему помогало его откровенное, любезное лицо, бывшее его счастливой звездой и освещавшее путь впереди него.
Как только он получил адвокатское звание, родители отозвали его назад, так как им приходилось уж чересчур многого лишать себя для того, чтобы высылать ему его скромное вспомоществование. Но перспектива жизни в Апсе, этом мертвом городе, разрушавшемся на своих древних развалинах, жизнь в одном и том же замкнутом кружке не могли прельстить безграничное честолюбие провансальца и его большое пристрастие к движению и умственной жизни Парижа. С великим трудом добился он позволения остаться там еще два года, для получения докторской степени, и, вот, в конце этих двух лет, как раз в ту минуту, как он получил бесповоротное приказание вернуться домой, он встретил, у герцогини Сан-Доннжно Санье, знаменитого Санье. Это произошло на одном из тех музыкальных вечеров, на которые он попадал, благодаря своему красивому голосу и музыкальным знакомствам. Там он встретился с Санье, братом герцогини, адвокатом-легитимистом, ярым меломаном, прельстившимся его веселостью, ярко выступавшей на фоне светского однообразия, и его преклонением перед Моцартом. Санье предложил ему взять его к себе в качестве четвертого секретаря. Жалованье было совершенно ничтожно, но он поступал таким образом к самому первому адвокату Парижа, имевшему связи в аристократической среде и в парламенте. К несчастию, старик Руместан решительно отказал ему в своей поддержке, пытаясь вернуть к себе измором единственного сына, двадцатишестилетнего адвоката, вполне способного зарабатывать свой хлеб. Вот тут-то и вмешался хозяин кафе, сам Мальмус.
Этот Мальмус, бледный и толстый человек, страдавший одышкой, превратившийся из простого гарсона в владельца одного из крупнейших заведений Парижа, благодаря кредиту и ростовщичеству, стал крупным дельцом. Некогда он ссужал студентов деньгами и брал с них втрое, как только они получали свои ежемесячные субсидии. Едва умеющий читать и вовсе не умеющий писать, он отмечал даваемые им взаймы деньги зарубками на дереве, по примеру булочников в Лионе, его соотечественников, но никогда не путался в своих счетах и, главное, никогда не помещал свои деньги невыгодно. Позднее, разбогатев и сделавшись хозяином того самого заведения, где он прослужил гарсоном целых пятнадцать лет, он развил свою торговлю и стал вести ее в кредит; благодаря этому неограниченному кредиту, все три конторки кафе оказывались к концу дня пустыми, но зато целые нескончаемые таблицы кружек пива, чашек кофе и рюмок коньяку тянулись в фантастически составлявшихся конторских книгах, в которых записи производились излюбленными в парижском купечестве перьями с тупыми концами.