Сны
Речка. На берегу, у костерка, опять-таки, мужики. Трое. Почти репинская картина. Только здесь рыбаки. У них при разговоре меньше, чем у охотников, агрессии, кровожадности. Мужики обыкновенные, ничего в них особенного. Правда, у одного из них рога. Пара стройных длинных рожек. В остальном он, как все: куртка, штаны, свитер, небритость на лице. Все мужики спокойненько так разлеглись, расположились к привычному рыболовному трёпу. Сказать, что без водки, значит, соврать, так же, как и тот, кто сейчас рассказывает. Однако, не про рыбу. Может, даже, и не врёт…
– А к Лизке Герег по ночам муж приходит. Покойный. Уже недели две. Она его не видит, только по ночам шаги по комнатам. А Лизка его шаги знает - точно он. Дышит, трогает вещи, один раз даже стул уронил. Лизка боится. Спать ложится с детьми. А однажды не выдержала, встала, пошла в темноте на шорох. Остановилась, а, может, её даже кто-то остановил. Ноги к полу как приросли. Ужас в сердце пошёл, словно кто льдом прикоснулся. Волосы на голове встали. А Лизка, через страх не сказала, а провыла – голос не слушался: Михай, ты зачем сюда приходишь? Зачем меня, детей пугаешь? В комнату через окно свет проник от луны, неяркий, но видно, что Михай стоит в том костюме, в котором его хоронили. Покупали ещё к свадьбе старшей дочери. И - в белых кроссовках. Откуда кроссовки, он их уже износить успел, как на свадьбу надел первый раз… А хоронили его в туфлях. Может, он их, кроссовки, искал, ходил по квартире по ночам? А Михай и говорит: не бойся, Лиза. Я, говорит, больше не буду приходить. И тут с потолка снег пошёл. И сыпется, сыпется, крупный такой. Луна светит – хорошо видно. А на улице лето. Июль.
Так он ей и не сказал, зачем приходил. Но беспокоить перестал. Утром во дворе Лизка Музгарку дохлого нашла, собаку Михая. Наверное, он его с собой, вместе с кроссовками, забрал.
– А мне по ночам – это уже другой мужик рассказывает - часто один и тот же сон снится. Дом высокий, многоэтажный. И у него крыша, как на скворечнике. Я на ней, и сползаю к краю. Вокруг черепица, за неё никак не ухватишься. Ещё чуть-чуть - и оборвусь, вниз рухну. И надежды никакой. Так и просыпаюсь. Одеяло в руках так сжато, что жена пальцы грудями отогревает, чтобы окоченение прошло.
Такой рассказ, естественно, не обходится без комментариев. Вроде таких, что, мол, если бы ты жену перед сном за груди потрогал, так не пришлось бы потом и на крышу лезть – ну, и всякие, обидные для мужика - вроде, как шутка - вещи. Вот и рассказывай после этого о сокровенном.
И тут в беседу включается тот, что с рогами. Молчал, молчал – не выдержал.
– Вот вы, мужики, держали ли вы когда-нибудь в руках свои яйца? Это я так, чтобы вас настроить. Знаю, держали. Ощущение всем знакомое. Так вот, мне на-днях приснилось, что я свои яйца держу в руках перед собой. В мошонке, тёплые такие, перекатываются под морщинистой волосатой шкуркой. И, где-то в метре от того места, где им положено быть. Стало быть, то ли оторваны, то ли отрезаны, но со мной, у меня в руках – вот они. Мне страшно: жизнь потеряна. Яйца оторвали – как без них? И в тоже время, внутренний голос подсказывает, что я ещё могу их назад поставить. Но не сразу, не сейчас. А пока, какое-то время, мне нужно побыть вот в такой ситуации – я отдельно, а мои яйца – отдельно. Во сне яйца ко мне так и не вернулись. Я даже их приставлять на место не пробовал. И проснулся, конечно, в мужском ужасе, как вроде, в самом деле, через эту пытку прошёл. Это, скажу я вам, не с крыши падать. Но хорошо, что осталось в памяти то, что внутренний голос говорил. Что всё у меня наладится…
Нагашпай
Со стороны реки раздаётся крик. Оказывается, не все рыбаки сидели у костра. Один из них решил искупаться. И купальщика звали Нагашпай. Его тут нужно выделить особо. В посёлке Нагашпай славился тем, что у него был очень большой член. Лина Бесхозная утверждала, что самый большой. Итак, купался, купался, Нагашпай, никого не трогал, потом - как закричит! Как торпеда, поплыл к берегу. Кричал даже тогда, когда лицо окуналось в воду. Тогда торпеда булькала. Когда, насмерть перепуганный, Нагашпай выскочил на берег, рыбаки покатились со смеху. Сразу, пока он плыл, тоже испугались, думали – как спасать, а когда он на берег выскочил – стали вдруг ржать над его несчастьем. Нагашпаю щука – длиннющая такая – около метра – член заглотала. Так он с ней на берег и выскочил. Перепуганный, глаза из орбит, а между ног - щука болтается.
Рыбаки вокруг костра повалились, ржут – слова сказать не могут. Потом один из тех, что без рогов, выдавил из себя: Моника Левински!.. И опять закатился в истерике, аж слёзы из глаз.
Когда отсмеялись, стали думать, как помочь другу освободиться от своего улова. Дельфин и русалка - они, если честно, всё-таки не пара. Выглядел Нагашпай, конечно, весьма презентабельно, однако жить в таком виде было нельзя. Нагашпай уже успокоился, говорил, что не больно, только всё произошло неожиданно. Раз не больно – хотели просто подружку сдёрнуть, но не тут-то было. Нагашпай за неё ухватился, как вроде дороже этой рыбы у него в жизни ничего не было. Вот ведь: и знакомы-то они с этой щукой всего минут пять, а уже – как родня.
Однако решить проблему через врача, Нагашпай всё-таки согласился.
И отвезли его к медсестре Антонине. К Тосе.
У Тоси
У Тоси в кабинетике чистенько. Занавесочки беленькие. На кушетке белая простыночка. Ванночки с инструментами беленькие. Инструментики холодные, блестящие. Сама Тося - с длинными обесцвеченными волосами, в белом халатике. Ох, как она испугалась, когда увидела Нагашпая с его уловом! Обычно медсёстры ничему не удивляются, хоть разложи перед ними человека по частям, а у Тоси прямо лицо сделалось под цвет халата. Видать, необычное сочетание подействовало. Щука отдельно – ничего. Отдельно пенис – тоже нормально. А вместе получается на живом человеке, с которым, можно сказать, Тося сидела за одной партой , на этом человеке - пособие по Сальвадору Дали.
Устроила Тося бесштанного Нагашпая в кресло, на котором женщин рассматривают, звякнула из ванночки скальпелем…
Тут нужно отметить одно обстоятельство. Тося никуда из кабинета не выходила и за ширмочку не пряталась. Но халатик у неё сделался несколько иным. Он остался точь-в-точь таким, как был, беленьким, по фигуре сшитым, только стал заметно прозрачнее. Настолько, что обнаружился прекрасный Тосин загар и бельё тонкое, праздничное, как для свидания.
А дальше всё продолжалось, как обычно. Тося чиркнула по щуке несколько раз скальпелем, сильными пальцами с треском разломила щуке голову и освободила пациента, который опять успел побледнеть и покрыться капельками пота. Упал бы, если бы не лежал.
Сполз Нагашпай с кресла, присел на край кушетки, дышит тяжело от нового, пережитого от операции, страха.
И тут снова нужно отметить одно, опять связанное с Тосиным халатом, обстоятельство. Медицинская одежда, кажется, стала ещё прозрачнее. Но… под ней уже не было этих непрочных эротических тряпочек от Роберто Кавалли! Только смуглое голое Тосино тело. Но - ах! Какое тело!..
Медсестра отбросила окровавленную, растерзанную щуку в специальный белый таз и вдруг посмотрела на Нагашпая глубоко, будто заглядывая внутрь. И как-то странно, с болью, которую ей не удавалось скрыть. Ей показалось, что он отводит, прячет от неё глаза.
– Нагашпай, - спросила Тося друга детства, - Нагашпай… Она сразу не решалась спросить, но потом всё-таки набралась смелости:
– Нагашпай… Тебе с ней было хорошо?..
***
В поле рассвет. Несколько тучек окрашиваются на горизонте в тёплые краски. Потом в светлой его части загорается искорка, которая через несколько секунд превращается в Солнце.
Невдалеке затарахтел на тракторе пускач. Двигатель завёлся, зафырчал, потом трактор, слышится, поехал.
А вот и он. Гусеничный, тащится по полю. Без всяких там сеялок, сенокосилок. И – без водителя. Да, что удивительно – водителя в тракторе нет. Этакий Летучий Голландец целинных полей. Хотя, если присмотреться, никакого чуда здесь нет. Машина на скорости, двигатель работает, а педаль газа утоплена и зафиксирована дощечкой.
А вот и сам шутник-затейник в каком-то странном головном уборе. Бежит за трактором. Догонит. Трактор идёт медленно. И правда, водитель нагоняет своего громыхающего беглеца… Потом – как будто собирается попробовать с ним наперегонки – вырывается вперёд. Даже обгоняет на десяток шагов. Потом… ложится на пути трактора, под его правую сторону. Ногами к машине. Теперь водителя догоняет трактор. И – перегоняет, безразлично прокатившись зубьями траков по телу хозяина, которое хрустнуло, лопнуло. Кровь брызнула из-под гусениц, голова откатилась в сторону.
И вот - то же самое поле. И солнце уже высоко. На месте происшествия милиция, врач в белом халате, несколько жителей из посёлка. Останки тракториста уже на куске полиэтилена. Двое мужчин берутся за края, поднимают и перекладывают на носилки окровавленную кучку мяса, костей и одежды. Один из милиционеров отходит в сторону, что-то подбирает. Это голова мужчины. На ней пара стройных длинных рожек. Удобно носить. Милиционер так её и взял – за рога. И отнёс, положил туда, где одежда и кости…
Позже нашли трактор. Он так и полз по полям, которым здесь ни конца, ни края.
***
Коридор. Дверь в офис. У двери мужчина и женщина. Только что они вышли из кабинета. Кажется, он её целует. Целует, а потом отстраняется и смотрит, смотрит, смотрит в лицо, в глаза. С улицы доносится сигнал машины. Противный, резкий, требовательный. Или это только так кажется? Ещё раз взглянуть ей в лицо, задержать в памяти. Да не на всю жизнь она уходит. На одну ночь. Придёт. И придёт ещё не раз. И ты, мужчина, будешь делать с ней всё, что захочешь. О чём не может и помыслить её муж, который сигналит сейчас там, на улице, вызывает свою жену, а она, как всегда, возится в этом ЗАО или ООО, нет на неё никакого терпения.
Да, он муж и - деваться некуда - надо расставаться, отпускать к нему эту милую женщину, в чужие объятия.
– Я тебя люблю, - говорит ей мужчина, продолжая на неё смотреть как-то неприлично, бесстыдно, откровенно. От одного такого взгляда можно забеременеть… - Я тебя тоже, - отвечает женщина, глаз на него не поднимая. Уходя к другому мужчине, она не может посмотреть в ответ на своего любовника. Частью своих мыслей, тела, она уже там, на улице. Она уже сбегает по лестнице…
Да, уже невозможно дольше здесь оставаться. Проклятая машина сорвёт голос. Причёска, одежда – всё это поправляется уже на ходу. Похорошевшая от всех переживаний, возлюбленная женщина уже сбегает по лестнице, вот она уже во дворе, где у машины топчется тот самый муж. Он просовывает руку в яркую сиреневую "Лянчу", чтобы посигналить ещё раз.
Нет, уже не надо…
ЛИТЕРАТУРНЫЕ ВСТРЕЧИ
"Или начать так: "Я очень баб люблю,
они смешные и умные…".
Веничка Ерофеев.
Поднимаюсь по ступеням. Одиннадцатый этаж. Лифт, конечно, не работает. В элитных домах всё тоже, как у людей. В карманах у меня бутылка коньяка, шоколадки. Нужно бы цветы, но вдруг муж дома. Один раз уже нарвался. Инны дома не оказалось, дверь открыл муж. От неожиданности сунул ему шоколадки: "Это вам с Инной Сергеевной…". Вообще шоколадки предназначались детям – Алёнке и Катеньке. У Инны Сергеевны, кроме прекрасной груди и умненькой головки ещё есть две дочурки. И – муж. Павел Антонович, бизнесмен. Наверное, средний. Потому что в его элитном доме не работает лифт. Но зато на лестничной площадке телекамера. Сейчас, когда я доберусь до этого проклятого одиннадцатого этажа, на меня вначале будут смотреть через маленький телевизор.
Инна Сергеевна – очаровательная молодая женщина, преподавательница всяческих литератур в университете. Защитила кандидатскую по Набокову. Читала мне отрывки. Мужу такое читать бесполезно. А мне полезно.
Когда Инна Сергеевна читает, я даже её не слушаю. Она красива. Это и субъективная, и объективная оценка её внешности. Мягкие – я думаю, я никогда их не касался – мягкие, слегка вьющиеся, тёмные волосы. Почти всегда открытые плечи. Не шея – шей-ка.
Я не слушаю Инну Сергеевну, когда она читает мне про своего Набокова. Я ей любуюсь. "Посмотри, как я любуюсь тобой – как Мадонной Рафаэльевой!..". Сказать, что я в неё влюблён – нет. Я себя уже спрашивал об этом – нет. Но мне нравится смотреть на неё, слушать. Это я, конечно, слукавил, что тексты этой милой женщины я пропускаю мимо ушей. Есть взаимосвязь: она для меня становится красивее с каждой фразой. Когда она рассказывает о Набокове, Гоголе, её ноги удлиняются на глазах. Талия становится уже. Голубые глаза – ярче. Я думаю: "Где ещё можно найти, встретить такую женщину? - Нигде!".
У Инны Сергеевны потрясающий папа. Он учёный-физик. Чего-то там изобрёл, и в Канаде использовали его прибор при очистке Великих озёр. У нас бы убили.
Папа Инны Сергеевны однажды решил, что всякому культурному человеку необходимо в жизни знать 100 стихотворений. Иначе – что это за жизнь?
Он их выучил. Как-то я стоял с этим сумасшедшим, вечно вдохновенным физиком на автобусной остановке и в его исполнении слушал малоизвестного Лермонтова. Стихи были длинными. Мы пропустили два автобуса.
Папа Инны Сергеевны чуть старше меня. Он бегает по утрам, и уже в третий раз женился. На своей студентке, которая родила ему мальчика и продолжает смотреть на своего кумира восторженными глазами, кажется, до сих пор ещё не веря своему счастью.
Я же всё никак не соберусь побежать. Зимой жду лета, осенью – весны. Бегаю по бабам. Это всесезонно. Тащусь вот, сейчас, на 11-й этаж, кряхтя, проклиная всё лифтовое хозяйство. Нет, ну, раньше с этими этажами было всё-таки попроще. "Было небо ближе, были звёзды ярче…". А небо – оно, пожалуй, стало ещё ближе. Ну – не рукой пока ещё подать, но высота уже чувствуется – разрежённый воздух…
В кармане у меня две шоколадки. Я предварительно звонил. Мужа дома быть не должно. Уехал за товаром. Инна Сергеевна рассказывала, что у него есть пистолет. Так, маленькая подробность, деталь. Везёт же мне. Как-то дружил с девушкой, у которой, как я узнал чуть позже, муж сидел в тюрьме за убийство.
Может быть, этого тоже посадят. Жалко – такой молодой. Ему бы ещё жить да жить. И жизнь-то – только начинается. Джакузи недавно установил. Этот Павел Антонович легко может оказаться жертвой болезненных домыслов, беспочвенных подозрений.
Ведь у нас ничего не было и нет с Инной Сергеевной. Мы даже не целовались. То, что я смотрю на Инночку, когда она читает про своего Набокова, что я представляю её всю, какая она есть, под кофточкой и джинсами, когда она в кофточке и джинсах, и какая под халатом, когда она в халате, ещё ничего не значит, и этого к делу не пришьёшь.
Коснуться, провести кончиком пальца по кофточке там, где под тканью, напротив – сплюснутый лифчиком сосочек…
Все мужчины чего-то всегда себе представляют, можно прийти в ужас, если показать это по телевизору, но это норма, без которой мужчина как вид существовать не может.
Инна Сергеевна открывает дверь. Я сразу вижу её улыбку. Главное, из-за чего человек может понравиться сразу – это от улыбки. Вот Инна Сергеевна мне когда-то так сразу и понравилась.
У меня хобби – я смеяться люблю. Инна Сергеевна тоже. Значит, у нас много общего. Кстати, о весёлом: какие сегодня на Инне Сергееве плавочки?.. Красный тесноватый топик, короткая джинсовая юбка, колготок нет, всё по-домашнему. Черные бровки, конечно, подведены, реснички распушены где-то в пятикратном размере от первоначального состояния. Подрумянены ли щёки? Или это румянец естественный? От радости, от волнения, что меня, задыхающегося от счастья, увидела?..
Тут же под ногами начинают путаться Катя и Алёнка. Берите, детки, шоколадки. Интересно, как они про меня потом папе рассказывают? Подозреваю, что существует какая-то особенная женская порука. Не нужно обманываться, будто пяти, тем более семилетняя девочка – это такой несмышлёныш, которому можно запудрить мозги любой складной байкой. Это уже Тайная Планета, это уже Женщина. Планета-Полная-Тайн…
Привет, говорю, Инна Сергеевна. Я тебе принёс Веничку Ерофеева.
Мы проходим на кухню. На столе уже что-то из лёгких закусок. Меня ждали. Мелочь, а приятно. По чуть-чуть коньячку. Инна Сергеевна написала небольшой рассказик, ей хотелось мне его прочитать. Она забыла, что один раз я его уже слушал, а я, улыбаясь, промолчал. И прослушал ещё. И в этот раз её коротенькая вещица понравилась мне ещё больше. И я был рад, что не нужно напрягаться, придумывая слова одобрения. Новые, искренние слова нашлись сами собой, Инна Сергеевна радовалась, как ребёнок.
Я не влюбился в Инну Сергеевну, мне просто нравится на неё смотреть. Она сидит на стуле и ощущает мои глаза на своих голых коленках.
Так в каких же трусиках сегодня этот ребёнок, мать, жена и кандидат наук?
– Слушай, - зачитываю я ей из Ерофеева:
"Окно в Европу было открыто Петром в 1703г и 214 лет не закрывалось".
Я знаю, что Инне Сергеевне это должно понравиться, как и мне, и произношу фразы так, будто передаю чего-нибудь вкусненькое, чего попробовал сам и теперь хочу, чтобы и она ощутила этот замечательный вкус.
Я читаю ещё:
"А я глядел ей вслед и ронял янтарные слёзы".
"И ещё раз о том, что тяжёлое похмелье обучает гуманности, т.е. неспособности ударить во всех отношениях, и неспособности ответить на удар".
"Ценить в человеке его способность к свинству".
Конечно, как тут не улыбнуться. Инна Сергеевна делает это вслух, по-детски хихикает. У этой малышки весьма эротический смех.
Между нами стол. Я нахожу возможным пересесть поближе, рядом, чтобы невзначай поцеловать оголённое плечико Инны Сергеевны. Это такой пробный поцелуй. Если Инна Сергеевна позволит себе мне это позволить, то потом можно и в шейку.
У нас, у мужиков, всё одно на уме.
Веничка:
"Когда камыш только шумит, гнутся деревья".
"в чём-то соглашаюсь с Вильямом Шекспиром, но кое в чём и нет".
А поцеловать можно и в смеющиеся губки.
"Ведь блядь блядью, а выглядит, как экваториальное созвездие".
"Когда Господь глядит на человека, он вдыхает в него хоть чего-нибудь. А тут он выдохнул".
Неожиданно Инна Сергеевна начинает красиво плакать. Не клеится у неё семейная жизнь. Ну, это и козе понятно.
Надо бы как-то помочь. Сажусь опять напротив, наливаю по коньячку.