Хотя часть здания, где раньше жили монахи, была продана, а в другой разместилась маслобойка, одна комната, просторная, удобная и светлая, оказалась свободной. Эту комнату, примыкавшую к ризнице, прихожане и пожаловали отцу Пиньону, которого очень любили.
С помощью пономаря Антонио и двух служек отец Пиньон исправлял должность настоятеля огромного храма, составлявшего славу и гордость Вильябермехи, ревностно охраняя его сокровища: расшитые золотом роскошные облачения священников (парадные ризы, епитрахили, стихари и прочее), усыпанную изумрудом и жемчугом дароносицу и другие драгоценности и произведения искусства. Все это хранилось в нишах, ларцах, сундуках и шкатулках, стоявших в ризнице.
Прихожане были в восторге от отца Пиньона не только из-за его добродетелен, но и вследствие его веселого, доброго нрава и острословия. В общем, это был образцовый духовный отец, пример добронравия и воздержания, и сам знаменитый отец Бонета, несомненно, воздал бы ему хвалы, если бы знал его.
Некоторые не в меру строгие и суровые люди обвиняли его в корыстолюбии, но, по нашему мнению, без всяких к тому оснований. Правда, он был – особенно в период высшей своей славы – очень модным исповедником, ну, а умение хорошо исповедовать должно хорошо оплачиваться. Ему была отвратительна старая пословица "Согрешил, помолился – и квиты". Он прекрасно знал, что милость божья беспредельна и что всевышний охотно прощает того, кто раскаивается в грехе, замаливает его и дает обещание исправиться. Но зло от содеянного остается злом и не избывается раскаянием или покаянием, если покаяние не направить по верному пути. С этой целью отец Пиньон придумал и осуществил практически свою собственную пенитенциарную систему, смысл которой состоял в следующем. Если грех не удалось предотвратить и он уже совершился, то его можно было обратить во благо, наказывая штрафом богатого грешника в пользу нуждающегося бедняка. При определении штрафа учитывалась тяжесть греха и размер состояния грешника. В зависимости от этого в пользу бедных передавалась дюжина яиц, курица, окорок, индюшка, какая-нибудь другая еда или предмет одежды. Конечно, все это отец Пиньон делал с умом, и когда он налагал епитимью на согрешившую замужнюю женщину и требовал с нее, к примеру, индюшку, то делал это осторожно, чтобы не узнал муж. В противном случае, прикинув по шкале наказаний размер совершенного греха, равного индюшке, муж мог подумать бог знает что.
Когда и эти средства не достигали цели, отец Пиньон подвергал грешника публичному наказанию, резонно полагая, что ему будет стыдно и он сам постарается найти пути к исправлению.
И тут нашлись строгие судьи, которые сочли этот метод смехотворным, а на голову отца Пиньона сыпались всякие обвинения. Может быть, я чего-то не понимаю, но этот метод кажется мне таким разумным и действенным, что заслуживает всяческого поощрения и широкого распространения. Отец Пиньон вовсе не побуждал к греху применением своего метода, но коль скоро грех был уже совершен и подлежал наказанию, он хотел извлечь из него пользу для неимущих. Как это не похоже на то, что обычно делается в больших городах, когда устраиваются, например, балы-маскарады в пользу приютских детей, что даже с экономической точки зрения абсурдно, ибо затраты на благотворительность почти равны или даже превосходят сумму отчислений для приюта.
Обвинения отца Пиньона в корыстолюбии всегда исходили от местных реакционеров, и на то у них были свои причины. Рассказывают, что в эпоху абсолютизма, когда для произведения расчетов с церковью нужно было заполучить индульгенцию, отец Пиньон очень легко отпускал грехи вольнодумным либералам в обмен на пожертвования в пользу церкви. Но такая сделка заслуживала похвалы, ибо отпадала необходимость выслушивать лицемерные исповеди и совершать богопротивные причащения. Рассказывали также, что однажды, отпуская грехи, отец Пиньон вручил грешнику пол-унции и будто бы сказал: "На, держи. Отслужишь молебен за здравие Риего".
Что бы там ни говорили, а отец Пиньон был добряком каких мало, имел веселый нрав, был снисходителен и милосерден как ангел. Едва ли он за всю свою жизнь прочел что-нибудь, кроме требника, но зато знал его наизусть и хорошо понимал прекрасные мысли, возвышенные чувства и поэтические красоты, которые в нем содержались.
Надеемся, дон Фаустино извинит нас за то, что мы задержали его на пороге дома отца Пиньона, из-за которого и сделали отступление. Пономарь Антонио явился па зов отца Пиньона, отпер дверь и впустил дона Фаустино.
– Чем могу служить, сеньорито дон Фаустино? Что скажете своему духовнику?
– Святой отец, буду говорить прямо и откровенно. Здесь скрывается Мария, и вы знаете, кто она. Я ее ищу. Это моя жена. Мне нужно ее видеть. У меня на то веские причины.
– Сын мой, что за безумие!
– Отвечайте мне: где Мария?
– Раз ты так настоятельно требуешь, я отвечу тебе: Dorainus custodivit earn ab inimicis et à seductoribus tutavit illam.
– Оставим шутки, мне не до шуток. Я ей не враг и не соблазнитель. От меня не нужно ее прятать.
Доктор хотел было уже обыскивать помещение, но отец Пиньон мягко его остановил.
Тогда доктор крикнул:
– Мария, Мария! Не прячься от меня, не покидай меня!
Отец Пиньон сказал на это:
– Dominus, inter caetera potentiae suae miracula, in sexu fragili victoria m contulit.
– Что вы хотите этим сказать, черт возьми? Какая такая победа?
– Dominus deduxit illam per vias rectas.
– He обманывайте меня, святой отец! Она убежала? Куда? Когда?
– Сын мой, ты гневаешься, и мой долг умерить твой гнев. Мария ушла, но я не скажу куда. Я не хочу, чтобы ты следовал за нею. Вчера она мне покаялась в своих грехах. Я наложил на нее епитимью: она должна удалиться. Кроме того, у нее самой есть важные причины, чтобы бежать отсюда.
– Какие еще причины? Нет никаких причин, – произнес доктор с раздражением.
– Есть причины, сын мой. Существует лицо, которому природа дала власть над нею, но бог отнял у него это право в наказание за дурные поступки. Мне известно, что этот человек разыскивает ее. Я знаю, что он открыл ее убежище. Это человек дерзкий и жестокий. Он мог явиться сюда… Собственно, уже направлялся сюда, чтобы забрать ее. Это тоже причина ее бегства. Больше я ничего не могу сказать: не имею права.
– Но я сумел бы ее защитить, святой отец. Никто не посмел бы отнять ее у меня.
– В качестве кого я могу передать Марию под твою защиту и охрану?
– В качестве моей законной жены.
– Послушай, Фаустино. Мы, монахи, всегда были, как теперь говорится, демократичными в хорошем смысле этого слова. Никакая молва не заставила бы меня отговаривать Марию сочетаться с тобой браком. Это было бы средством искупить вашу обоюдную тяжкую вину. Я согласился бы на это, но Мария решительно отказалась выходить за тебя замуж. Она считает, что должна бежать, и бежала.
– Куда? Скажите мне куда?
– Не могу.
– Вы меня обманываете. Она еще здесь.
– Не говори глупостей, – сказал отец 'Пиньон, несколько задетый словами доктора. – Разве я похож на обманщика? Уверяю тебя; Мария ушла.
– Я буду искать ее, я найду ее, удержу ее.
– Делай как хочешь. Но все это напрасно. Имей в виду, что Хоселито Сухой рыскает где-то поблизости, и ты можешь угодить ему в лапы.
– Хоть к самому дьяволу!
– Святая мадонна! В своем ли ты уме? Ты вполне мог бы сказать о себе словами псалмопевца: "Miser factus sum que ni a m lumbi mei impleti sunt illusionibus".
Но дон Фаустино ничего не ответил, ибо ничего не слышал, а бросился бегом из дома отца Пиньона. Святой отец был почти уверен, что доктор не сумеет осуществить свою угрозу, и спокойно пошел спать.
Четверть часа спустя вооруженный мушкетом и пистолетом доктор выехал верхом на лошади, которую ему приготовил Респетилья, по направлению к городку ***, расположенному в трех лигах от Вильябермехи.
Он предполагал, что Мария бежала туда в дилижансе, который останавливался в Вильябермехе в двенадцать часов.
Из города дилижансы уходили утром на Севилью, Кордову и Малагу. Таким образом, доктор мог перехватить Марию по дороге либо в самом городе, раньше чем ее дилижанс отправится в путь.
На соборных часах пробило два. Следовательно, Мария, опережала его на два часа. Доктор пустил лошадь галопом.
Он проехал только половину пути, а лошадь уже тяжело дышала и бока ее были в мыле. Только тут доктор сообразил, что если даже он до смерти загонит лошадь, то все равно не настигнет беглянку в дороге, а если поедет шагом, то успеет прибыть в город *** до отхода дилижанса. Хотя его снедало нетерпение, он придержал лошадь и пустил ее шагом. Дон Фаустино был уверен, что найдет Марию, ее ни бы даже пришлось обыскать весь город.
Прошло около четверти часа. По обеим сторонам дороги тянулись оливковые рощи. В чистом небе сияла полная луна и заливала все вокруг серебристым светом. Доктор преодолел крутой спуск и очутился в ущелье, по дну которого бежал ручей. Его берега поросли тополями и густыми кустарниками, что придавало ущелью мрачный вид.
Погруженный в свои думы, он не заметил, как пятеро всадников выехали из чащи и загородили ему дорогу. Маневр был проделан так молниеносно, что доктор не успел опомниться и услышал только, как один из них крикнул:
– Стой!
Тут дон Фаустино заметил, что четверо всадников направили на него мушкеты. Он хотел было повернуть назад, но увидел, что трое пеших, тоже вооруженных мушкетами, преграждают ему путь к отступлению. Он был полностью окружен, и податься было некуда.
– Стой! Ни с места! Сдавайся! – крикнул один из конных.
Разбойники окружили его так плотно и опасность была столь велика, что оставалось только одно – сдаваться. Но наш герой, крайне раздраженный тем, что его задерживают, решился на отчаянный шаг: он выхватил из кобуры пистолет и, направив его на одного из всадников, закричал:
– Прочь с дороги! Не то я размозжу тебе голову!
С этими словами он пришпорил лошадь, рассчитывая пробиться сквозь кольцо разбойников.
Те тоже держали мушкеты наготове и могли его запросто продырявить, если бы не раздался приказ их главаря:
– Не стрелять! Это мой земляк, дон Фаустино Лопес де Мендоса.
Услышав эти слова, доктор не выстрелил.
Все, что произошло дальше, заняло не более секунды. Пришпорив лошадь, доктор, кажется, уже вырывался из окружения. Разбойники стояли почти вплотную к нему, и он мог в упор застрелить любого из них. Времени не было ни на обдумывание, ни на объяснения. Его, конечно, убили бы, несмотря на приказ главаря шайки, но тут он почувствовал, как чьи-то руки хватают его, стаскивают с лошади и валят на землю. Два огромных парня навалились на него.
Стараясь вырваться, доктор нажал на курок, раздался выстрел, но пуля никого не задела.
Лежа на земле, он услышал голос предводителя шайки:
– Сеньор дон Фаустино, вы мой пленник. Сдавайтесь и дайте слово, что не будете лытаться бежать, поедете, куда мы вас повезем, и не окажете нам сопротивления. При соблюдении этих условий лошадь останется при вас, а мои люди отнесутся к вам с должным уважением.
Доктору ничего не оставалось делать, как повиноваться.
Он дал честное слово, и один из разбойников подвел к нему лошадь. Доктор сел верхом и по знаку предводителя направился по тропинке, ведущей в сторону от большой дороги, сопровождаемый ватагой вооруженных людей.
XXII
Месть Роситы
Прошла неделя после событий, рассказанных в предыдущей главе, а в Вильябермехе никто не знал, куда исчез доктор Фаустино. Донья Ана, крайне встревоженная, тщетно старалась выяснить судьбу своего любимого чада.
Между тем Росита, снедаемая ревностью и оскорбленная поведением доктора, повсюду распространяла слухи о том, что он воспылал страстью к Марии, бежал с ней и стал разбойником в шайке Хоселито Сухого. Поскольку вообще поговаривали, что в ночь бегства дона Фаустино шайка Хоселито рыскала где-то поблизости, а Росита и Хасинтика уверяли к тому же, что между доктором и Марией были любовные отношения, то никто, кроме отца Пиньона, не сомневался в добровольном вступлении беглеца в банду.
Тот факт, что дела семьи Мендоса были в сильном расстройстве, способствовал укреплению версии о героическом поступке дона Фаустино. Полагали, что он сделал это, преследуя цель вырваться из затруднительного положения.
Только отец Пиньон знал, что Мария не бежала с доктором, ему одному было известно ее местопребывание, но он никому не хотел сообщать об этом.
В отличие от многих других, он полагал, что доктор Фаустино не по своей воле попал в шайку Хоселито, но молчал и по этому поводу, не желая увеличивать тревогу доньи Аны.
Распуская слухи, Росита сама была уверена в том, что доктор с Марией находятся в стане разбойников. Бешеная ревность, ни на минуту не покидавшая ее, укрепляла в ней эту уверенность.
Дон Хуан Крисостомо Гутьеррес, хоть был жаден и не очень щепетилен в делах морали и чести, обладал двумя чертами характера, которые заставляли его благодушно отнестись к сложившейся ситуации, если бы Росита не наседала на него: дон Хуан Крисостомо был сострадателен и трусоват.
С одной стороны, он сострадал горю доньи Аны и не хотел его усугублять. С другой стороны, будучи убежден, как и Росита, что дон Фаустино подался в разбойники, боялся, как бы тот не стал ему мстить: захватит его с целью убить или выпороть, совершит набег на его имение и, чего доброго, спалит его или разобьет все кувшины с вином, маслом и уксусом и сделает из всего этого ужасную мешанину.
Фигура доктора Фаустино в окружении разбойников и сам главарь шайки Хоселито стали постоянным кошмаром бедняги нотариуса. Во сне он видел себя в плену у бандитов, видел, как они его мучают, а наяву боялся, что внезапно к нему пожалует либо доктор-разбойник, либо кто-нибудь из его подручных.
Нотариус дрожал при одной мысли, что может вызвать гнев доктора, но еще больше дрожал перед Роситой. Дочь приставала к нему буквально с ножом к горлу. Что было делать? Мог ли он ослушаться приказов дочери, которой подчинялся полностью? К тому же дочь была крайне разгневана.
Выхода не было; нотариус собрал всех кредиторов доньи Аны – те слушались его, как жалкие банкиришки слушаются самого Ротшильда, – и скупил у них векселя на сумму около восьми тысяч дуро. Все векселя, расписки и долговые обязательства были просрочены, так что должник попадал в полную зависимость от кредитора. Кредитор мог пойти на уступки и получать долг долями, а мог и не согласиться на это. Тогда он получит право унижать должника, держать его в страхе, требовать благодарности. Должник вынужден будет пойти на унижения, боясь полного разорения и описи имущества.
Дела семьи Мендоса были в плачевном состоянии, Б этом был виноват покойный дон Франсиско, который не умел вести хозяйство. Другой причиной были нерасторопность, беспечность и невезучесть лона Фаустино и его матери.
Их накопления быстро таяли, а плохо используемый капитал давал так мало прибыли, что ее едва хватало на погашение процентов по закладным. Неоднократно делались попытки продать фермы, чтобы рассчитаться с долгами. Однако в таких селеньицах, как Вильябермеха, любят, что называется, подергать покойника за нос. Те, у кого водятся деньги, постоянно выискивают людей, попавших в беду и вынужденных что-то продать за полцены или даже за третью часть цены, и при этом строят из себя благодетелей, так как дают деньги в обмен на земли, которые не плодоносят, только потому, что прежние владельцы не сумели правильно использовать капитал и умно распорядиться недвижимым имуществом.
Дон Хуан Крисостомо делал похвальные попытки образумить Роситу, но та прямо заявила, что предпочла бы иметь отцом разбойника Хоселито, потому что он непременно отомстил бы за свою дочь, если бы ее оскорбили.
Дону Хуану Крисостомо показалось обидным, что его ставят ниже Хоселито Сухого, и тогда почтенный нотариус послал своего управляющего к Респете с сообщением, что кредиторы семьи Мендоса не желают больше ждать и дают для оплаты векселей срок в десять дней; в противном случае дело кончится описью имущества.
Росите этого показалось мало, и она написала донье Ане дерзкое письмо, полное угроз. Нотариус, скрепя сердце, дрожащей рукой поставил свою подпись.
Респетилья, узнав обо всем от отца, отправился в дом нотариуса и говорил там с Роситой, стараясь внушить, что она поступает дурно, и вообще пытался ее утихомирить. Увидев, что добром девушку уговорить не удается, он попробовал ее пристыдить, но та сама перешла в наступление и выдворила его из дома. У Респетильи появилось даже желание задать трепку Росите и хорошенько потрясти самого нотариуса, но он опасался кровавого столкновения с кем-нибудь из слуг, в результате которого он мог угодить на каторгу, поэтому порыв верноподданнических чувств к своему господину тут же угас. Он и так много потерял: путь в дом нотариуса ему теперь заказан, а главное, он лишился благорасположения Хасинтики и вынужден был порвать с нею всякие отношения.
На донью Ану обрушивался удар за ударом. Сын не появлялся, и беспокойство ее росло. В довершение всего ей грозили теперь полным разорением и распродажей имущества.
Единственное, что оставалось в доме – ведь был май месяц, – это немного вина, общая стоимость которого не превышала десяти тысяч реалов. Донья Ана послала Респетилью к виноторговцам просить их взять товар за любую цену. Но что значил какой-то десяток тысяч реалов, когда ей нужно было собрать сто шестьдесят тысяч?
Бедная женщина перерыла все свои шкафы и комоды, собрала уцелевшее серебро и кое-какие золотые украшения, надеясь в лучшем случае выручить за. них еще десять тысяч. Она была и на это согласна.
Донья Ана превозмогла гордость и – как это ни было унизительно – написала письмо единственной подруге, изобразив в ярких красках свое бедственное положение и прося ее помощи.
Респетилье было поручено передать письмо и драгоценности. Он сел на лошадь и отправился к донье Арасели.
Не выдержав ужасных волнений последних дней, донья Ана слегла в постель: у нее открылся жар.