Оказывается, есть куда. К "Мюр и Мерилизу". Здесь нас то поднимают, то опускают в кабине лифта, и уже непонятно: то ли очень высоко мы, то ли совсем под землей. Растут горы очень неинтересных покупок: какие-то щетки, тазы для варенья (медные), материи, одеколоны, чулки и носки. Перед самым уходом мы попадаем в отдел игрушек. Глаза разбегаются, и понять, чего я хочу, я и сам не могу. Наконец, вспомнив свою любимую мечту, требую велосипед. Показывают: эти вот, трехколесные, для совсем маленьких - мне они уже не годятся, а этот вот, дело другое - двухколесный, почти настоящий, по росту же он как раз для меня. Тут же в магазине пробую на нем проехаться и, конечно, валюсь, несмотря на поддержку приказчика. Неожиданно мама категорически высказывается против: "Вечно он будет ходить в синяках". Покупают наскоро что-то вовсе не интересное - лишь бы купить. И опять на извозчике в номер гостиницы, но ненадолго. Сегодня же мы уезжаем. Укладка покупок, недолгие сборы. Извозчик. И снова вокзал. Пока мама нам покупает билеты, я вдруг понимаю, кем в жизни хотел бы я быть. Ну конечно, кассиром! Сидит он в такой уютной кабине. Со всех сторон отгорожен от мира. Маленький домик его как скворечник. Чудесно. Закрыл свою дверь и сиди. И воображай, что захочешь. Ты в центре всего и от всего отграничен. Самое лучшее место на свете! Чудесное место! И как идеальная эта кабинка похожа на ту обстановку, которую я всегда стремлюсь создавать для чтения книг!
Едва попав в вагон, засыпаю немедленно. Выходим на станции нашей. Коляска с поднятым кожаным верхом нас ждет. Моросит…
После Москвы комнаты дома стали низкими и маленькими, представления о масштабах круто и резко сместились. И свет керосиновых ламп не такой уже яркий… А винегрет - винегретом и остался. Слоны как-то вклинились мне в Успенский собор, и вместо бивней у них не та ли самая спаржа, что ели, обедая, мы на московском вокзале?..
В это лето прогулки мои удлинились. Вот, круг обогнув, мы с отцом все дальше и дальше от дома уходим аллеею липовой. Аллея убита мелким щебнем кирпичным; наверное, очень давно перетерся тот щебень весь в землю. И земля сохранила еще красно-бурый оттенок. Этот оттенок так хорошо сочетается с темной зеленью и серыми исполинскими стволами лип! В дуплах здесь живут белки. Отовсюду смотрят на нас недовольно большие блестящие чьи-то глаза, где-то в зелени неодобрительно трясет рыжей кисточкой ушко, по стволам снизу вверх то и дело мелькают хвосты, а на мелких сучках понатыканы - вялятся на зиму - шляпки грибные, кладовая пушистых хозяек.
- Здесь мы с братом Сережей когда-то, уезжая учиться в Кадетский корпус в Нижний, - говорит мне отец, - целый клад наш зарыли, ящик большой. Чего только в нем не было: игрушки и черепки от красивой разбитой посуды, заспиртованные в бутылках ящерицы и змеи… Мы вырыли яму, сундук опустили, засыпали, оба запомнили место. А когда на каникулы в следующем году возвратились, рылись, рылись - напрасно, так ничего и не нашли…
- Почему же?
- Не знаю я сам, почему; говорят, что бывают внизу смещения почвы, что зарытое в сторону часто уходит или же вниз, оттого и все клады бывает так выкопать трудно, даже, кажется, зная достаточно точно их место. Но мы уезжали всего ненадолго: года - и то не прошло, как хотели мы вырыть, а вот - не нашли. Или спутали место - могло быть и так…
Аллея уже окончилась. Она продолжается такой же прямой лесистой просекой. Слева густая Анатольева роща. Еще дядя отца - Анатолий Николаевич - насадил ее кустиками. Теперь разрослась эта роща. Сыро в ней и тенисто; мы ходим сюда за подосиновиками и за желтой малиной. Отдельно для папы варится из этой малины красивое очень и душистое варенье. Просека заросла густой травой. Очень сыро в этой траве, и присесть отдохнуть не удастся. Но мы смело уходим все дальше от дома. Наконец, впереди расступились деревья, и желтеющей полосой поперек пути пролегла большая дорога. Не дорога - шоссе. Из Москвы в Петербург. Вот зазвенели колокольцы, и под расписною дугой тройка промчалась - не наша. Откуда? Куда? Неизвестно. Идет пешеход - старичок незнакомый. Едут люди, идут: кто они и откуда - неведомо. Налево - Москва, а направо - Тверь и Петербург. Вот и ездят, и ходят здесь в обе стороны. По краю шоссе сложен щебень огромными кучами - для ремонта. Камни - одно из моих увлечений. Лучший подарок в прошлом году получил я от дяди Сережи: из Крыма привез он мне много красивых - зеленых, и синих, и белых - камней, отшлифованных морем…
Забыв усталость, отбираю камни и жадно сую их в карманы. Отец старается отвлечь меня от этого занятия, указывая на горы речного песка: "Знаешь ли, в этом песке интересного больше, ты там покопайся, смотри-ка, какие ракушечки, а это вот белемниты - окаменелость. Смотри, а вот это - находка действительно - стрелка какая!" Пора возвращаться. Пока мы обратно идем, он рассказывает мне о каменных стрелах и топорах - орудиях каменного века. Маленькая кремневая стрелка со следами грубой ручной обработки в кармане лежит у меня. Всюду здесь жили пещерные люди когда-то, охотились здесь, и не только на рысей, лосей и медведей; бродили здесь мамонты и саблезубые тигры… Захваченный этим рассказом, не сразу чувствую, как я устал. Но ноги все помнят. Они спотыкаются и бредут еле-еле. Отец предлагает мне опираться на палку его. Эта желтая трость, с черной ручкой изогнутой и резиновым наконечником, служит ему много лет. Дома есть у него и другая: та вся обгорелая, с какой-то налипшею черной массой внизу - сувенир. Опалил ее кратер Везувия, куда отец поднимался когда-то в Италии…
В другой раз мы уходим с ним через поле. Минуя заброшенную кузницу, песчаный холм, изрытый барсучьими норами и заросший ельником и молодым орешником, куда мы ездили когда-то пикниками жарить яичницу на кострах, понемногу доходим до берега Волги. Я вижу вдали под горой пароход. Он кажется мне совсем крошечным, точно игрушка; за ним тянется неуклюжая, глубоко сидящая в воде баржа. На берегу желтеет песчаная отмель. Но дальше мы не идем: дома мы ничего не сказали. И верно, оказалось, что мама нас ищет уже, беспокоится.
Поспели ягоды… Сколько их в этом году! Печь, отдельно сложенная прямо в саду между двумя аллеями, дымится целые дни. Розовея, оседают на дно тазов пирамиды сахарного песку, плавятся, превращаясь в душистый сок клубничного и черносмородинного варенья. Здесь интересно, только слишком уж жарко. Заходим по пути на прогулку полакомиться вкусными пенками. Печки стоят сами по себе, под открытым небом; над ними плывут облака, шумит листва, поют птицы…
Чистка клубники происходит на нижнем балконе дома. Здесь ягоды освобождаются от зеленых шапочек, под которыми обнаруживаются маленькие розовые лысинки. Горы ягод. Ни варенье, ни воздушные пироги, ни поедание сырой клубники со сливками и сахарной пудрой не в состоянии поглотить этого изобилия. Все ходят с красными пальцами. Сбор ягод с гряд производится три раза в день: утром, в полдень и вечером, но дни такие жаркие, спеет клубника так быстро, что можно обирать ее без перерывов…
К началу сенокоса приехали старшие братья с товарищем по полку - Купреяновым. Рано утром, накинув на себя что попало, все они бегут купаться на пруд, папа тоже. Берут с собой и меня. Вечерами, когда спадает жара, все играют в горелки на свежевыкошенном лугу Слободской дороги; отдыхать забираются в сенной амбар, стоящий рядом. Быстро проходит несколько дней. И опять уезжают они: предстоят им маневры какие-то…
Зато им на смену является Леша. Он скоро ждет производства в офицеры, сшил себе парадный кавалергардский мундир. Мундиры семеновцев много скромнее. При мне Леша как-то мундир примеряет, чтоб в нем показаться папе и маме. Китель белого сукна и блестящая каска с двуглавым орлом производят на меня неотразимое впечатление. Семеновские парадные красные нагрудники и кивера с султанами блекнут в памяти, пытаясь стать рядом с этим блеском, и старшие братья кажутся несправедливо обиженными…
……………………………………………
Наступает очередная ночь - с шумом лип, пеньем комаров и сетками в окнах. Опять лежит в своей постели отец, перечитывая только что полученное Кокино письмо и собираясь писать ответ.
"Как закончили сенокос? Вера что-то давно нам не пишет, и мы ничего не знаем… Купреянову командир дал внеочередной отпуск, и он сегодня уезжает к себе в Княжево. Просит передать вам всем от него низкий поклон и еще раз благодарит за гостеприимство. Он в восторге от дней, проведенных у нас. Дела их очень расстроены, и боюсь, что ему придется выйти из полка… Купил себе книги Семенова "Расплата" о русско-японской войне… С кондуктором вышлю…
Здесь все потрясены убийством эрцгерцога Франца Фердинанда, хотя он и был, говорят, врагом России. Переживет ли это старик Франц Иосиф? Получил я письмо от Миши Иванова, помнишь, которого я привозил как-то летом из юнкерского? Он в Сибири. Их полк стоит за Иркутском. Обстановка тяжелая, и настроение у него ужасное. Пишет, что очень одинок, ждет войны как избавления от жизни. Написал ему ответ. Должен сознаться, задел меня за живое его безучастный взгляд на жизнь. Как часто люди не знают ее цены! Ругаются, проклинают день и час своего рождения и тем оскверняют это единственное сокровище, данное человеку Богом для его исправления и приготовления к другой, лучшей жизни… Высказал ему, что, по-моему, это недостойно мужчины и воина. Война для меня - не случай нацепить орденок или сломать себе шею, а случай испробовать свои силы, суметь поставить на карту, не дрогнув, свою жизнь, но только там, где нужно и когда нужно. Как православный, я жду войны как чаши искупления за грехи наши и готов, если Господь велит, совершив скромный долг офицера и солдата, пасть на поле брани. Но не жаждать же этого как самоцели! Жизнь и так коротка. Зачем же быть таким безумцем и желать конца ее? Она оборвется вдруг…"
Бежит вниз по свече растопленная прозрачная капля, бежит и застывает, одна, другая… Ответное письмо уже начато, но перо остановилось на первой странице, и отец глубоко задумался…
Да, он слышит за сотни верст простые слова сына. И это именно те слова, которые ему хотелось бы от него слышать. Простые, банально даже простые слова… Но как мало людей, для которых эти слова так наполнены жизнью и смыслом, так неотделимы от них! Как бы ни мало, они еще есть. А пока они есть - не страшно ничто… "Даже ради десяти праведных…"
Шумят старые липы. Оплывает огарок свечи. Колеблется в углу трепетный огонек у иконы… Длится недолгая летняя ночь. Что там зреет в бездонных просторах, в сумрачном этом затишье? Какой рассвет готовит она грядущему дню?
Глава IX
"Баба, баба, дай мне масла, масло - липе, липа мне - листок, листок - реке, река мне - воды, вода - петуху - петух бобом подавился!" Все быстрее и быстрее звучит торопливая скороговорка-сказочка, которую, передавая интонациями звонкого голоса взволнованное кудахтанье курицы, рассказывает мне сестра. Я давно знаю эту сказку, но всегда смеюсь, когда она ее мне рассказывает. А снаружи опять жаркий летний день рассыпает по саду горячие световые движущиеся пятна, и настоящие куры испускают пронзительные вопли. Они снова забрались в сад; кто-то гонит их оттуда, и им приходится лететь, теряя перья, на спасительную территорию, заросшую лопухами, - между кухней и ледником. Полдень. Так жарко, что не хочется даже гулять. В кабинете отца гардины на окнах опущены, но все равно света достаточно. Папа стоит у окна, держа в руке заложенную пальцем книгу журнала "Русский архив", в которой он только что читал статью Кокорева об экономических провалах России. Перед столом сидит Леша, глядя на аккуратно нарезанные полоски золотой и черной бумаги. Он глубокомысленно что-то обдумывает, помахивая в такт своим мыслям костяным разрезальным плоским ножом. Солнечный луч, пробившись в щель, оставленную между шторами, лежит неширокой полоской на столе и кресле, переламываясь к полу и устремляясь через дверь в коридор.
У Леши немного сконфуженный вид. Его большие темные глаза не отрываются от стола, и вообще он кажется погруженным в свою работу, но ворчанье отца невольно приходится выслушивать, и о том, что ни одно слово не проходит мимо его ушей, свидетельствуют совсем еще по-детски надутые губы…
- Когда вы приезжаете в отпуск, то должны его всесторонне использовать, - говорит отец, - нельзя слоняться целые дни по комнатам, не зная, как убить время. Я требую, чтобы вы делали что-нибудь определенное. Не губите времени даром. Хочешь спать - спи, гулять - гуляй, есть - ешь; все что угодно, только не надо с места на место пересаживаться. А у вас всех просто страсть какая-то именно к этому. Смотришь - день прошел, а что сделано? Ничего: ни работы, ни удовольствий, ни отдыха. Так и всю жизнь провести можно, только стоит ли?
Вот, насилу засадил тебя, - продолжает он, - окантовать эти акватинты. Акватинты чудесные, теперь и не достанешь таких, а лежат и портятся. Дом весь не прибран. Вы должны здесь для себя же постараться устроить уютное гнездо, а если все опустить, так и действительно незачем держать имение, которое, кроме забот…
Перед Лешей лежит большая акватинта Доу, изображающая Сипягина в медвежьей шубе на фоне дальнего лагеря. Леша без мундира, в белой сорочке с открытым воротом. Еще раз взмахнув ножиком, он быстро сгибает пополам длинную узкую полосу черной бумаги и тщательно проглаживает сгиб.
- …Однако, и жара сегодня. И гарью опять пахнет, который день уже. Наверное, леса где-то горят. Кончай поскорее да пойдем на пруд и Сережу с собой возьмем, хотя ты, впрочем, купаться не будешь.
Последний раз при купанье Леша разрезал ногу какой-то склянкой и теперь носил повязку и не купался.
- …Да, вот и отпуск твой подходит к концу. Ты когда должен выехать?
- Думаю, в среду на той неделе или даже во вторник…
Леша не успевает закончить фразу - в раскрытую дверь торопливо входит мама. В руках у нее пачка газет и писем. Еще с порога слышен ее голос:
- Этак, не посылая по неделям на почту, можно дождаться, что и мир весь провалится, и ничего знать не будем…
На почту действительно не ездили уже дня три по случаю появившейся в окрестностях сибирской язвы, боясь завезти к нам заразу. Мама это знает лучше, чем кто-либо другой; она-то и распорядилась не посылать лошадей на станцию. Ее враждебное равнодушие к политике и всякой цивилизации тоже давно всем известно, и это восклицание заставляет обоих мужчин удивленно повернуться к ней:
- А что случилось?
- Случилось то, что у нас война на носу. Сербия уже дерется с Австрией… Это же не сегодня-завтра всеобщей европейской войной грозит!
Леша, будто что-то сразу поняв, обдумав и решив, что со всем этим ничего не поделаешь, тряхнул головой и с новой энергией принялся резать бумагу, но отец, быстро подойдя к маме, почти выхватил из ее рук протянутые к нему газеты. Хрустнули срываемые нетерпеливой рукой бандероли. Он пробежал глазами заголовки и молча опустился в кресло…
В это время в дверях показалась Мадемуазель. Она вошла в кабинет, не спрашивая, как обычно, разрешения, и молча подала отцу телеграмму, только что доставленную с нарочным. Он взглянул на адрес:
- Леша, это тебе.
Леша быстро вскочил и, взяв телеграмму, вскрыл ее. "Немедленно прибыть расположение полка", - стояло на бланке…
Выстрелы в Сараеве были выстрелами в пороховую бочку, на которой кое-как, до времени, балансировал европейский мир. С этого момента с каждым мигом все больше раскрывалась невозможность что-либо приостановить и предотвратить. Уже в генеральных штабах вскрывались заготовленные на случай всеобщей мобилизации секретные пакеты. Дипломаты обменивались последними нотами, но машина войны уже была пущена в ход. В тысячный раз прикидывались человеческие и промышленные ресурсы, взвешивались шансы, тянулись к штабным картам красные и синие карандаши, нанося кружки, эллипсы и короткие округлые линии со стрелками на концах, намечающие направление главных ударов. Круги по воде разбегались все шире. И вот уже десятки тысяч врачей наспех приставляют стетоскопы к груди чьих-то сыновей, мужей, отцов… Годен! Годен! Следующий! Годен, чтобы быть пробитым шальной пулей, годен подыхать, вися на колючей проволоке с вырванными внутренностями, годен кормить вшей в окопах, годен оставить руки и ноги плавающими в кровавых тазах фронтовых лазаретов… Больше бинтов, костылей, протезов, колясочек для бородатых беспомощных младенцев, которые скоро начнут возвращаться оттуда, больше… Да что там, больше! Все равно не хватит!
"Побе-е-е-ды благоверному государю императору нашему…" - несется из храмов…
- Aux armes, citoyens! Formez vos bataillons! - гремит во Франции.
- Gott mit uns! - наш старый немецкий бог поможет нам за все рассчитаться с этими славянскими свиньями…