- Дай-то Бог, синьор, дай-то Бог! - отозвалась Беатриче с сомнением в голосе. - Мы делали все, что могли, для нашей бедной госпожи, - продолжала она, - да только все без толку. Доктор давал ей лекарство, но ей уж невмоготу было глотать. Слабела она на глазах - и только вздыхала тяжко - претяжко и крепко стискивала мне руку. А потом отвела взгляд от синьоры Эллены - и глаза у нее потускнели и остановились, и словно бы ничего уже вокруг не видят. Ох, горе горькое! Я тут сразу смекнула, что синьора отходит: рука ее сделалась ледяная и выпала из моей - и лицо вдруг за несколько минут изменилось так, что узнать было нельзя. В два ночи ее уже не стало; не успели и священника привести, чтобы отпустил ей грехи.
Беатриче умолкла и заплакала, Вивальди сам едва не дал волю слезам, не сразу нашел он в себе силы осведомиться голосом, нетвердым от волнения, каковы были признаки постигшего синьору Бьянки внезапного недомогания и случались ли с ней подобные приступы ранее.
- Никогда в жизни, синьор, - заверила старая экономка. - Немочи, правда, ее давно уже одолевали, и с годами она здоровья не набиралась, однако…
- Что означают твои намеки? - перебил Вивальди.
- Да как же, синьор: я прямо-таки не знаю, что и думать о кончине моей госпожи. Кому ведомо, где тут правда. Дело мудреное, стоит ли рот раскрывать - меня только на смех поднимут, если я заикнусь о том, что у меня на душе; никто и не поверит, слишком уж чудным это может показаться, и все же никак у меня из головы эти мысли не выходят.
- Говори понятно, - потребовал Вивальди, - с моей стороны упреков тебе незачем опасаться.
- Вас, синьор, я и не опасаюсь; боязно мне, что слухи пойдут по всему городу, не ровен час, люди дознаются, кто их распускает.
- От меня никто ничего не услышит, - не отступался охваченный нетерпением юноша, - отбрось все страхи и расскажи мне о своих догадках.
- Что ж, тогда я откроюсь вам, синьор: не нравится мне, как быстро госпожа ни с того ни с сего приказала долго жить, да и вид у нее после смерти был какой-то не тот.
- Говори яснее, без экивоков!
- О господи, синьор, есть такие люди на свете, которые сроду не хотят понимать, сколько им ни толкуй, - а я вроде бы говорю ясней некуда. Скажу без утайки, начистоту: не верю я, что госпожа умерла своей смертью…
- Что? - вскричал Вивальди. - На чем основаны твои подозрения?
- Но вы ведь, синьор, уже слышали: уж очень мне не по душе внезапность ее смерти и вид ее, когда она скончалась.
- Силы небесные! - прервал Вивальди старуху. - По-твоему, ее отравили?
- Тише, синьор, тише! Я про это ни словом не обмолвилась; я сказала только, что, похоже, она умерла не своей смертью.
- Кто бывал на вилле в последнее время? - дрожащим голосом задал вопрос Вивальди.
- Увы! Ни единой души, синьор. Госпожа жила почти что затворницей и редко с кем виделась.
- Неужели ни единая душа не появлялась? Вспомни хорошенько, Беатриче: не заходил ли к вам кто-нибудь?
- Посетителей, синьор, у нас давным-давно никаких не было, кроме вас да синьора Джотто, кузена госпожи Бьянки. Еще, правда, была, помнится, сестра из монастыря - приходила за шелками, которые вышивала молодая госпожа.
- Вышивала молодая госпожа? Что это за монастырь?
- Монастырь Санта-Мария делла Пьета - его видно отсюда, синьор; соблаговолите подойти к окну, и я вам его покажу. Он расположен вон там, на лесистом склоне холма, за садами, что простираются вниз до самого берега. Рядом с монастырем - оливковая роща, и поглядите-ка, синьор, выше снова лес, а над ним высится желтоватокрасный гребень горы; чудится, будто он вот-вот рухнет на старинные шпили. Разглядели, синьор?
- Когда эта инокиня была здесь в последний раз?
- Тому уже недели три, не меньше.
- И с тех пор никто из посторонних больше сюда не заявлялся? Ты уверена?
- Конечно, синьор! Разве только еще рыбак, да зеленщик, да продавец макарон и прочей снеди: до Неаполя путь неблизкий, синьор, а у меня так мало времени.
- Три недели - так? Ты сказала - три недели; я не ослышался? Ты уверена, что три недели никого из посторонних в вашем доме не было?
- Что вы, синьор? Три недели, Святая Мария! Неужто нам под силу целых три недели поститься? Торговцы чуть ли не каждый день к нам заглядывают.
- Я говорю о монахине! - вскричал Вивальди.
- О монахине? Тогда да, синьор, верно: она была у нас три недели назад, никак не позже.
- Странно! - задумчиво проговорил Вивальди. - Мы еще об этом потолкуем. Между тем ты должна помочь мне попасть в покои твоей госпожи, я желал бы взглянуть на ее лицо, но без ведома синьоры Эллены. И послушай, Беатриче: храни в тайне свои догадки по поводу обстоятельств кончины синьоры Бьянки, остерегайся по нечаянности выдать эти подозрения юной госпоже. А у нее нет сходных предположений? Она при тебе их не высказывала?
Беатриче отвечала, что, насколько ей известно, синьора Эллена ни о чем таком и не помышляет; далее она клятвенно обещала выполнять его указания.
Винченцио покинул виллу, напряженно раздумывая над обстоятельствами, о которых только что узнал, и над пророческим предсказанием монаха; он невольно предположил, что это предсказание и причина смерти Бьянки между собой связаны; только теперь Вивальди впервые пришла в голову мысль, что этот монах, этот таинственный незнакомец, - не кто иной, как отец Скедони, в последнее время зачастивший в покои маркизы. Следствия, вытекавшие из этого подозрения, заставили юношу содрогнуться, и он поспешно отверг их как ужасную отраву, способную на веки вечные лишить его душевного спокойствия. Однако подозрение оказалось слишком сильным, чтобы разом от него избавиться, - и Винченцио попытался воскресить в памяти фигуру и голос незнакомца, желая сопоставить его облик с обликом Скедони. Голоса, казалось ему, сходствовали мало;
заметно различались оба и ростом и статью. Сравнение, однако, - не мешало Вивальди заподозрить монаха в том, что он послушное орудие в руках исповедника - или же приставленный к нему самому тайный соглядатай и доносчик, оклеветавший Эллену; и тот и другой - если только их на самом деле двое - беспрекословно повинуются воле его родителей. Воспламененный негодованием по поводу недостойных уловок, направленных против него, и обуреваемый желанием сквитаться с обидчиком Эллены, юноша твердо вознамерился во что бы то ни стало докопаться до истины: либо вынудить исповедника сознаться во всем, либо отыскать его приспешника, который, как он полагал, обретался среди развалин крепости Палуцци.
Винченцио не мог сбросить со счетов и обитательниц женского монастыря, указанного ему Беатриче, однако для вражды к Эллене с их стороны не усматривал ни малейшего основания - напротив того, выяснилось, что она связана с ними уже не первый год дружественными узами: вышитые шелка, о которых упомянула экономка, давали исчерпывающее истолкование их сношениям; и теперь, получив более полное представление об источниках доходов Эллены, растроганный юноша проникся к ней еще большей нежностью и восхищением.
Подозрения, высказанные старой Беатриче, неотвязно преследовали юношу, однако загадка оставалась загадкой: казалось в высшей степени невероятным, чтобы кто-то мог быть заинтересован в гибели женщины, явно ни в чем не повинной, и не погнушался даже прибегнуть к помощи яда. Еще более необъяснимыми представлялись мотивы, способные толкнуть преступника на столь чудовищное злодеяние. Состояние здоровья синьоры Бьянки действительно ухудшалось день ото дня, однако внезапность ее кончины и странность многих предшествовавших ей обстоятельств заставляли Вивальди серьезно сомневаться в причинах смерти. Он полагал, однако, что осмотр покойной должен развеять все сомнения; Беатриче обещала - в том случае, если он сможет прийти вечером, когда Эллена удалится к себе в спальню, - провести его в комнату усопшей. Юноше претила сама мысль о том, что ему придется тайком прокрадываться под покровом ночи в обитель Эллены, да еще в столь неурочный час; тем не менее необходимо было привлечь к делу какого-нибудь знатока медицины, на авторитет которого можно было бы положиться, дабы безошибочно судить о причинах неожиданной трагической развязки. Твердо надеясь в самом скором времени получить право защищать честь и репутацию Эллены, Вивальди поэтому менее колебался в своей решимости довести расследование до конца любой ценой; в другой ситуации соображения такта, вероятнее всего, взяли бы в его душе верх. Теперь же он слишком проникся важностью затеянного предприятия, чтобы легко от него отказаться; поэтому он сказал Беатриче, что явится точно в назначенное время. Таким образом, намерение выследить таинственного монаха пришлось пока отложить.
Глава 4
Открой непроницаемую тайну,
Что в вечный спор с душой тебя ввергает.
"Таинственная мать"
По возвращении в город Вивальди пожелал увидеться с матерью, которую намеревался подробнее расспросить относительно Скедони: добиться определенности он не ожидал, однако надеялся все же напасть хотя бы на след истины.
Маркиза находилась у себя в будуаре; там, вместе с ней, оказался и ее духовник. "Этот человек преграждает мне путь точно злой гений, - сказал себе Винченцио, - но я не уйду отсюда, пока не выясню толком, оправданны ли мои подозрения на его счет".
Скедони был настолько поглощен беседой, что не сразу заметил появление Вивальди; юноша же с порога впился в монаха взглядом, пытаясь уловить в его глубоких морщинах подозрительные приметы. Монах говорил что-то маркизе, опустив глаза долу; в неизменной его суровости сквозило некое коварство. Маркиза, подавшись вперед, слушала Скедони с глубоким вниманием, словно не желала упустить ни слова из тихо лившейся речи; весь ее облик выражал тревогу и внутреннее смятение. Очевидно, это было совещание, а никак не исповедь.
Вивальди подошел ближе - и монах поднял голову; глаза их встретились, однако в лице Скедони не дрогнул
ни единый мускул. Скедони встал, Но не попрощался и, в ответ на высокомерное приветствие юноши, наклонил голову сдержанно, хотя и без малейшего раздражения, выказывая твердость, близкую к презрению.
При виде сына маркиза обнаружила некоторое замешательство и, не сумев побороть досаду, с неудовольствием нахмурилась, однако тут же постаралась скрыть невольное проявление неприязни улыбкой, которая внушила Вивальди еще более тягостное чувство.
Скедони вновь спокойно уселся и едва ли не со светской непринужденностью принялся рассуждать на различные темы общего свойства. Вивальди, однако, был сдержан и молчалив: он не знал, как повернуть разговор, чтобы добиться нужных ему сведений, и маркиза не помышляла вывести его из затруднения. Пристальное наблюдение за Скедони позволило юноше, однако, если и не добиться истины, то, по крайней мере, строить какие-то догадки. Вслушиваясь в низкий голос исповедника, Винченцио почти уверился в том, что этот голос никак не мог принадлежать его неведомому советчику; в то же время ему подумалось, что изменить или подделать голос особого труда не составляет. Разница в телосложении давала больше оснований для решения вопроса: ростом незнакомец уступал Скедони - и, хотя в повадках обоих Вивальди подметал теперь некоторое сходство, он объяснил его тем, что оба носили облачение одного ордена. О сходстве внешности судить было непросто: низко натянутый капюшон не позволил Вивальди явственно различить черты незнакомца. Скедони откинул свой капюшон назад - он совсем иначе держал голову, чем ночной встречный; Вивальди припомнилось, что у дверей будуара матери он увидел исповедника со спущенным капюшоном - на лице его лежала та же мрачная суровость, что и у неизвестного монаха, чей страшный образ вновь возник у него в памяти. Впрочем, и на это сходство не следовало особенно полагаться: слишком многое зависело тут от густой тени, отбрасываемой капюшоном и придающей любому лицу зловещее выражение. Все же Вивальди, несмотря ни на что, одолевали мучительные сомнения. Одно только обстоятельство отчасти проясняло суть дела. Таинственный незнакомец явился перед юношей в монашеском облачении, которое, насколько Вивальди мог доверять мимолетному наблюдению, свидетельствовало о его принадлежности к тому же ордену, к какому принадлежал Скедо-ни. Однако маловероятным казалось, чтобы Скедони - или даже его пособник - носили бы платье, столь явно изобличавшее их действительное положение. По всем признакам, ночной незнакомец усиленно стремился сохранить инкогнито: следственно, монашеский наряд был только уловкой, предназначенной ввести в заблуждение. Вивальди между тем решился обратиться к Скедони с вопросами и тщательно проследить, какое действие они на него возымеют. Воспользовавшись удобным моментом, юноша обратил внимание присутствующих на украшавшие будуар маркизы изображения древних руин; Винченцио заметил, что крепость Палуц-ци достойна быть присоединенной к этому собранию.
- Вы, быть может, недавно бывали там, преподобный отец, - добавил Вивальди, устремив на монаха испытующий взор.
- Это удивительный памятник старины, - ответил Скедони.
- Там есть арка, - продолжал Вивальди, не сводя глаз с исповедника, - она перекинута меж двумя скалами; на верхушке одной из них - крепостные башни, другая поросла соснами и дубами; арка эта на редкость живописна. Но на рисунке ей нужны человеческие фигуры… Какие-нибудь гротескные тени бандитов, притаившихся за углом в ожидании беспечного путника, или закутанный в черное монах, крадущийся из бросаемой аркой тени как некий сверхъестественный посланец зла, придали бы картине законченность.
Во время этой тирады выражение лица Скедони нимало не переменилось.
- Нарисованный вами пейзаж вполне завершен, - ответил Скедони, - и можно только восхищаться искусством, с каким вы свели монахов в одну компанию с бандитами.
- Простите, преподобный отец, - отозвался Вивальди, - я их отнюдь не сравнивал.
- Обижаться не на что, синьор, - ответил Скедони с недоброй усмешкой.
Во время этой беседы, если в данном случае уместно такое определение, прислужница вручила маркизе письмо, и та вышла вслед за ней из комнаты; исповедник остался на месте, очевидно, дожидаясь возвращения маркизы, и Вивальди твердо вознамерился не отступаться от начатого допроса.
- Выходит, однако, что крепость Палуцци, - настаивал он, - если и не облюбована грабителями, то, во всяком случае, часто посещается духовными особами: едва ли не каждый раз, когда я прохожу мимо, мне навстречу попадается монах, причем является он так неожиданно и исчезает столь мгновенно, что мне трудно не счесть его прямо-таки бесплотным существом.
- Монастырь кающихся, облаченных в черное расположен поблизости, - заметил исповедник.
- И одеяние членов этого ордена напоминает ваше? Виденный мною монах очень немногим отличался от вас, преподобный отец: его облачение сходствовало с вашим, он был примерно вашего роста и сложения и очень напоминал вас.
- Вполне возможно, синьор, - хладнокровно отвечал Скедони, - сколько угодно монахов сходствуют внешностью, однако братья ордена черных кающихся облачены во власяницу; к тому же изображенный на ризе череп - символ их ордена - вряд ли ускользнул бы от вашего внимания; следовательно, тот, кого вы видели, не мог быть членом братства, о котором идет речь.
- Я не склонен утверждать это категорически, - возразил Вивальди. - Но кем бы ни был этот черноризец, я надеюсь вскоре свести с ним более близкое знакомство и выложить ему истины столь беспощадные, что не допущу с его стороны даже слабой попытки прикинуться непонимающим.
- Коль скоро у вас есть прямой повод для нареканий, именно так и следует поступить, - согласился исповедник.
- Только если у меня есть прямой повод? Неужели в ином случае беспощадные истины высказывать нельзя? Неужели можно быть откровенным только тогда, когда нас задевают непосредственно? - Винченцио показалось, что ему удалось уличить Скедони, ибо тот нечаянно дал понять, что ему известно, почему у юноши есть право предъявить незнакомцу претензии. - Заметьте, преподобный отец: я ведь ни словом не обмолвился о нанесенном мне оскорблении. Если вам об этом известно, то, несомненно, из каких-то других источников; я же ничем не выразил своего негодования.
- Разве что грозным голосом и гневным взором, синьор, - сухо отозвался Скедони. - Видя, как человек кипит от ярости, мы обычно склонны заключить, что он испытывает возмущение, вызванное обидой, действительной или воображаемой. Поскольку я не имею чести знать, о чем вы говорите, то не в состоянии и определить, которая из двух причин вызывает ваше недовольство.
- Относительно природы причиненной мне обиды я никогда не испытывал ни малейших сомнений, - высокомерно заявил Вивальди. - А если бы и испытывал, то - вы уж простите меня, святой отец, - не обратился бы к вам с просьбой их разрешить. Нанесенное мне оскорбление, увы, слишком ощутимо; к тому же для меня более чем очевидно, от. кого оно исходит. Тайный наушник, вкравшийся в семейное святилище, дабы осквернить адом его покой, доносчик, гнусный оскорбитель, посягнувший на чистоту невинности, - все это одно-единственное лицо, мною теперь разоблаченное.
Вивальди произнес эти слова со сдержанной силой, полной достоинства и резкости, поразившей Скедони, казалось, в самое сердце. Уязвленная гордость или совесть были тому причиной - сказать с уверенностью было трудно. Вивальди приписал волнение монаха тревогам больной совести. Черты Скедони исказила мрачная злоба, и Вивальди почудилось, что перед ним человек, которого страсти способны подвигнуть едва ли не на любое преступление, даже самое чудовищное. Он отшатнулся от монаха, словно вдруг увидел на пути змею, - и, забывшись, глядел на него так пристально, что даже не сознавал, насколько поглощен увиденным.
Скедони почти сразу же опомнился; зловещая мрачность исчезла; выражение лица его смягчилось; сохраняя, однако же, надменный вид, он строго вопросил:
- Синьор, хотя причины вашего недовольства мне по-прежнему совершенно неведомы, я все же не могу не понять, что ваша враждебность в какой-то мере направлена против меня; именно во мне вы усматриваете источник ваших неприятностей. И все же я не позволяю себе ни на миг допустить, вы слышите, синьор, - Скедони многозначительно возвысил голос, - что вы осмелитесь приложить ко мне позорящие честь и звание клички, вами перечисленные, но…
- Я прилагаю их к моему обидчику, - перебил монаха Вивальди. - Вам, святой отец, лучше знать, применимы ли они к вам самому.
- Тогда у меня нет ни малейших нареканий, - искусно вывернулся Скедони, заговорив неожиданно миролюбивым тоном, изумившим Винченцио. - Если речь идет о вашем обидчике, кто бы он ни был, я со своей стороны вполне удовлетворен.