- Нет, теперь уж от него…
- Что-о?
- О, глупая женщина! Не так я, пане, сказала, простите! Теперь уж, видите ли, нужно не мне, а одной подруге… то есть, не подруге, а… одному знакомому… Он сам не пишет… а у него есть невеста, как я же вот… Тереза… Так вот, может быть, пан напишет письмо к той Терезе?
Смотрю я на нее - рожа у нее смущенная, пальцы дрожат, путается чего-то - и… догадываюсь!
- Вот что, сударыня, - говорю, - никаких Болесей и Терез у вас нет, и всё это вы врете. А около меня вам не обрыбиться, и в знакомство вступать я с вами не хочу… Поняли?
Она вдруг как-то странно испугалась, растерялась, начала топтаться на одном месте и стала смешно шлепать губами, желая что-то сказать, и ничего не говоря. Я жду, что из всего этого воспоследует, и вижу, и чувствую, что, кажется, немного ошибся, заподозрив ее в желании совратить меня с путей благочестия. Тут как будто бы что-то другое.
- Пан студент, - начала она и вдруг, махнув рукой, круто повернулась к двери и ушла. Я остался с очень скверным чувством на душе, слышу - у нее хлопнула дверь, громко так - рассердилась, видно, бабища… Подумал и решил - пойду к ней и, позвав ее сюда, напишу ей все, что там надо.
Вхожу в ее комнату - вижу, она сидит у стола, облокотилась на него и голову сжала руками.
- Послушайте, - говорю…
…Всегда вот, когда я рассказываю эту историю и дойду до этого места, ужасно нелепо чувствую себя… такая глупость! Д-а…
- Послушайте, - говорю…
Она вскакивает с места, идет на меня, сверкая глазами, и начинает, положив мне руки на плечи, шептать - вернее, гудеть своим басом…
- Ну, что ж? Ну? Так! Нет никакого Болеся, нет… И Терезы тоже нет! А вам что? Вам трудно поводить пером по бумаге, да? Ах, вы! А еще такой… беленький! Никого нет, ни Болеся, ни Терезы, только я одна есть! Ну, что ж! ну?
- Позвольте, - говорю я, ошеломленный этим приемом, - в чем дело? Болеся нет?
- Да, нет! Так что ж?
- А Терезы - тоже нет?
- И Терезы - нет! Я - Тереза!
Ничего не понимаю! Таращу на нее глаза и пытаюсь определить, кто из нас сошел с ума. А она ушла опять к столу, порылась там, идет ко мне и обиженно говорит:
- Если вам уж так трудно было написать Болесю, то вот оно, ваше писанье, возьмите! А мне и другие напишут…
Вижу - в руке у меня письмо к Болесю. Ф-фу!
- Слушайте, Тереза! Что все это значит? Зачем вам нужно, чтобы писали другие, если я вот написал, а вы его не послали?
- Куда?
- А к этому… к Болесю?
- Да его же нет!
Решительно ничего не понимаю! Оставалось только плюнуть и уйти. Но она объяснилась.
- Что же? - обиженно заговорила она. - Нет его, так и нет! - И развела руками, как бы не понимая - почему же это его нет? - А мне хочется, чтоб он был… Разве ж я не человек, как все? Конечно, я… я знаю… Но ведь никому нет вреда от того, что я пишу ему…
- Позвольте - кому?
- Да Болесю ж!
- Да ведь его нет?
- Ах, Иезус-Мария! Ну что же, что нет, - ну? Нет, а будто бы есть!.. Я пишу к нему, ну, и выходит, как бы он есть… А Тереза - это я, и он мне отвечает, а я опять ему…
Я понял… Мне стало так больно, так скверно, так стыдно чего-то. Рядом со мной, в трех шагах от меня, живет человек, у которого нет на земле никого, кто бы мог отнестись к нему любовно, сердечно, и этот человек выдумывает себе друга!
- Вот вы мне написали письмо к Болесю, а я его дала другому прочитать, и когда мне читают, я слушаю и думаю, что Болесь есть! И прошу написать письмо от Болеся к Терезе… ко мне. Когда такое письмо мне напишут да читают, я уж совсем думаю, что Болесь есть. А от этого мне легче живется…
…Да-с… Черт возьми!.. Ну, я с той поры аккуратно стал два раза в неделю писать письма к Болесю и ответ от Болеся - Терезе. Хорошо я писал эти ответы… Она, бывало, слушает их и ревет… басом этаким ревела. И за то, что я вызывал у нее письмами к ней от воображаемого Болеся слезы, она мне бесплатно чинила все дырки на носках, рубахах и прочем… Потом, месяца через три после этой истории, ее посадили за что-то в тюрьму. А теперь она, наверное, умерла".
…Мой знакомый сдунул пепел с папиросы, задумчиво посмотрел в небо и закончил:
"Н-да-с… Чем больше человек вкусил горького, тем свирепее жаждет он сладкого. А мы этого не понимаем, облеченные в наши ветхие добродетели и глядя друг на друга сквозь дымку самомнения и убеждения в нашей всяческой непогрешимости.
Выходит довольно глупо и… очень жестоко. Дескать, падшие люди… А что такое падшие люди? Прежде всего - люди, та же самая кость, кровь, то же мясо и те же нервы, как и у нас. Говорят нам об этом целые века изо дня в день. А мы слушаем и… черт знает как это все нелепо! В сущности, сами-то мы тоже падшие и, пожалуй, очень даже глубоко падшие… в пропасть всяческого самомнения и убеждения в превосходстве наших нервов и мозгов над мозгами и нервами тех людей, которые только менее хитры, чем мы, хуже умеют притворяться хорошими, чем мы притворяемся… А впрочем, будет об этом. Так все это старо… что даже совестно говорить…"
1897
Ярмарка в Голтве
Местечко Голтва стоит на высокой площади, выдвинувшейся в луга, как мыс в море. С трех сторон обрезанная капризным течением Псла, эта ровная площадь открывает широкие горизонты на север, запад и восток, и в южной части ее столпились в живописную группу белые хатки Голтвы, утопающие в зелени тополей, слив и черешен. Из-за хат вздымаются в небо пять глав деревянной церкви, простенькой и тоже белой. Золотые кресты отражают снопы солнечных лучей и, теряя в блеске солнца свои формы, - похожи на факелы, горящие ярким пламенем.
На восток раскинулась равнина обработанных полей - вплоть до горизонта пестреют квадраты, желтые и темные; среди них там и тут стоят пышные, зеленые левады, белые хатки прячутся в садах, дороги вьются меж хлебов, как змеи, стада вдали на выгонах - как игрушечные. На западе площадь крутым обрывом опускается к быстро текущему Пслу; его вода блестит на солнце серебром, на берегах стоят вербы и осокори; за Пслом опять поля до горизонта и опять на них куски яркой зелени, полосы созревшего хлеба и белые пятна хуторов. Хутора, в рамках из тополей и верб, - всюду, куда ни взглянешь… Густо засеяна людьми благодатная земля Украины!
Над громадным пространством, тесно заставленным возами, тысячеголосый говор стоит в воздухе, знойном и пыльном. Всюду толкутся, спорят и "регочуть" "чоловiки", горохом рассыпаются бойкие речи "жiнок". Десять хохлов в минуту выпускают из себя столько слов, сколько в то же время наговорят трое евреев, а трое евреев скажут в ту же минуту не более одного цыгана. Если сравнивать, то хохла следует применить к пушке, еврея к скорострельному ружью, а цыган - это митральеза. Черные лица, черные волосы и белые хищные зубы цыган так и мелькают в толпе; их характерная, гортанная речь трещит в ушах, - за ней не успеваешь следить. Их проворные движения и жесты красивы, но заставляют опасаться, быстрые темные глаза с синеватыми белками сверкают хитростью и нахальством. Ловкие, гибкие, они являются ласковыми лисицами басен и скалят зубы, как голодные волки. Четверо из них осаждают какого-то "чоловiка", уже сбитого с толку и растерявшегося под градом убедительных речей, осыпающих его немудрую голову. Он стоит среди них, усердно чешет затылок и тяжело соображает. У него на поводу молоденькая лошаденка. Ее осаждают оводы с таким же усердием и жаром, как ее хозяина - цыгане. Вокруг этой группы толпа, внимательно следящая за ходом сделки.
- Пiдождiть!.. - говорит хохол.
- Не хочу! - восклицает цыган. - Что мне ждать: хиба ж я с того, что подожду, гроши зароблю? Я тебе говорю прямо, как перед богом: моя лошадь такая, что и сам полтавский губернатор на ней поехал бы куда хочешь - хоть в Петербург! Вот на - какая моя лошадь! А что твоя? Только тем она на мою и похожа, что у нее тоже четыре ноги и хвост! А какой у нее хвост? Это стыд, дядько, стыд, а не хвост…
Цыган ожесточенно дергает лошадь за хвост, щупает ее всюду и руками и глазами и всё говорит, говорит. Его товарищи пренебрежительно советуют ему:
- Э, брось! Что тебе хочется в убыток меняться? Вот дурной!.. Брось…
- В убыток? Ну, и буду меняться в убыток! Разве ж я моему коню и карману не хозяин? Мне человек нравится, и я хочу человеку доброе сделать! Дядько! Молитесь господу!..
Хохол снимает шапку, и они оба истово крестятся на церковь.
- Ну, господи благослови! - восклицает цыган. - Берите ж моего коня и помните мое доброе сердце… Берите его и давайте мне пять карбованцев придачи… Вот и всё!.. Кончено!.. Давайте руки…
Хохол из всей силы бьет ладонью по ладони цыгана и говорит:
- Два дам!
- Э! Четыре с половиной!
- Два!
Цыган так шлепнул по руке хохла, что тот потряс ею в воздухе и потом внимательно осмотрел свою ладонь, как бы удостоверяясь - цела ли?
- Четыре ровно!
- Два! - упорно стоит на своем хохол.
- Ну, - утомленно говорит цыган, - идите ж теперь к вашей жiнке и расскажите ей, какой вы дурень…
- Два! - говорит хохол.
- Вот что, - молитесь богу!
Снова молятся и снова бьют руки друг друга.
- Ну, берите же на свое счастье, мне в убыток: не хочу я с вас, добрый человек, лишних грошей брать, коли нет их у вас в кармане… Даете три с полтиной?
- Ни, - качает головой хохол, оглядывая лошадь цыгана, понурую и шершавую.
- Три с четвертью?
- Ни…
- Чтоб ваша жiнка сказала вам сто раз "ни", когда вы у нее борща попросите! Даете три гладких карбованца? И то не даете? Так берите ж за вашу цену. Э, пропали мои гроши и конь хороший!
Лошадей передают из полы в полу, и хохол уходит, ведя на поводу выменянную крупную рыжую кобылу, равнодушно переступающую разбитыми ногами. Морда у нее печальная, и уныло смотрят ее тусклые глаза на толпу людей.
Скоро хохол возвращается назад. Он идет торопливо, так что лошадь едва поспевает за ним; лицо у него сконфуженное и растерянное. Цыгане смотрят навстречу ему спокойно и разговаривают о чем-то на своем странном языке.
- Це дiло не законно, - покачивая головой, говорит хохол, подходя к ним.
- Какое дело? - осведомляется один из цыган.
- А це… Як же вы менi…
- А что мы тобi?..
- Пiдождiть!.. Як же…
- А як же?
- Да пiдождiть же!
- А чего ждать? Когда кобыла родит? Да ты ж, дядько, еще и не венчался с ней!
В толпе хохот. Бедняга хохол апеллирует к ней.
- Добрые люди - ратуйте! Воны менi беззубу коняку на мiсто моей зубатой намiняли!
Толпа не любит неловких так же, как и слабых. Она становится на сторону цыган…
- А де ж у тебе очи булы? - спрашивает хохла сивый старик.
- Не май з цыганами дiла! - поучительно заявляет другой.
Обманутый рассказывает, что он смотрел зубы у коня, но на верхние не обратил внимания, а из них три оказываются сломанными. Должно быть, коня когда-то сильно ударили по морде и сломали ему три зуба. Куда он годится такой? Он есть не может, - вон у него какой вздутый живот. Человека два-три из толпы начинают защищать хохла. Возникает гвалт, и громче всех кричит, не уставая, цыган…
- Э, добрый чоловiк! чого ж ты затiяв таку заворуху? Хиба ты не знаешь, як треба конiв куповаты? Конi куповаты - як жiнку выбираты, все одно, таке ж важне дiло… Слухай, я тобi скажу одну казку… Як булы на свiтi три братика, двое розумнi, а третiй дурень - ось як ты або ж я…
Товарищи цыгана тоже орут во всю глотку, оправдывая его; хохлы лениво ругаются в ответ; толпа становится всё гуще и теснее…
- Що ж менi зостаеться, добрi люди? - горестно вопрошает обиженный.
- Ходы до урядника! - кричат ему.
- А и пойду! - решает он.
- Стой, чоловiче! - останавливает его цыган. - Разорить меня хочешь? Разоряй! Давай мне три карбованца - я твою лошадь назад виддам! Желаешь? Давай два! Желаешь? Ну, иди и жалуйся…
Хохлу не особенно приятно "тягать к дiлу" урядника, и он задумывается. Со всех сторон ему дают советы, но он остается глух и нем, решая что-то про себя. Наконец решил…
- Ну, от що, - уныло говорит он цыгану, - нехай бог тебя судит… Отдай менi моего коня, а два карбованци, що ты в придачу узял, - твои… Триста трясцiв тобi у боки - грабь!
И цыган ограбил его с таким видом, точно великую милость ему оказал.
- Догадливi люди! - похваливали "чоловiки" цыган, отходя от них.
- Деготь московский, атличный, фабричный, аккуратный, аппаратный, пахучий, тягучий! Шесть копеек кварта, пятнадцать четверть! - возглашает черниговец, восседающий на телеге. Телега, бочка и сам торговец - все это черно и жирно от дегтя и всё двигается одной сплошной массой, распространяя вокруг себя характерный аромат.
- А, мабудь, и по пьять за кварту продадите? - справляется у дегтярника "чоловiк" в необычайно широких штанах и в соломенной шляпе на голове.
- Тпру-у! По пять не могу, хозяину на шесть копеек присягал…
- А, мабудь, можно по пьять?
- Никак…
- Эге… Зовсiм не можно?
- Слушай, дядько, продам тебе по пять, не говори только никому… Не скажешь?
- Ни, не скажу…
- Ну, давай баклажку.
- На що?
- А на деготь!
- Та менi того вашего дегтя не треба, бо я вже купив… И теж по шiсть копiек и теж у вас… Я спросив вас за тим, що, мабудь, вы теперь дешевше виддаете цей деготь.
Дегтярник молча отвертывается, трогает лошадь и едет между возов, возглашая о своем товаре… "Чоловiк" провожает его взглядом и говорит другому, раскинувшемуся на возу:
- Коли б я не куповал кварты дегтя утром, была бы в мене копiйка лишня у кишень…
- Эге ж… Жарко!
- Як у пекли…
- Хиба ж твой батько писав тобi з пекла, як там жарко? - спрашивают с воза.
Томящий зной всё усиливается. Запах дегтя, навоза и пота висит в воздухе вместе с тонкой пеленой едкой пыли. Всюду у возов стоят и лежат волы, жуют, не уставая, сено и смотрят в землю большими добрыми глазами. Кажется, что они думают: у них такие осмысленные морды и в глазах светится спокойная, привычная печаль. Мычат коровы и телята, блеют овцы, раздается звон кос, пробуемых покупателями. "Чоловiки", приехавшие продавать скот или руно, лежат под возами, скрываясь от солнца и ожидая покупателей. "Чоловiки" покупающие расхаживают между возами, высматривая скот и шагая через ноги продавцов, разбросанные на земле. У каждого покупателя в руке кнут, и, подходя к волам, покупатель считает нужным вытянуть смиренную скотину по боку кнутом. Волы медленно поднимаются на ноги, если они лежали, и тяжело двигаются от удара, если стояли на ногах.
- Скiльки за цю пару просите? - спрашивает покупатель пространство…
Из-под воза раздается неторопливый ответ:
- Девяносто рублiв…
- И то гроши! - говорит покупатель и отходит или спрашивает:
- А чего ж бы вам, дядько, цiлу сотнягу не просить?
- Та вже менi бiльш того, скiльки треба, - не треба грошей. А коли вы вже такий добрый, то давайте и усю сотню - я вiзьму…
- Спасибо вам… А скiльки ж бы дiлом узяли?
- Та вже так, щоб не довго балакать, возьму я с вас… девяносто рублiв…
Начинается торг. "Чоловiки" не торопятся, - это совсем не в их характере, - и продавец вылезает из-под воза не ранее того, как убедится, что покупатель серьезный. Понемногу горячатся и вот уже бьют друг друга по рукам, молятся по десяти раз и более, расходятся, снова сходятся. Всё делается медленно, но основательно, вдумчиво. Ядреной и крутой ругани великоруссов, от которой дух в груди спирает и глаза на лоб лезут, не слышно, - ее заменяет меткий юмор, щедро украшающий речи. Не слышно и великорусского "тыканья". Сивый дiд, у которого безусый хлопец торгует пару молоденьких бычков, так, например, отчитывает покупателя:
- Здается менi, что вы, хлопче, раненько маткину цицьку на люльку змiняли, бо разума у рiчах ваших не бачу я…
- Та як же, дiду! Воны и некрасиви - ось роги якие…
- А хиба ж вы рогами пахати будете? Так купуйте ж собi козлiв: у них рога красивейши…
Сыны Израиля вертятся меж возов, как вьюны. Они обо всем спрашивают, всё щупают и всё покупают. "Чоловiки" говорят им "ты" и смотрят за ними во все глаза. Паны встречаются с "чоловiками" с чувством собственного достоинства, и в разговоре с паном у хохла сквозь внешнюю почтительность пробивается не одна нотка пренебрежения. Видно, что пан давно уже определен как "ненужна козявка у пчелином рои".
У одного из возов корова, привязанная к нему, вдруг зашаталась и в корчах повалилась на землю. "Жiнка", продававшая ее, соскочила с воза и закрутилась вокруг больного животного, как в вихре. Испуг, граничащий с ужасом, выразился на лице бедной женщины, сразу лишившейся надежды продать свою скотину.
- Ой, господи! Ой, добри люде! Ратуйте - що воно таке? Що воно? Ой, мати пречистая!
Сразу выросла толпа и принялась горячо обсуждать несчастие. Делали предположения, отчего именно заболела корова и как всего лучше лечить ее. Явился какой-то древний старик, весь, точно плесенью, покрытый лохмотьями, и начал отчитывать корову, творя шепотом молитву. Толпа поснимала шапки и молча ждала результатов моления, изредка крестясь. А корова билась на земле в судорогах, пыталась встать и снова грузно падала. Она тяжело вздыхала, и много боли было в ее кротких глазах. Потом ее хозяин, сняв с головы шапку, стал ею растирать хребет животного, трижды обвел шапкой вокруг рогов, трижды вокруг шеи и столько же вокруг хвоста. И это не помогло. Принесли бутылку дегтя и вылили в глотку животного, потом угостили его скипидаром, наконец явился коновал, угрюмый мужик, с разнообразными инструментами у пояса. Он важно осмотрел корову и пробил ей каким-то ржавым гвоздем вену на шее. Тонкими струйками хлынула густая, черная кровь. Какой-то моралист нашелся в толпе. Он посмотрел на корову и ее хозяина, убитого горем, и сказал:
- От це вам, дядько, божие наказание… Здаетца менi, що хотели вы утаиты, яка вона ваша корова… И открыв господь людям вашую думку… От як!
Хохол посмотрел на него и грустно покачал головой.
- Бог мою думку знае… - вздохнул он.
А рядом с этой сценой разыгрывается другая. "Жiнка", размахивая руками, как поломанная мельница крыльями, бранит своего "чоловiка". Он сидит на земле, упираясь в нее руками, и блаженно улыбается. Нос у него красный, сияющий, шапка на затылке, ворот рубахи развязался, и солнце бьет ему прямо в грудь и лицо.
- Голодранец ты! Хиба ж мордi твоiй не стыдно? Э-э, шибеник! Визьму кнут, та як учну стегать…
- Оле-ена! Утыхо-о-омырся-а! - тянет "чоловiк", подмигивая жiнке. - Слухай… Я и тобi пивкварты купив.
- О-о! - стонет жiнка. - Бесстыжи очи!
Наклонясь к мужу, она с великим трудом приподнимает его с земли и старается засунуть это расслабленное хмелем тело под воз. "Чоловiк" стукается головой о колесо и предупреждает жену:
- У карманi штанiв скляница… то як бы и… и вона не побилась… э?
Через минуту они оба дружелюбно распивают "пивкварты", и добрая, хотя строгая, супруга уже обложила своего благоверного сеном и одеждой так, что он мог свалиться в любую сторону без риска удариться своей головой о колесо.
Молоденький еврей с ящиком на груди ходит и кричит:
- Роменский табак! Панский табак! Крепчайший табак! Черт курил - дымом жiнку уморил.