"Я должен застрелиться одним из этих пистолетов, тем же, каким и он, и на той же самой кровати". Период спокойствия кончился, им снова овладевала экзальтация. Корни волос снова стали чувствительны. Снова появлялось ощущение внутренней дрожи, подобно тому, как в тот незабвенный день, когда он, пожелав приподнять своими руками черную кисею, скрывавшую лицо покойника, ощутил под несколькими бинтами отверстие ужасной зияющей раны от полного заряда, выпущенного в череп, в этот благородный чистый лоб. Он увидел лишь часть носа, рот и подбородок. Остальное было скрыто под бинтами, по-видимому, с целью прикрыть глаза, вышедшие из орбит. Он смотрел на этот рот и подбородок с редкой короткой бородой, на эти бледные увядшие губы, что еще при жизни так неожиданно складывались в кроткую улыбку, на эти губы, теперь сомкнутые навеки, застывшие в выражении какого-то неземного спокойствия, производившего странное впечатление, благодаря бинтам с просочившейся кровью.
Этот образ с неземной улыбкой глубоко запечатлелся в памяти Джорджио и пять лет спустя сохранил всю свою яркость, все свое роковое очарование.
При мысли, что ему самому предстоит вскоре лежать распростертым на том же ложе, покончив с жизнью тем же оружием, он не испытывал ни малейшего смятения - обычного в таких случаях. Он только смутно чувствовал, что наконец настало время оформить и осуществить давно задуманный, но не вполне разработанный план. Открыв футляр, он принялся разглядывать пистолеты. То были изящные карманные пистолеты с нарезками, старинной английской работы, с очень удобными рукоятками. Они покоились на материи бледно-зеленого цвета, несколько потертой по краям отделений, где хранились принадлежности для зарядов. Сообразно с величиной дула пули были большого размера, из тех, что при верном прицеле достигают искомого результата.
Достав одну из них, Джорджио взвесил ее на ладони: "Меньше чем через пять минут я мог бы быть мертвым. От трупа Деметрио на постели сохранилось углубление - оно послужит мне указанием места". И вот он уже видит самого себя распростертым на постели. "Но этот червь, этот червь!" У Джорджио появилось отчетливое и ужасное ощущение, будто этот червь точит его собственный мозг. Назойливый звук исходил из кровати, теперь он уже был убежден в этом. И ему вдруг представилась вся безысходная грусть человека, слышащего перед смертью червяка, точащего под ним дерево. Он представил себе самого себя, спускающего курок, и почувствовал, что все его существо с отвращением протестует против этого.
И Джорджио решил, что нет необходимости лишать себя жизни немедленно, что существует еще возможность некоторой отсрочки, после этого нервное напряжение его мгновенно рассеялось, и глубокий вздох облегчения вырвался из его груди. Тысячи нитей еще связывали его с жизнью. "Ипполита!"
Он стремительно направился к балкону, к яркому свету. Необъятная даль, голубая и таинственная, расстилалась под лучами солнца. Оно тихонько склонялось к вершине горы, заливая ее золотом, будто любовник к ожидающей его возлюбленной. Маиелла - громадная, бледная, вся залитая этим потоком света - возвышалась к небу.
Убежище
I
В своем последнем письме от 10 мая Ипполита писала: "Наконец-то у меня выдался свободный часок времени, и я могу написать тебе длинное письмо. Вот уже десять дней, как мой неутешный зять переезжает из отеля в отель на берегу озера, а мы с сестрой следуем за ним, точно две грешные души, осужденные на мытарства. Ты не можешь себе представить, до чего уныло наше путешествие. Я совершенно выбилась из сил и жду первого предлога, чтобы распрощаться. Нашел ли ты, наконец, уединенное местечко? Не умею высказать, - писала она дальше, - до какой степени волнуют меня твои письма. Я хорошо знаю твою слабость и отдала бы половину жизни в доказательство того, что я твоя, всецело твоя, навсегда и до самой своей смерти. Ты, один ты, безраздельно и беспрерывно наполняешь каждую секунду моего существования. Вдали от тебя я не знаю минуты покоя, минуты радости. Все мне противно, все раздражает. О, когда же наконец явится возможность не разлучаться с тобой, жить твоей жизнью! Ты увидишь, что близость твоя переродит меня. Я сделаюсь доброй, кроткой, нежной. Я постараюсь быть всегда ровной, всегда чуткой. Я буду рассказывать тебе все мои мысли, а ты мне свои. Я буду твоей возлюбленной, другом, сестрой, а если позволишь, то и руководительницей. Я трезво смотрю на жизнь: сотни раз уже подтверждалась эта моя способность, и существование ее для меня несомненно. Моей единственной задачей будет украшать твою жизнь, стараться никогда не быть тебе в тягость. Во мне ты должен находить только успокоение, только отдых… У меня масса недостатков, друг мой, но ты поможешь искоренить их. Ты сделаешь меня "совершенной" в своих глазах. От тебя я жду первого толчка в этом направлении. Со временем, когда я почувствую в себе некоторую уверенность, я сама скажу тебе: Теперь я достойна тебя, теперь я чувствую себя такой, какой ты желал меня видеть. И тогда ты будешь гордиться своим произведением, своим созданием. И тогда ты почувствуешь, что я еще более твоя, и будешь любить меня все пламеннее и пламеннее… Наше существование должно превратиться в непрерывное блаженство, какого еще не существовало до сих пор на земле…
P. S. Посылаю цветок рододендрона, сорванный в парке Изола-Мадре… Вчера в кармане знакомой тебе серой жакетки я нашла счет "Большой европейской почтовой гостиницы" в Альбано, я взяла его у тебя на память. Он помечен 9 апреля. Там проставлено в счете несколько корзин дров. Помнишь эти громадные костры, приветствовавшие нашу любовь?.. Мужайся, мужайся! Счастье близко. Через какую-нибудь неделю или самое большее дней через десять я буду там, где ты захочешь. Безразлично где, лишь бы с тобой!"
II
В глубине своей души Джорджио не верил в возможность счастья, но, внезапно охваченный безумной страстью, он схватился за последнее средство.
Он уехал из Гуардиагрелле к морю разыскивать уединенное местечко. Деревенский воздух, море, движение, возбуждение, разнообразие впечатлений в продолжение этих поисков, новизна собственного положения и окружающей обстановки встряхнули его, поставили на ноги, возродили в душе иллюзии.
Ему казалось, что он каким-то чудом избавился от угрожающей опасности, от стоявшего перед его глазами призрака смерти. В продолжение нескольких дней он испытывал глубокое и сладостное ощущение жизнерадостности, знакомое лишь выздоравливающим после тяжелой болезни. Поэтическая мечта Ипполиты реяла над его душой.
"Если бы ей удалось меня вылечить! Чтобы вылечиться, мне необходима "здоровая, сильная любовь"". Он избегал заглядывать в глубь себя, уклоняясь от собственного сарказма, пробуждаемого в нем следующими положениями: "На земле существует лишь одно длительное блаженство: полная и несомненная уверенность в обладании другим существом. Этого блаженства я ищу. Я хотел бы иметь право сказать: моя возлюбленная, вблизи или вдали, живет только мной, счастье ее заключается лишь в полном подчинении моим желаниям, воля моя для нее закон, если бы я разлюбил ее, она бы умерла, умирая, сожалела бы только о моей любви".
Вместо того чтобы принимать любовь со всеми ее страданиями, он упорно искал в ней только наслаждения. Сознание его впадало в непоправимую ошибку. Оно оскорбляло и нарушало христианское миросозерцание, свойственное его натуре.
Джорджио удалось найти убежище в Сан-Пито, на берегу Адриатического моря, в местечке, сплошь поросшем дроком. Убежище оказалось идеальным: домик приютился на склоне холма, среди рощицы лимоновых и оливковых деревьев, с террасы его открывался вид на маленькую бухту между двумя утесами.
Архитектура домика была самая незамысловатая. Наружная лестница вела на террасу с четырьмя дверями в четыре совершенно отдельных комнаты. Каждая комната, кроме двери, имела на противоположной стене по одному окну, выходящему в оливковую рощицу. Под верхней террасой находилась нижняя, но комнаты первого этажа, за исключением одной, были необитаемы.
С одной стороны домика находилась лачужка крестьянина-домовладельца. Два громадных дуба, под напором северо-восточного ветра склонившиеся в сторону холма, распространяли свою тень по дворику, защищая от солнца каменные столы, приспособленные для обедов в жаркое время года. Дворик был обнесен каменной оградой, а душистые грозди цветущей акации, свешиваясь за ограду, рельефно и нежно выделялись на фоне моря.
Домик этот преимущественно сдавался иностранцам, снимавшим его на купальный сезон, что было обычным промыслом всех крестьян побережья Сан-Вито. Он находился на расстоянии приблизительно двух миль от ближайшего города и как раз на границе соседнего местечка, называемого Турелле, представляя собой совершенно уединенный, безмятежный уголок. Оба мыса были прорезаны туннелями, отверстия которых виднелись с террасы домика. Линия железной дороги соединяла их между собой и тянулась дальше по берегу, на протяжении пяти- или шестисот метров. На вершине правого мыса на груде камня было растянуто "trabosso", странное приспособление для ловли рыбы, устроенное из бревен и досок, похожее на гигантского паука.
Жилец после сезона был принят как особое, неожиданно свалившееся счастье.
Старик хозяин сказал:
- Весь дом твой.
Он даже отказался назначить цену:
- Сколько хочешь, столько и дашь, плати, когда вздумается, коли понравится.
Произнося эти приветливые слова, он тем не менее так зорко следил за иностранцем, что тот смутился от его пронизывающего взгляда. Старик был кривой, лысый, с двумя седыми клочками волос на висках, бритый, он ходил на своих согнутых дугой ногах, подаваясь вперед всем корпусом. На всей фигуре его сказывалось влияние неустанного, тяжелого труда: от работы в поле с плутом выступило правое плечо и скривился стан, от косьбы согнулись дугой ноги, от работы в винограднике он весь сгорбился, медленный и упорный труд земледельца отозвался на всей его внешности.
- Дашь сколько хочешь.
В своем симпатичном юном жильце, несколько рассеянном и мечтательном, старик уже почуял сразу щедрого барина, неопытного и нерасчетливого. Он сразу понял, что ему выгоднее поставить себя в зависимость от этой щедрости, чем от своей собственной требовательности.
Джорджио спросил:
- А что, место здесь спокойное? Мало гуляющих, мало шума?
Указывая на море, старик с улыбкой произнес:
- Вот смотри: только его и услышишь.
Потом добавил:
- Да еще шум нашего станка. Но теперь Кандия почти не работает.
Улыбаясь, он указал на свою сноху, чем заставил ее покраснеть.
Она была беременна и уже сильно раздалась в талии: волосы у нее были белокурые, лицо белое, усеянное веснушками, глаза серые, большие, подобно агату, с прожилками на радужной оболочке. В ушах ее висели тяжелые золотые серьги в форме колец, а на груди красовалась "presentosa", крупная звезда филигранной работы с двумя сердечками посередине. Рядом с ней на пороге стояла девочка лет десяти, такая же белокурая, как и она, с кротким выражением лица.
- Эта девчурка, - сказал старик, - и воды не замутит. Так вот! Только и народу, что мы да Альбадора.
Повернувшись к оливковой роще, он закричал:
- Альбадора, Альбадора!
Потом сказал внучке:
- Позови-ка ее, Елена.
Елена скрылась.
- Двадцать два ребенка! - вскричал старик. - У нас с Альбадорой было двадцать два ребенка: шесть мальчиков да шестнадцать девочек Трое мальчиков и семь девочек умерло. Девять дочерей замужем. Один сын в Америке. Один рабочим на нефтяных копях в Токко, младший сын - муж Кандии - служит на железной дороге и приходит каждые две недели. Осиротели мы! Правду говорится, сударь - отец прокормит сотню ребят, а сотня ребят не прокормит отца.
Семидесятилетняя Цибелла появилась, неся в фартуке кучу земляных улиток, превратившихся в одну сплошную скользкую массу с подвижными щупальцами. Это была высокая, но сгорбленная женщина, худая, изнуренная работой и частыми родами, с маленьким сморщенным лицом, похожим на печеное яблоко, с немытой, вытянутой шеей. Улитки копошились, свертывались, слипались в ее фартуке: там были и зеленоватые, и желтоватые, и серые, и цвета морской пены, они переливались всевозможными оттенками. Одна из них ползла по ее руке.
Старик объявил ей:
- Синьор снимает с сегодняшнего дня наш домик.
- Господи да благословит тебя! - вскричала женщина. С несколько тупым, но добродушным видом она подошла к Джорджио, рассматривая его своими прищуренными, впалыми, почти угасшими глазами, и добавила:
- Сам Христос, видно, снова сошел на землю. Благослови тебя Господь. Дай Бог тебе здоровья! Просвети твой разум как солнце!
И торопливыми шагами она скрылась за дверью, откуда выносили крестить ее двадцать второго ребенка. Старик объявил Джорджио:
- Зовут меня Кола ди Чинцио, но отцу моему дали прозвище Шампанья, вот и меня все зовут Кола ди Шампанья. Посмотри теперь сад.
Старик, идя впереди, расхваливал свои плантации и, по привычке крестьянина, состарившегося на лоне природы, делал предсказания насчет урожая.
Сад был роскошный, настоящий рог изобилия. Апельсиновые деревья по временам распространяли такой аромат, что казалось, весь воздух насыщен крепкими, опьяняющими испарениями. Остальные фруктовые деревья уже отцвели, и их бесчисленные плоды качались на родных ветвях, порой колеблемые легким дуновением ветерка.
Джорджио думал: "Быть может, здесь таится источник высшей жизни: в этой безграничной свободе, уединении, наполненном плодотворной деятельностью на лоне природы, окутывающей всего человека своим горячим дыханием, почувствовать жизнь среди мира растений, подобно тому, как чувствуешь ее среди людей, уловить сокровенную мысль и безмолвный язык представителей этого царства, слиться душой с каждым из них, противопоставив своей хилой, сложной душе - здоровье и простоту этих душ, наблюдать природу с неусыпным вниманием и научиться воплощать в своей личности трепет жизни всех ее созданий, чтобы в конце концов уметь мысленно переноситься в душу растений, сливаться с крепким стволом дерева, питающего свои корни невидимыми подземными соками, а шелестом своих листьев подражающего голосу моря. Уж не в этом ли высшая задача жизни?"
При виде пышного весеннего расцвета, преобразившего все окрестности, Джорджио пьянел, поддаваясь могуществу великого Пана. Но роковая наклонность к противоречиям внезапно нарушила этот восторг и снова вернула его к прежнему настроению, противопоставив действительность.
"Мы утратили связь с природой и лишь смутно воспринимаем внешние формы жизни. Человек не может войти в непосредственное общение с миром неодушевленным. Он обладает способностью отдаваться всем своим существом неодушевленной природе, но она ничем не поделится с человеком. Море не заговорит с ним на понятном ему языке, а земля не поведает своих тайн.
Человек способен всю свою жизнь отдать какому-нибудь дереву, но дерево не уделит ему никаких из своих жизненных соков".
Кривой старик говорил, указывая то на один, то на другой наиболее роскошный экземпляр растительности своего хозяйства:
- Конюшня, полная навоза, натворит больше чудес, чем церковь, полная святых икон.
Указывая пальцем на плантацию цветущих бобов в конце сада, он сказал:
- Бобы - предвестники урожая.
Полоска бобов еле заметно колыхалась. Остроконечные серовато-зеленые листики трепетали под массой белых и голубых цветов. Каждый цветок так напоминал полуоткрытый рот, и на каждом было по два черных пятнышка, похожих на глаза. У невполне распустившихся бутонов верхние лепестки слегка прикрывали эти пятнышки, подобно бледным векам с выглядывающими из-под них зрачками. Трепет всех этих цветов, похожих на глаза и губы, производил странное впечатление чего-то чувственного, притягивающего и загадочного.
Джорджио думал: "Как Ипполита будет счастлива здесь! Она понимает и ценит незатейливую красоту природы. Я помню ее радостные возгласы при виде какого-нибудь неизвестного цветка, растения, ягоды, насекомого с причудливой окраской и переливами". Он представил себе высокую, стройную фигуру Ипполиты, полную грации, утопающую в зелени, и внезапное страдание проникло все его существо: его охватило мучительное желание снова держать ее в своих объятиях, овладеть ее телом, пробудить в ней безграничную страсть, доставить ей неизведанные наслаждения. "Глаза ее будут слепы ко всему, кроме меня. Все ощущения ее будут создаваться только мной. Звук моего голоса заменит все остальные". Внезапно могущество любви показалось ему бесконечным. Жажда жизни проснулась в нем со стихийной силой.
Поднимаясь по лестнице, он думал, что сердце его не выдержит и разорвется под наплывом возрастающего волнения. Войдя на террасу, он обвел весь пейзаж отуманенным взором. В эти минуты прилива жизнерадостности ему казалось, будто солнце восходит в глубине его души.
Спокойная поверхность моря отражала сияние, разлитое в небе, и дробила его на мириады неугасимых лучей. В прозрачном воздухе ясно вырисовывались далекие окрестности: Пенна-дель-Васто, гора Гаргано, острова Тремити - справа, мыс Моро, Никкиоло, мыс Ортона - слева. Белая Ортона, похожая на азиатский город горячих холмов Палестины, выступала на фоне лазури с плоскими крышами своих построек, у которых недоставало лишь минаретов. Вся эта цепь мысов и заливов в форме полумесяца производила впечатление ряда жертвенников, потому что каждый клочок земли здесь представлял собой богатую житницу. Цветущий дрок застилал своей золотой мантией все побережье. Из каждого кустика неслись густые волны благоуханий, подобно ладану из кадила. Воздух, наполнявший грудь, казался живительной влагой.