II
Периоды вялости и лени чередовались у Ипполиты с периодами возбуждения и страстного желания ходить под жгучими лучами солнца по берегу моря и соседним селением, исследовать незнакомые тропинки. Иногда она увлекала за собой возлюбленного, иногда уходила одна, а он неожиданно появлялся на ее пути.
Взбираясь на холм, они шли обычно по узенькой тропинке, с обеих сторон поросшей густым кустарником, усыпанным лиловыми цветочками, среди которых местами выглядывали широкие снежно-белые чашечки другой породы растения, с пятью душистыми лепестками. За кустарником виднелась волнующаяся нива желтовато-зеленых колосьев, готовых превратиться в сплошное золото, местами колосья были так высоки и густы, что возвышались над кустарником, и поле казалось чудной переполненной чашей.
Ничто не ускользало от внимательного взора Ипполиты. Она то склонялась, чтобы сдуть пушок с одуванчиков, возвышавшихся на своих длинных хрупких стеблях, то поминутно останавливалась, наблюдая маленьких паучков, ползущих по своим невидимым нитям с низенького цветка на ветку высокого дерева.
На холме, на самом припеке, была полоска уже высохшего льна. Пожелтевшие стебли заканчивались золотым шариком, местами как бы изъеденным ржавчиной. Самые высокие колосья еле заметно колыхались, и, благодаря их необычайной легкости, все поле производило впечатление художественно-ювелирного произведения.
- Взгляни, ведь это филигранная работа! - сказала Ипполита.
Дрок уже отцветал. Под некоторыми цветами висели клочья какой-то белой пены, по некоторым ползали крупные черные и оранжевые гусеницы, шелковистые, как бархат. Ипполита сняла одну из них, покрытую нежным пушком, с красными крапинками, и спокойно положила себе на ладонь.
- Это лучше, чем цветок, - сказала она.
Джорджио уже не в первый раз замечал, что она не испытывает никакого отвращения к насекомым и вообще лишена малейшего чувства брезгливости по отношению ко многому, что было ему противно.
- Брось, пожалуйста!
Она засмеялась и протянула руку, делая вид, что собирается положить гусеницу ему за шею. Он вскрикнул и отскочил, это более рассмешило ее.
- О, какой герой!
Она весело бросилась за ним, перепрыгивая через пни молодых дубков, взбираясь по крутым тропинкам горного лабиринта. Взрывы ее смеха спугивали стаи диких воробьев из-под плит серого камня.
- Стой! Стой! Ты напутал овец.
Маленькое стадо овец, всполошившись, неслось по каменистому склону, влача за собой обрывки голубоватого тряпья.
- Стой! Я уже бросила. Смотри!
И она показывала беглецу, что в ее руках уже больше ничего не было.
- Поможешь Немой?
Ипполита подбежала к женщине в лохмотьях, тщетно пытавшейся сдержать своих овец на длинных веревках из лыка. Ипполита вырвала у женщины пучок веревок и, крепко зажав их в кулак, уперлась ногами в камень, чтобы не потерять равновесия. Она задыхалась, и яркий румянец выступил на ее щеках, в этой возбужденной позе она была необычайно привлекательна. Ослепительная красота вспыхнула на ее лице подобно пламени внезапно зажженного факела.
- Иди, иди же сюда! - кричала она Джорджио, заражая его наивно-радостным настроением.
Овцы остановились среди дроков. Их было всего шесть, три черных и три белых, и на всех лохматых шеях виднелось по веревочному ошейнику. Пасшая их дряхлая старушонка, еле прикрытая своими грубыми лохмотьями, махала руками, причем какие-то непонятные ругательства вылетали из ее беззубого рта. Ее зеленоватые глазки, лишенные ресниц, гноящиеся, слезливые, налитые кровью, смотрели недружелюбно.
Когда Ипполита подала ей милостыню, она поцеловала монеты. Потом, выпустив из рук веревки, сняла с головы уже бесформенную, выцветшую повязку, склонилась к земле и необычайно медленно и осторожно принялась увязывать монеты.
- Я устала, - сказала Ипполита. - Присядем на минутку.
Они уселись. Джорджио тут только заметил, что это было как раз то место, где пять девушек майским утром собирали цветы, чтобы посыпать ими путь прекрасной Римлянки. Утро это казалось ему теперь уже невероятно далеким, потонувшим в тумане воспоминаний. Он сказал:
- Ты видишь эти почти голые кусты? Так вот! Их цветами были наполнены корзины, чтобы усыпать путь, по которому ты должна была пройти… О! Что за день! Ты помнишь его?
Она улыбнулась в приливе внезапной нежности, взяла его руку и сжала в своей, потом склонилась на плечо возлюбленного, погружаясь в сладкие воспоминания, овеянные тишиной, миром и поэзией, окружавшими ее здесь со всех сторон.
Ветер колыхал по временам вершины дубов, а внизу по ветвям олив пробегали серебристые отливы. Немая удалялась вслед за своим стадом, она казалась каким-то сказочным образом, какой-то легендарной феей, способной превращаться в придорожных ящериц.
- А теперь разве ты не счастлив? - прошептала Ипполита.
Джоржио думал: "Вот прошло уже две недели, а я все тот же. Я испытываю прежнее волнение, тревогу, недовольство. Это только начало нашей совместной жизни, а я уже предвижу ее конец". Что надо для того, чтобы наслаждаться настоящим? Ему вспомнились некоторые фразы из письма Ипполиты: "О, когда же наконец я буду с тобой целыми днями, буду жить твоей жизнью? Ты увидишь, что близость твоя переродит меня… Я буду рассказывать тебе все мои мысли, а ты мне свои. Я буду твоей возлюбленной, другом, сестрой, а если позволишь, то и руководительницей… Во мне ты найдешь только успокоение, только отдых… Наша жизнь должна превратиться в непрерывное блаженство, какого еще не существовало на земле…"
Он думал: "Все эти две недели нашей совместной жизни протекли среди незначительных эпизодов, подобных сегодняшнему. Правда: я уже успел заметить в ней ту "другую женщину"! Она начинает меняться даже и внешне. Удивительно, как быстро силы ее восстанавливаются. Кажется, будто каждый глоток воздуха, каждый плод прибавляет ей крови и живительная влага разливается по всему ее телу. Она создана для жизни праздной и беспечной. До сих пор она не высказала ни одной серьезной мысли, которая бы свидетельствовала о ее духовных запросах. Безмолвие и неподвижность являются у нее лишь результатами физического переутомления".
- О чем ты задумался? - спросила она.
- Ни о чем. Я счастлив.
- Уйдем отсюда, хочешь?
Они поднялись. Она звучно поцеловала его в губы. Она была так весела, что не могла спокойно стоять на месте. Каждую секунду она покидала его, чтобы сбежать со склона холма, а для того чтобы остановиться, хваталась за стволы молодых дубов, со скрипом сгибавшихся под тяжестью ее тела. Сорвав лиловый цветочек, она пососала его.
- Настоящий мед!
Сорвала сейчас же другой и поднесла к губам возлюбленного:
- Попробуй-ка!
По движению ее губ казалось, что она вторично наслаждается его сладким соком.
- Судя по количеству цветов и пчел можно сказать наверняка, что где-нибудь поблизости существует пчельник, - продолжала она. - Как-нибудь утром, пока ты еще спишь, я приду сюда и разыщу его… Я принесу тебе соты.
Долго еще болтала она по этому поводу, видимо, этот проект чрезвычайно улыбался ей, с звуками ее голоса воображению рисовались и свежесть утра, и таинственная чаша леса, и нетерпение поисков, и радость удачи, и хрупкие белые соты, переполненные диким медом.
Они остановились на опушке леса, очарованные поэтичной картиной моря.
Оно было нежно-голубого цвета с зеленоватым отливом, преобладающим по временам. Небо, свинцовое на горизонте, было усеяно разорванными облачками, зардевшимися по направлению к Ортоне. Общий колорит неба в смягченных тонах передавался поверхности моря, и казалось, оно покрыто лепестками осыпавшихся роз. У берега моря расположились в гармоническом сочетании два развесистых дуба с своей темной зеленью, группа серебристых олив и ярко-зеленых смоковниц с фиолетовыми ветвями. Оранжевый громадный диск почти полной луны всплывал на горизонте, будто заключенный в хрустальный шар с просвечивающими через него золотыми барельефами какой-то сказочной страны. Вблизи и вдали щебетали птички. Откуда-то донесся рев быка, потом блеянье овцы, потом детский плач. Наступила временная пауза, все звуки замерли, и среди тишины слышался только этот детский плач. То был собственно не плач, а прерывистый, жалобный стон, слабый и нежный. Он смущал душу, отвлекая от всего окружающего, заслоняя очарование сумерек, наполняя чувством истинного сострадания к невидимому маленькому созданию.
- Ты слышишь? - спросила Ипполита упавшим, взволнованным голосом. - А я знаю причину этого детского плача.
- Ты знаешь? - переспросил Джорджио, вздрогнув от звука голоса и выражения лица возлюбленной.
- Да, знаю.
Она продолжала вслушиваться в этот жалобный стон, казалось, заполнявший теперь все пространство.
- Это жертва вампиров, - сказала Ипполита.
Она говорила эту фразу без тени улыбки, как бы сама убежденная в истине народного поверья.
- Он лежит там, в этой хижине. Мне рассказывала о нем Кандид.
Некоторое время они постояли в нерешительности, вслушиваясь в стоны, между тем как перед глазами их витал призрак умирающего ребенка, потом Ипполита предложила:
- Пойдем, если хочешь. Это недалеко отсюда.
Джорджио промолчал, он боялся наткнуться на печальное зрелище, войти в соприкосновение с горем грубых, невежественных людей.
- Хочешь, пойдем? - настаивала Ипполита, охваченная непреодолимым любопытством. - Это там, в хижине под сосной. Я знаю дорогу.
- Идем!
Она шла вперед, ускоряя шаги, по склону поляны. Оба молчали, прислушиваясь лишь к стону и стараясь идти по его направлению. С каждым шагом обострялась их печаль, и, по мере того как стон слышался явственнее, ярче вырисовывался перед их глазами образ несчастного существа, бескровного и страдающего.
Они пересекли цветущую апельсиновую рощу, топча под ногами осыпавшиеся ароматные лепестки. На пороге хижины, соседней с той, что они искали, сидела женщина необъятных размеров. На этом чудовищно расплывшемся теле была небольшая круглая головка с кроткими глазами, белыми зубами и спокойной улыбкой.
- Куда ты идешь, синьор? - спросила женщина, не вставая.
- Мы идем взглянуть на ребенка, которого сосут вампиры!
- Зачем? Лучше присядь да отдохни. А детей и у меня немало. Посмотри-ка!
Трое или четверо голых ребятишек с вздутыми будто в водянке животами ползали рядом и ворчали что-то, копошась в земле и таща в рот все, что попало. На руках женщины помещался пятый, все лицо его покрывали бурые струпья, а среди них светились ясные голубые глаза, похожие на фантастические цветочки.
- Видишь, ведь у меня также их немало, а вдобавок этот еще больной. Присядь на минутку.
Она улыбалась, глазами поощряя незнакомку проявить свою щедрость. В ней проглядывало желание разочаровать любопытство синьоры и вызвать в ней суеверный страх.
- Зачем тебе идти к тому? - повторила она. - Смотри, как этот болен.
Она снова указала на грустного ребенка, но не притворяясь огорченной, а просто желая вызвать у путешественницы сострадание к ближайшему вместо дальнего, она как бы говорила: "Если у тебя есть потребность оказать помощь, то уж окажи ее тому, кто перед тобой".
Джорджио смотрел с глубокой жалостью на это грустное, больное личико, на эти ясные, лазурные глаза, казалось, упивавшиеся прелестью июньских сумерек.
- Что с ним такое? - спросил он.
- Ах, синьор, почем знать, - отвечала тучная женщина с прежним спокойствием. - На все воля Божья.
Ипполита дала ей денег, и они отправились дальше, преследуемые смрадным запахом, доносившимся из темного отверстия двери.
Они шли молча. Сердца их сжимались, тошнота давила горло, колени дрожали. Слабый стон все звучал, сливаясь с голосами людей и другими шумами, их даже удивляло, что он был так явственно слышен издали. Глаза их приковывала к себе теперь высокая прямая сосна с ясно вырисовавшимся среди сумерек стволом, увенчанным густой хвоей, где щебетали стаями воробьи.
Шепот пронесся с их приближением среди группы женщин, теснившихся вокруг жертвы.
- Это иностранцы, жильцы Кандии!
- Пожалуйте, пожалуйте!
И женщины расступились, пропуская новоприбывших. Одна старуха с морщинистым землистым лицом, с ввалившимися тусклыми, как бы стеклянными глазами, коснувшись руки Ипполиты, сказала:
- Смотри, синьора, смотри! Это вампиры сосут кровь несчастного ребенка! Смотри, какой он стал! Сохрани Господь твоих деток!
Голос ее был до такой степени глух, что казалось, звуки эти издавались не человеком, а автоматом.
- Перекрестись же, синьора! - добавила она.
Предупреждение прозвучало как-то зловеще, замогильно из этих ввалившихся уст, утративших способность издавать человеческие звуки. Ипполита перекрестилась и взглянула на своего спутника.
На площадке перед хижиной образовался кружок женщин, как бы присутствовавших на представлении и время от времени машинально обменивавшихся знаками сочувствия. Кружок постоянно менялся, одни уходили, утомленные зрелищем, из соседних хижин приходили другие. И почти все, при виде этой медленной агонии, проделывали одни и те же движения, произносили одни и те же слова.
Дитя покоилось в маленькой самодельной еловой колыбельке, похожей на гроб с снятой крышкой.
Несчастное существо, голое, маленькое, зеленоватое и изнуренное, испускало непрерывные стоны, как бы взывая о помощи и болтая хилыми ручками и ножками, представлявшими из себя одни кости, обтянутые кожей. А мать сидела в ногах колыбели, согнувшись всем корпусом, опустив голову так низко, что она почти касалась колец, и, по-видимому, ничего не слышала. Казалось, будто непосильная тяжесть придавила ее и не позволяла выпрямиться. По временам она машинально хваталась за край колыбели своей мозолистой загорелой рукой и делала движение, как будто раскачивая колыбель, не меняя позы, не произнося ни слова. При этом движении со звоном качались талисманы и реликвии, почти сплошь покрывавшие еловую колыбель, и звон на мгновение заглушал стоны.
- Либерата! Либерата! - вскричала одна из женщин, расталкивая мать. - Смотри-ка, Либерата! Синьора здесь, синьора пришла в твою хижину. Смотри!
Мать медленно приподняла голову и блуждающим взором обвела кругом, потом она устремила на гостью мрачные сухие глаза, с выражением не столько усталости и страдания, сколько тупого ужаса: ужаса перед неумолимыми, злыми чарами ночи, перед ненасытными существами, населившими их хижину, быть может, с целью не оставить в ней ни одной живой души.
- Говори! Говори! - настаивала одна женщина, снова тряся ее за руку. - Говори! Проси синьору отправить тебя к чудотворной иконе Мадонны.
Женщины окружили Ипполиту, осаждая ее теми же мольбами.
- Будь милостива, синьора! Пошли ее к Мадонне! Пошли ее к Мадонне!
Ребенок плакал все сильнее. Воробьи испускали оглушительные крики с вершины высокой ели. По соседству, между двумя уродливыми стволами олив залаяла собака. Взошла луна, и поплыли ночные тени.
- Хорошо, - прошептала Ипполита, не в силах выносить более тупого, безнадежного взгляда матери. - Хорошо, хорошо, мы пошлем ее… завтра же…
- Нет, не завтра, в субботу, синьора.
- В субботу сочельник.
- Дай ей на свечу.
- На большую свечу.
- В десять фунтов.
- Ты слышишь, Либерата? Слышишь?
- Синьора посылает тебя к Мадонне.
- Мадонна смилуется над тобой.
- Говори! Говори!
- Она онемела, синьора.
- Вот уж третий день, как она ничего не говорит.
Среди крикливых женских возгласов ребенок плакал все сильнее.
- Слышишь, как он плачет?
- К ночи, синьора, он всегда плачет сильнее.
- Должно быть, один уже прилетел…
- Может быть, ребенок уже "видит" его.
- Перекрестись, синьора.
- Ночь наступает.
- Слышишь, как он заливается?
- Как будто колокол загудел.
- Нет, отсюда его не слышно.
- А я слышу.
- Я тоже.
- Ave Maria!
Все смолкли, крестясь и кланяясь. Волны каких-то еле слышных звуков неслись из далекого селения, но у всех слух был напряжен, благодаря стонам ребенка. Вот снова все стихло, за исключением этих стонов. Мать упала на колени перед колыбелью, кланяясь в землю. Ипполита, склонив голову, горячо молилась.
- Посмотри-ка в дверь, - прошептала одна женщина своей соседке. Джорджио, возбужденный и встревоженный, оглянулся. Отверстие открытой двери было темно.
- Посмотри-ка туда, в дверь. Ты ничего не видишь?
- Да, вижу… - отвечала другая нерешительно и испуганно.
- Что такое? Что там? - спрашивала третья.
- Что там? - спрашивала четвертая.
- Что там такое?
Любопытство и ужас внезапно охватили всех присутствовавших. Все смотрели на дверь. Ребенок продолжал плакать. Мать также поднялась и устремила широко раскрытые глаза на отверстие двери, казавшееся таинственным благодаря сгустившемуся мраку. Собака лаяла между олив.
- Что такое? - спросил Джорджио громко, но не без усилия, побеждая возрастающую тревогу. - Что вы там видите?
Никто из женщин не решился ответить, хотя все видели какой-то блестящий неопределенный предмет среди темноты.
Тогда Джорджио подошел к двери, но едва он переступил ее порог, как удушливый смрадный запах заставил его остановиться, он был не в состоянии дышать. Повернувшись, он вышел.
- Это серп, - сказал он.
Действительно, то оказался повешенный на стену серп.
- Ах! Серп…
И женщины снова затараторили.
- Либерата! Либерата!
- Да ты с ума сошла?
- Она сошла с ума.
- Ночь надвигается. Пора домой.
- Он затих.
- Бедняжка! Заснул что ли?
- Не плачет.
- Внеси-ка теперь колыбель-то. Вечер сырой. Мы тебе поможем, Либерата!
- Бедняжка! Заснул, что ли?
- Словно мертвый, не шелохнется.
- Внеси же колыбель-то. Ты слышишь, что ли, Либерата?
- Она сошла с ума.
- Где лампа-то? Джузеппе сейчас вернется. А ты не зажгла лампу! Джузеппе сейчас вернется с работы.
- Она сошла с ума. Она ничего не отвечает.
- Мы уходим. Покойной ночи!
- Несчастный страдалец! Заснул ли он?
- Да, да… Он затих.
- О, Иисусе, Сын Божий, смилуйся над ним!
- Спаси нас, Господи!
- Прощай, прощай! Спокойной ночи!
- Спокойной ночи!
- Спокойной ночи!