"И вот первый встречный человек способен волновать любящую меня женщину. В чем же состоит моя власть над ней?" Он сильно страдал, потому что реальные образы вставали перед ним, как подтверждение его мыслей… "Я люблю Ипполиту. Я люблю ее страстью, которую я считал бы бесконечной, если бы я не знал, что всякая человеческая любовь должна иметь конец. Я люблю ее и не могу себе представить, чтобы другая могла мне дать более полное, более глубокое наслаждение. И тем не менее не раз при виде той или иной проходящей женщины меня охватывал внезапный порыв желания, не раз женские глаза, мелькнувшие случайно передо мной, оставляли в душе моей словно неясную тень грусти, не раз приходилось мне мечтать о женщине, встреченной и обратившей на себя мое внимание в какой-нибудь гостиной, о возлюбленной какого-нибудь друга: "Как она любит? В чем тайна ее страстных ласк?" И в продолжение известного времени эта женщина занимала мои мысли, правда, овладевая ими всецело, но с перерывами, а иногда и с упорной настойчивостью. Некоторые из этих женских образов вставали в моем воображении даже в те минуты, когда я сжимал в своих объятиях Ипполиту. Что же? Разве и она, встречаясь с каким-нибудь мужчиной, не могла стремиться к нему в порыве внезапного желания? Если бы мне было дано заглянуть в ее душу и я нашел бы в ней тень такого желания, хотя бы даже мимолетного, как блеск молнии - без сомнения, я считал бы свою возлюбленную заклейменной несмываемым пятном и мне казалось бы, что я не переживу этой муки. Но подобной неопровержимой улики мне никогда не найти, потому что душа возлюбленной закрыта и неосязаема, хоть это и не мешает ей, так же как телу, подвергаться насилию. Однако, сопоставляя все, я вижу, что возможность налицо. Быть может, в эту самую минуту любимая мною женщина, заглянув в свою совесть, видит там пятно, и оно растет под ее взглядом".
Боль пронизала его, и он содрогнулся. Ипполита кротко спросила:
- Что с тобой? О чем ты думал?
Он отвечал:
- О тебе.
- Дурно или хорошо?
- Дурно.
Она вздохнула. Потом прибавила:
- Хочешь, уйдем отсюда.
Он отвечал:
- Уйдем.
Они поднялись и пошли обратно прежней дорогой. Ипполита со слезами в голосе медленно произнесла:
- Какой печальный вечер, любовь моя.
И она остановилась, словно затем, чтобы вдохнуть в себя всю грусть, разлитую в догорающем дне, и упиться ею.
Теперь вокруг них Пинчио было пустынно, полно безмолвия, полно фиолетовой тени, среди которой статуи на своих пьедесталах выделялись белизной могильных памятников.
Город внизу принимал пепельный оттенок. Падали редкие капли дождя.
- Куда ты пойдешь сегодня вечером? - спросила Ипполита.
Джорджио с безнадежной тоской отвечал:
- Я ничего не знаю. Я не знаю, что буду делать.
Они страдали, стоя друг возле друга, и с ужасом думали об ином, знакомом им, еще более невыносимом страдании - страдании предстоящей ночи призраков, вызванных их воображением.
- Если хочешь, я проведу эту ночь у тебя? - робко сказала Ипполита.
Пожираемый глухим внутренним гневом, охваченный непреодолимым желанием причинить ей боль и мстить, Джорджио ответил:
- Нет.
Но его сердце протестовало: "Эту ночь ты не сможешь оставаться вдали от нее, нет, не сможешь!"
И, несмотря на порыв слепой вражды, сознание невозможности одиночества, ясное сознание этой полной невозможности отозвалась в нем невольным трепетом - странным трепетом пламенной гордости перед владевшей им великой страстью. Он повторил про себя: "Эту ночь я не смогу провести вдали от нее, нет, не смогу…" И у него мелькнуло смутное ощущение какой-то могучей, роковой силы.
Веяние гибели пронеслось над его душой.
- Джорджио! - крикнула испуганная Ипполита, сжимая его руку.
Джорджио вздрогнул. Он узнал то место, откуда они смотрели на кровавое пятно, оставшееся после самоубийцы. Он произнес:
- Ты боишься?
- Немного, - ответила Ипполита, все еще прижимая к себе его руку.
Он высвободился от нее, подошел к парапету и перегнулся через перила.
Улица уже тонула во мраке, но Джорджио казалось, что он различает чернеющее на плитах пятно, так свеж был в его воображении этот образ. Чары тьмы создавали призрачные очертания трупа, неясную фигуру белокурого юноши, лежащего в крови. Кто был этот человек? Почему он покончил с собой? Джорджио видел в этом призраке мертвым самого себя. Быстрые, несвязные мысли проносились в его мозгу. Словно при блеске молнии мелькнул перед ним его бедный дядя Деметриус, младший брат отца - кровный родственник - самоубийца: лицо под черным покровом на белой подушке, длинная, бледная, но такая мужественная рука, а на стене небольшая серебряная кропильница на трех цепочках, тихо звеневшая при дуновении ветра. Что если броситься? Прыжок вниз… быстрое падение… Теряют ли сознание, рассекая пространство? Чисто физически ощутил он удар тела о камни и содрогнулся. Потом почувствовал во всех своих членах резкое стремление назад, полное ужаса, но с примесью какой-то странной неги. Его воображение нарисовало ему восторги предстоящей ночи. Забыться, тихо уснуть в сладкой истоме и пробудиться с приливом нежности, таинственно возродившейся среди грез сна. Образы и мысли сменялись в его голове с поразительной быстротой.
Когда он обернулся - его глаза встретились с широко раскрытыми глазами Ипполиты. Пристален и неподвижен был ее взгляд, и Джорджио казалось, что он читает в нем нечто, усилившее его смятение. Он продел свою руку под руку возлюбленной свойственным ему ласковым движением. И она крепко прижала его руку к своему сердцу.
Они ощущали непреодолимую потребность прильнуть друг к другу, раствориться один в другом, слиться воедино, забыв все окружающее.
- Запирается! Запирается!
Крик сторожа разнесся среди безмолвия рощи.
- Запирается!
После этого крика тишина показалась еще более унылой, и эти два слова, которые невидимые люди прокричали во все горло, причинили возлюбленным нестерпимую боль. Они ускорили шаги, желая показать, что спешат выйти. Но там и тут в пустынных аллеях голоса упорно твердили:
- Запирается!
- Проклятые крикуны! - в порыве возмущения воскликнула взволнованная Ипполита, еще более ускоряя шаги.
Колокола на Trinita di Monti прозвонили Angelus.
Предстал Рим, подобный необъятному, серому, бесформенному облаку, спустившемуся на землю. Уже в некоторых домах закраснели огнями окна, расширяясь в тумане. Падали редкие капли дождя.
- Ты придешь ко мне ночью, правда? - спросил Джорджио.
- Да, да, приду.
- Рано?
- Около одиннадцати.
- Если ты не придешь, я умру.
- Я приду.
Они посмотрели в глаза друг другу и обменялись пьянящим обещанием. Растроганный Джорджио шепнул:
- Ты прощаешь?
Они снова взглянули друг на друга глазами, полными ласки. Совсем тихо он произнес:
- Дорогая!
Ипполита сказала:
- Прощай. До одиннадцати думай обо мне.
Они расстались в конце Via Gregoriana Ипполита пошла по Via di Casa. Джорджио следил за ней взглядом, когда она шла по влажному тротуару, мерцавшему в отсвете витрин.
"Итак, она меня покидает, возвращается в незнакомый для меня дом, возвращается к обыденной жизни, выходит из создаваемой мною вокруг нее идеальной сферы, становится иной, обыкновенной, чуждой мне женщиной. Я ничего не знаю о ней. Грубая житейская действительность захватывает ее, поглощает, принижает".
Цветочный магазин пахнул ему в лицо ароматом фиалок, и его сердце ощутило неясную надежду. "Почему бы нам не создать существования, соответствующего нашей мечте? Отчего бы нам не жить всегда вместе?"
II
Когда лакей в 10 часов утра вошел будить Джорджио - он еще спал глубоким, обновляющим сном, который в молодости следует за ночью наслаждений. Он закричал сердито, ворочаясь на постели:
- Меня нет дома ни для кого! Оставь меня!
Но он услыхал голос непрошенного посетителя, заговорившего с ним из соседней комнаты.
- Извини, Джорджио, что я к тебе вторгаюсь, но мне безусловно необходимо переговорить с тобой.
Джорджио узнал голос Альфонса Экзили и еще более рассердился.
Этот Экзили был его школьным товарищем - юноша посредственного ума. Разорившись в игре и кутежах, он сделался каким-то проходимцем, вечно охотящимся за грошами. Наружно он сохранял еще внешность красивого молодого человека, несмотря на то, что лицо его носило следы порока, но во всем его существе, во всех движениях проскальзывало что-то двусмысленное и нахальное, как у людей, принужденных жить изворотливостью и унижением. Он вошел, подождал ухода лакея, принял расстроенный вид и сказал, наполовину глотая слова:
- Прости, Джорджио, что я снова обращаюсь к тебе за одолжением. Надо заплатить карточный долг. Помоги мне. Дело в пустой сумме - 300 лир. Прости, Джорджио.
- Как! Ты платишь карточные долги? - спросил Джорджио. - Это меня удивляет.
Он не стесняясь бросил ему в лицо оскорбление.
Не сумев порвать всякие отношения с этим проходимцем, он ограждал себя от него презрением, как другие ограждаются палкой от прикосновения грязного животного.
Экзили улыбнулся.
- Ну, не будь злым! - просил он умоляющим голосом, точно женщина. - Ты дашь мне эти 300 лир? Честное слово, я завтра возвращу их тебе.
Джорджио расхохотался и позвонил. Пришел лакей.
- Поищите связку маленьких ключей в моем платье, там - на диване.
Лакей отыскал ключи.
- Откройте второй ящик стола и дайте мне большой бумажник.
Бумажник был подан.
- Хорошо. Ступайте.
Когда лакей удалился, Экзили не то с робкой, не то с судорожной улыбкой попросил:
- Не можешь ли дать 400 лир?
- Нет. Возьми. Это в последний раз. И уходи.
Вместо того чтобы передать деньги в руки Экзили, Джорджио положил их на край постели. Экзили улыбнулся, взял их и положил в карман, потом произнес с оттенком полулести, полуиронии:
- У тебя благородное сердце…
И, оглядев комнату, добавил:
- А также восхитительная спальня.
Он без церемонии расположился на диване, налил себе рюмку коньяку и набил свой портсигар.
- Кто теперь твоя любовница? Уж не та, что в прошлом году?
- Уходи, Экзили. Я хочу спать.
- Какое ослепительное создание! Красивейшие глаза во всем Риме! Ее, вероятно, нет здесь? С некоторых пор я ее не встречаю. Должно быть, уехала? Кажется, у нее сестра в Милане?
Он налил себе вторую рюмку и выпил ее залпом.
Болтал он, вероятно, исключительно для того, чтоб иметь время опустошить графинчик.
- Она развелась с мужем, правда? Я полагаю, туго ей приходится в денежном отношении, но одевается она всегда хорошо. Приблизительно месяца два тому назад я ее встретил на Labuino. Знаешь, кто, должно быть, окажется твоим заместителем? Впрочем, нет, конечно, ты его не знаешь. Это - Монти, деревенский купец - высокий, плотный, белобрысый малый. Как раз в тот день он сопровождал ее на Labuino. Знаешь, сейчас видно, когда мужчина охотится за женщиной… У этого Монти много грошей. - Он произнес последнюю фразу с непередаваемым отвратительным выражением зависти и алчности. Затем беззвучно осушил третью рюмку.
- Джорджио, ты спишь?
Не отвечая, Джорджио притворился спящим. Он все слышал и боялся, что Экзили сквозь одеяло заметит биение его сердца.
- Джорджио!
Он привскочил будто спросонок.
- Как? Ты еще здесь. И не думаешь уходить?
- Я ухожу, - сказал Экзили, приближаясь к постели. - Но взгляни-ка сюда - черепаховая шпилька!
Он наклонился, поднял ее и, осмотрев с любопытством, положил на одеяло.
- Какой счастливец! - произнес он своим двусмысленным тоном. - Ну, а теперь до свидания. Тысяча благодарностей.
Он протянул было руку, но Джорджио не вынул своей из-под одеяла. Болтун направился к дверям.
- У тебя превосходнейший коньяк! Я выпью еще рюмку.
Он выпил и ушел, оставив Джорджио в постели, отравленного мучительным ядом.
III
2 апреля исполнялась вторая годовщина.
- На этот раз мы отпразднуем ее вне Рима, - сказала Ипполита. - Мы должны провести великую неделю любви наедине, где бы то ни было, но не здесь.
Джорджио спросил:
- Помнишь первую годовщину - в прошлом году?
- Да, я помню. Было воскресенье… Пасхальное воскресенье… И я пришла к тебе в 10 часов утра.
- На тебе был короткий английский жакет, который мне так нравился, ты принесла с собой свой молитвенник…
- Но в то утро я не ходила к обедне.
- Ты так торопилась…
- Ведь я почти убежала из дому. Ты знаешь, в праздник я не имела ни минуты свободной. И все же я нашла возможность остаться с тобой до 12-ти. А ведь у нас в этот день ждали гостей к завтраку…
- Потом весь день нам не пришлось видеться. Печальная была годовщина.
- Да, правда.
- А как светило солнце!
- И какая масса цветов наполняла комнату…
- Я в то утро закупил все цветы на Piazza di Spagna.
- Ты забросал меня лепестками роз, ты засунул тьму лепестков за воротник моего платья, в рукава… Помнишь?
- Помню.
- И потом дома, раздеваясь, я нашла их все.
Она улыбнулась.
- И мой муж, когда я вернулась, нашел один лепесток на шляпе, в складках кружева.
- Да, ты мне рассказывала.
- В тот день я уж больше не выходила из дома. Мне не хотелось выходить… Я все думала… вспоминала… Да, печальная была годовщина!
После минутного молчания она спросила:
- Верил ли ты в глубине сердца, что мы достигнем второй годовщины?
- Я - нет!
- Я тоже нет!
Джорджио подумал: "Что же это за любовь, таящая в себе предчувствие конца!" Затем он подумал о ее муже без ненависти, даже с некоторым доброжелательным снисхождением. "Теперь она свободна, почему же я более тревожен, чем раньше? Этот муж являлся как бы гарантией: я представлял его себе стражем, охраняющим мою возлюбленную от всякой опасности… Быть может, я заблуждаюсь… Тогда тоже я сильно страдал, но миновавшее страдание всегда менее тяжко, чем настоящее". Погруженный в свои мысли, он не слушал слов Ипполиты.
Ипполита говорила:
- Ну что же? Куда мы отправимся? Надо же решить. Завтра 1 апреля. Я уже сказала своей матери: "Ты знаешь, мама, на днях я уезжаю". Я подготовлю ее и, будь покоен, измыслю для нее какой-нибудь благовидный предлог. Положись на меня.
Она весело болтала и улыбалась. А в этой улыбке, сопровождавшей последние слова, чудилось ему инстинктивное удовлетворение женщины, замышляющей кого-нибудь обмануть. Ему не понравилась легкость, с которой Ипполита вводила в обман свою мать. Он снова с сожалением подумал о бдительности мужа. "К чему так горько страдать от этой свободы, когда она дает мне столько радостей?.. Не знаю - чего бы я не отдал, чтоб отделаться от моих неотвязных мыслей, от опасений, оскорбляющих любимую женщину. Я люблю ее и оскорбляю. Люблю и считаю способной на низкий поступок".
Ипполита говорила:
- Но все-таки нам не надо заезжать далеко. Ты, наверное, знаешь какой-нибудь тихий, несколько причудливый уголок с чащей деревьев?.. Тиволи? Не то. Фраскати? Не то.
- Возьми там на столе Бедекер и поищи.
- Поищем вместе.
Она взяла красную книжку, встала на колени возле его кресла и с движениями, полными детской грации, начала перелистывать путеводитель. Иногда она вполголоса прочитывала несколько строчек.
Джорджио смотрел, очарованный, на ее изящный затылок. Черные блестящие волосы были зачесаны кверху и уложены там в форме раковины. Он смотрел на два темных родимых пятнышка - двух близнецов, выделявшихся на бледной бархатистой шее и придававших ей неизъяснимую прелесть. Он заметил, что у Ипполиты не было серег. Вот уже три или четыре дня она не надевала свои обычные сапфировые серьги. Не пожертвовала ли она ими в виду стесненных денежных обстоятельств? Кто знает, не терпит ли она у себя дома нужды в самом необходимом. Он должен был сделать над собой жестокое усилие, чтобы прямо подойти к мучившей его мысли. А мысль была такая: "Когда она охладеет ко мне (а это случится скоро), то бросится в объятия первого встречного, который предложит ей обеспеченное существование и, взамен получаемого чувственного наслаждения, избавит ее от денежных затруднений. Экзили болтал же о каком-то купце. Из отвращения к нужде она победит в себе отвращение к человеку - приспособится. Да и будет ли что побеждать?" Ему вспомнилась возлюбленная одного друга - графиня Альбертини. Разведясь со своим мужем и оставшись свободной, но без средств, она мало-помалу опустилась до оплачиваемой любви, искусно сохраняя внешнюю благопристойность. Ему пришел на память и другой пример, подтверждавший возможность того, чего он страшился. И перед этой возможностью, выплывавшей из мрака будущего, он испытывал невыносимую муку. Никогда не найдет он покоя - рано или поздно ему суждено видеть падение любимого, бесценного существа. Жизнь полна унижений.
Ипполита с огорчением говорила:
- Ничего не могу найти. Gubbio, Narni, Viterbo, Orvieto… Посмотри на Bernardino, монастырь San Ludovico, монастырь San Domenico, монастырь San Francesko, монастырь Servi di Maria…