Легенда отличалась банальностью, походила на сотни других легенд, гласящих о чудесах. Со времени этой первой милости - именем Той же Мадонны - корабли избавлялись от бурь, поля от града, путешествующие от разбойников, больные от смерти. Воздвигнутое среди этого несчастного народа, Святое изображение являло неисчерпаемый источник спасения.
- Из всех Мадонн мира - наша самая милосердная, - сказал Кола ди Шампанья, прикладываясь к священному листку, раньше чем спрятать его на груди. - Говорят, в государстве появилась еще. Такая же. Но Наша, наверное, лучше. Не беспокойтесь. Наша всегда останется Первой.
Его тон и манера выражали фанатизм сектанта, свойственный крови этих идолопоклонников, фанатизм, который иногда в Абруппах толкает население к жестоким войнам за первенство своих кумиров. Старик, подобно собратьям по вере, не допускал Божественной Сущности без видимого воплощения - только в идолах видел он реальное проявление Божества и преклонялся перед идолами.
Изображение на алтаре жило для него, было существом из плоти и крови, оно дышало, улыбалось, смотрело, склонялось, делало знаки крестного знамения. И всюду повторялось то же самое, все священные статуи: из дерева, из воска, из бронзы или серебра жили настоящей жизнью в своих драгоценных или жалких оболочках. Когда они старились, разбивались или уничтожались под действием времени - они никогда не уступали места новым статуям, не проявив знамением своего гнева. Так, однажды из обломка статуи, ставшего неузнаваемым и брошенного в кучу дров - брызнула под топором струя крови. Другой обломок, раздробленный и затертый между досок бадьи, проявил свою сверхъестественную сущность, отразив в воде очертание своей первоначальной совершенной формы.
- Ore! - крикнул кривой пешеходу, с трудом шагавшему по краю дороги, среди удушливой пыли. - Ore! Алиги! - Он повернулся к своим гостям и снисходительно заметил:
- Это добрый христианин, земляк мой. Идет по обету. Он исцелился. Видишь, госпожа, как он запыхался. Позволь ему сесть на козлы.
- Да, да. Конечно, остановись, - сказала тронутая Ипполита.
Коляска остановилась.
- Иди сюда, Алиги. Господа пожалели тебя. Ну, влезай.
Добрый христианин приблизился. Согнувшись над своей палкой, он задыхался, покрытый пылью, весь в поту, оцепеневший под лучами солнца. Кольцо рыжеватой бороды шло по его подбородку от одного уха к другому, окаймляя лицо, усеянное веснушками. Рыжеватые завитки волос, слипшиеся на лбу и на висках, выбивались из-под шляпы. Его впалые бесцветные глаза, близко поставленные к переносице, напоминали глаза припадочных. Задыхаясь, он произнес глухим голосом:
- Благодарю. Бог да вознаградит вас. Милость Мадонны да почиет над вами! Но я не должен садиться.
Он держал в правой руке какой-то предмет, завернутый в белый фуляровый платок.
- Это дар по обету? - спросил кривой. - Покажи-ка.
Приподняв кончики платка, человек показал сделанную из воска ногу, бледную, как нога трупа, с нарисованной на ней синеватой раной. От жары она размягчилась и блестела, словно покрытая потом.
- Ты разве не видишь, что она тает?
И Кола протянул руку, чтоб ее ощупать.
- Она совсем стала мягкая. Если ты пойдешь пешком дальше, то она растает и упадет из твоих рук по дороге.
Алиги повторил:
- Не могу я ехать. Я дал обет дойти пешком.
И он не без тревоги осмотрел крючок, на котором держалась его ноша, приподняв ее к своим близоруким глазам.
На этой жгучей дороге, среди пыли и резких лучей солнца ничто не могло быть печальнее зрелища этого измученного человека с его бледным даром, отталкивающим, словно мертвый отрезанный кусок тела - долженствующим увековечить память о ране на стене, уже покрытой немыми и неподвижными изображениями бесконечных язв и болезней, терзавших в течение веков жалкое бренное человеческое тело.
- Ore!
И лошади снова пустились в путь.
За оставленными позади невысокими холмами дорога пересекала обширные поля почти налившихся колосьев. Старик с болтливостью его возраста рассказывал эпизоды выздоровления Алиги, говорил о гангрене, исцеленной милостью Мадонны. Направо и налево от дороги масса колосьев свешивалась через изгородь, напоминая переполненную чашу.
- Вот и Святилище! - воскликнула Ипполита.
И она указала на красное кирпичное здание в центре широкого луга, кишащего народом.
Несколькими минутами позже коляска нагнала толпу.
VI
Это было поразительное и ужасное зрелище, необычайное, невиданное, такое странно резкое смешение людей и предметов, что оно превосходило самые невероятные видения кошмара. Все отвратительные свойства вечных рабов, все их позорные пороки, все виды умственного убожества, все корчи и уродства крещенной плоти, слезы раскаянья, пьяный смех, безумие, алчность, коварство, разврат, идиотизм, ужас, смертельная усталость, окаменевшее равнодушие, безмолвное отчаянье, священные гимны, завывания припадочных, возгласы акробатов, перезвон колоколов, звуки труб, ослиный рев, мычание коров, ржание лошадей, треск огня под кострами, груды фруктов и сластей, лари с хозяйственными вещами, материями, драгоценностями, четками, непристойные танцы уличных плясуний, судороги эпилептиков, завязывающиеся драки, бегство жуликов, преследуемых среди толкотни, подонки самого грязного разврата, вынесенные из темных закоулков отдаленных городов и выброшенные на невежественные, растерянные массы, целые облака безжалостных паразитов, напоминающих рой слепней над стадом скотов, густая толпа народа, неспособная защищаться от них, всевозможные низменные приманки для грубых аппетитов, все бесстыдные пороки, нагло встречающие дневной свет, одним словом, самые разнообразные элементы были собраны тут, в этой бурлящей, волнующейся массе около храма Мадонны.
Сам храм представлял собой массивное здание грубой архитектуры, без украшений, построенное из красноватых неоштукатуренных кирпичей.
Около наружных стен, около ворот продавцы священных предметов раскинули свои палатки и бойко торговали. Вблизи находились ярмарочные балаганы конической формы, украшенные большими картинами с изображением кровавых битв и людоедских пиров. У входа неопрятные мужчины отталкивающего и подозрительного вида зазывали народ и оглашали воздух звуками труб. Распутные женщины с толстыми ногами, вздутым животом и отвислой грудью, едва прикрытые грязным трико и блестящими лохмотьями, восхваляли на необыкновенном жаргоне чудеса, скрывающиеся за красным занавесом позади них. Одна из этих жалких руин, подобная чудовищу, порожденному карликом и свиньей, кормила слюнявым ртом отвратительную обезьяну, между тем как рядом с ней вымазанный мукой и кармином паяц с отчаянной яростью звонил в колокольчик. Процессии двигались длинными рядами с пением гимнов, в предшествии креста. Женщины держали друг друга за края одежды и шли словно в бреду, с безумными лицами, с широко раскрытыми неподвижными глазами. Уроженки Триньо были одеты в платья из ярко красной материи со множеством складок, платья эти застегивались высоко, почти под мышками, а на бедрах перехватывались трехцветными шарфами, которые, приподнимая и сжимая складки, делали фигуры горбатыми. Разбитые от усталости, эти женщины шли, согнувшись, еле волоча за собой тяжелую как свинец обувь, они имели вид странных уродливых животных. У некоторых висели зобы, и золотые ожерелья блестели под красной, обветренной опухолью.
Слава Марии!
Над толпой возвышались ясновидящие, сидевшие одна против другой на небольших узких носилках. Лица их были завязаны, виднелся лишь рот, брызгавший слюной. Они произносили слова нараспев, повышая и понижая голос, качая в такт головой. Иногда слышался легкий свист проглатываемой слюны. Одна из этих сомнамбул показывала засаленную игральную карту и выкрикивала: "Вот якорь доброй надежды!" Другая, с огромным ртом, где мелькал между гнилыми зубами язык, покрытый желтоватым налетом, нагнулась к толпе, держа на коленях вспухшие руки с зажатыми в них медными монетами. Кругом нее внимательные слушатели ловили каждое слово, стараясь не моргать и не двигаться. Лишь время от времени они проводили языком по своим запекшимся губам.
Слава Марии!
Новые партии богомольцев прибывали, проходили, удалялись. Там и тут, в тени балаганов, под широкими синими зонтами или прямо на солнце, спали утомленные старухи, обхватив лицо руками, лежа ничком на высохшей траве. Другие сидели кружком на земле, расставив ноги, и в молчании пережевывали с трудом овощи и хлеб, не заботясь об остальных, равнодушные к царящему вокруг оживлению. По их желтой, пятнистой, точно панцирь черепахи, шее видно было, с каким усилием проглатывали они слишком большие куски. Некоторые были покрыты ранами, струпьями, шрамами, без зубов, без ресниц, они не ели, не спали, оставались неподвижными с покорным видом, словно ожидая смерти, а над их изможденными телами, как над падалью, кружились густые тучи мух и мошек.
В трактирах, под навесами, раскаленными полдневным солнцем, вокруг врытых в землю и убранных зеленью столов, проявлялось обжорство людей, с великим трудом откладывавших свои сбережения до этого дня, чтобы выполнить обет, а также чтобы удовлетворить жажду излишеств, назревшую в течение долгого, скудного времени тяжелой работы. Виднелись их лица, склоненные над чашками, челюсти, разжевывающие пищу, руки, разрывающие куски мяса - все их грубые фигуры, справляющиеся с непривычными яствами. Широкие котлы, наполненные какой-то красноватой жидкостью, дымились в трех ямах, обращенных в очаги, и запах еды распространялся вокруг, возбуждая аппетит. Тощая, длинная молодая девушка с зеленовато-бледным лицом, похожая на кузнечика, предлагала связки сыра, вылепленного в форме лошадок, птиц и цветов. Какой-то субъект с гладким, лоснящимся женоподобным лицом, с золотыми серьгами в ушах, с руками, окрашенными анилиновой краской, продавал питье подозрительного вида.
Слава Марии!
Новые богомольцы прибывали, проходили, удалялись. Толпа теснилась у входа, тщетно стараясь проникнуть в переполненную церковь. Воры, проходимцы, карманники, шулера, жулики, шарлатаны всякого рода зазывали людей, мешали им проходить, осыпали льстивыми словами. Все эти собратья-хищники издали намечали свои жертвы, устремлялись на них, подобно молнии, никогда не минуя своей цели. Они приручали какого-нибудь простака тысячью различных способов, внушали ему надежду на быструю и верную наживу, с необычайным искусством убеждали его рискнуть, раздражали его жадность до лихорадочного нетерпения. Потом, когда видели, что он потерял всякую осторожность и предусмотрительность - они обирали его до последней копейки, без жалости, тем путем, какой им казался самым легким и удобным. И несчастный оставался ошеломленным, уничтоженным между тем, как мошенники убегали, смеясь ему в лицо. Но пример одного не предохранял остальных от подобных же ловушек Каждый считал себя более опытным и ловким, предлагал отомстить за одураченного товарища и стремительно бросался к собственной гибели. Неисчислимые беспрерывные лишения, перенесенные для того, чтобы собрать немного денег через экономию в самом необходимом, эти невообразимые лишения, делающие скупость земледельцев низменной и жестокой, как скупость нищих - сказывались всецело в дрожании мозолистых рук, вытаскивавших из карманов монеты, чтобы попытать счастья.
Слава Марии!
Новые богомольцы прибывали, проходили. Вечно обновляющийся поток стремился пробить дорогу сквозь шумную, волнующуюся толпу, один и тот же напев неизменно раздавался среди общего гула. Мало-помалу из всех разнородных звуков ухо начинало различать постоянно повторяющееся имя "Мария". Священная песнь торжествовала над людским гамом. Непрерывный, хоть и разнородный поток народа приливал к стенам Святилища, озаренного солнцем.
Слава Марии!
Слава Марии!
Еще в течение нескольких минут Джорджио и Ипполита, растерянные, разбитые, созерцали эту громадную толпу, откуда исходило тошнотворное зловоние, откуда выскакивали то там, то сям накрашенные маски паяцев и закрытые лица гадалок-ясновидящих. Отвращение сжимало им горло, побуждало их бежать отсюда, но в то же время зрелище этого народа неотразимо притягивало их, удерживало в середине сутолоки - толкало в те места, где приютилась самая ужасная нищета, где проявлялись самые ужасные примеры жестокости, невежественности и наглости, где ревели голоса, где струились слезы.
- Подойдем к церкви, - сказала Ипполита. Она, казалось, заразилась безумием фанатиков, приходивших все в сильнейшее возбуждение по мере того, как все беспощаднее палило солнце.
- Ты не устала? - спросил Джорджио, взяв ее руки в свои. - Если хочешь, уйдем отсюда! Поищем местечко, где бы можно было отдохнуть, я боюсь, как бы с тобой не случилось обморока. Уйдем, если хочешь?
- Нет, нет. Я сильна, я могу остаться. Подойдем, попытаемся проникнуть в церковь. Видишь, все туда стремятся. Слышишь, как они кричат?
Она, видимо, страдала. Губы ее кривились, мускулы лица подергивались, и рука впивалась в руку Джорджио.
Но взгляд ее не отрывался от дверей Святилища, от голубоватой завесы дыма, сквозь которую блестели и мигали маленькие огоньки свечей.
- Слышишь, как они кричат?
Она шаталась. Крики походили на вопли кровавой резни, казалось, будто мужчины и женщины избивали друг друга и корчились среди потоков крови.
Кола сказал:
- Они просят милости.
Старик ни на минуту не отставал от своих гостей. Он прилагал все усилия, чтобы расчистить им дорогу через толпу, чтобы предохранить их хоть немного от толкотни.
- Вы хотите идти туда? - спросил он.
Ипполита сказала решительно:
- Да, идем.
Кола пошел вперед, энергично работая локтями, чтобы приблизиться к входу. Ипполита чуть касалась земли, почти лежа на руках Джорджио, собравшего все свои силы, чтобы держать ее и держаться самому. Нищие по пятам следовали за ними, жалостными голосами выпрашивая милостыню, протягивая руку, иногда дотрагиваясь до их одежды. И Джорджио, и Ипполита не видели ничего, кроме этой старческой руки, изуродованной узловатыми суставами, синевато-желтой, с длинными посиневшими ногтями, с кожей, отвислой между пальцами, такие руки бывают у больных и отвратительных обезьян.
Наконец, они достигли входа и прислонились к одному из столбов возле ларя торговца четками.
Ожидая очереди, чтобы войти, процессии проходили вокруг церкви. Они кружились, кружились безостановочно: люди шли с непокрытыми головами за хоругвями, ни на минуту не прерывая своего пения. Мужчины и женщины держали в руках палки с прикрепленным наверху крестом или пучком цветов и опирались на эти посохи всей тяжестью своих усталых тел. Их лица вспотели: крупные капли пота стекали по щекам, смачивали одежду. У мужчин рубашки на груди были расстегнуты - обнажена шея, обнажены руки и на ладонях, на кистях рук и выше до самых плеч кожу испещряла синяя татуировка в память разных святилищ, где они побывали, в память полученных свыше милостей, исполненных обетов. Все уродства мускулов и костей, все разновидности телесного безобразия, все неизгладимые следы непосильного труда, невоздержанности и болезней: сдавленные, острые черепа, лысые или покрытые редкими волосами, усеянные шрамами и наростами, глаза белесоватые и мутные, цвета снятого молока, цвета водянисто-голубого, как у толстых одиноких жаб, плоские носы, точно расплющенные ударом кулака, а иногда загнутые, как клюв совы, или длинные и толстые как труба, или же почти провалившиеся от венерической болезни, щеки то прорезанные красными жилками, точно виноградные листья осенью, то желтые и сморщенные, точно желудок жвачного животного, то покрытые рыжеватой щетиной, точно хлебные колосья, губы тонкие, словно лезвие бритвы, или широкие и отвислые, словно спелые фиги, или потрескавшиеся, словно иссохшие листья, челюсти, снабженные иногда громадными острыми зубами, подобными клыкам хищных животных, лица, изуродованные заячьими губами, зобами, рожей, золотухой, гнойными нарывами - все ужасы больного человеческого тела проходили здесь под лучами солнца перед Храмом Богоматери.
Слава Марии!
Каждая группа богомольцев имела свой крест и своего вожака. Обыкновенно вожаком был плечистый и свирепый человек, который все время ободрял своих товарищей жестами и криками одержимого, угощал отстававших ударами кулака по затылку, поднимал изнуренных стариков, осыпал проклятиями женщин, когда они прерывали пение, чтобы перевести дух.
Смуглый великан с пламенными глазами, сверкавшими из-под прядей черных волос, тащил на веревках трех женщин. Одна женщина шла впереди, одетая лишь в мешок с прорезанными отверстиями для головы и рук Другая, длинная и тощая, с мертвенно-бледным лицом, с тусклыми глазами, двигалась, как лунатик, не открывая рта, не оборачиваясь. На ее груди виднелся красный шнур, словно кровавая перевязь смертельной раны, на каждом шагу она качалась, как будто не имела больше сил держаться на ногах, как будто она должна была сейчас упасть, чтобы никогда не подняться. Третья - злобная, точно хищная птица - настоящая деревенская фурия, с алым шарфом, охватывающим ее костлявые бедра, в блестящем вышитом нагруднике, подобном рыбьей чешуе, размахивала черным крестом, чтобы вести за собой и возбуждать свою группу. Наконец, четвертая несла на голове колыбель, покрытую темным сукном, как Либерата в погребальную ночь.
Слава Марии!