Собрание сочинений в 6 томах. Том 4 - Габриэле д Аннунцио 27 стр.


Джорджио много раз сам в часы вдохновения ощущал в себе пробуждение мировой воли, наслаждался сознанием великого объединяющего начала, и теперь он думал, что смерть даст ему бессмертие, что он растворится в непрерывной гармонии Вечности и составит собой атом немеркнущего пламени Бытия. "Почему бы Смерти не открыть и мне свою Тайну".

Величественные образы вставали перед ним в то время, как зажигались звезды на чистом небосклоне. К нему возвращались его поэтические грезы. Вспомнилось чувство безмерной радости и освобождения, испытанное им однажды, когда он вообразил себя неведомым человеком, лежащим в гробу на пышном катафалке, окруженном факелами, а из глубины священного сумрака устами органа, оркестра и хора душа Божественного Бетховена говорила с Невидимым. Вспомнилась мечта о сказочном корабле, везущем гигантский орган, который, находясь между небом и морем, через свои неисчислимые трубы изливал в безграничную даль мирных вод потоки гармонии в то время, как на краю горизонта вспыхивали костры заката, потом ночь застывала в лунном покое и на завесе мрака зажигались кристальные огни звезд. Вспомнился воображаемый им чудный Храм Смерти весь из белого мрамора. Между колонн, у входа размещались вдохновенные музыканты, зачаровывающие звуками проходивших юношей и посвящающие их в тайну Храма, после чего ни один из посвященных, ступивших на порог Святилища, не возвращался назад к свету солнца, где он до сих пор искал радости.

"О, лишь бы мне благородно умереть! Пусть Красота оденет своим покрывалом мои последние минуты. Вот все, чего прошу я от Судьбы".

Его мысли летели дальше, расширяясь в лирическом упоении. Перед ним, словно при блеске молнии, мелькнул поэтический конец Перси Шелли, столько раз во время плавания возбуждавший в нем зависть и ночные грезы. Такая судьба таила в себе сверхъестественное и грустное величие. "Его смерть полна торжественной тайны, как смерть античных героев Греции, невидимой властью внезапно похищаемых с земли и возносящихся преображенными в сферу, где нет печали. Подобно песне Ариэля, Шелли не уничтожился, но море преобразило его в дивный и странный облик Его молодое тело должно было подвергнуться сожжению у подножья Аппенин, перед тихим тирольским морем, под голубым сводом небес. И вот - оно пылает, умащенное елеем и ароматами вместе с куреньями, вином и солью. Пламя восходит к недвижимому небу, извивается и тянется к солнцу, заставляющему сверкать мрамор на вершинах гор. Во все время, пока тело не испепелилось, над костром вьется ласточка. И когда, наконец, останки рассыпаются пеплом - появляется трепещущее, нетронутое сердце - Cor Cordium. Быть может, он, Джорджио, так же, как поэт Эпипсихидиона, любил Антигону в своем прежнем существовании".

А под ним, вокруг него симфония моря росла, росла среди сумрака ночи, и над головой его безмолвие звездного моря становилось все более глубоким. Но со стороны берега вдруг послышался гул, такой знакомый, не имеющий ничего общего ни с каким другим шумом. И когда Джорджио повернулся, то увидел фонари поезда, похожие на два сверкающие, пламенные глаза. Оглушительный, быстрый и зловещий поезд заставлял дрожать скалы, в одну секунду миновал открытое место и, свистя и пыхтя, исчез в пасти противоположного туннеля.

Джорджио вскочил, заметив, что остался один на Трабокко.

- Джорджио! Джорджио! Где ты? - звала тревожно Ипполита, отправившаяся на его поиски, и голос ее звучал смятением и страхом.

- Джорджио! Где же ты?

VI

Ипполита пришла в восторг, когда Джорджио возвестил ей о скором прибытии пианино и нот. Как она была благодарна ему за этот приятный сюрприз. Наконец им будет чем наполнять праздность томительно жарких часов и защищаться от искушений… Она смеялась, делая этот намек на эротическую лихорадку, пламя которой она неустанно поддерживала в своем возлюбленном, она смеялась, делая намек на их чувственную любовь, прерываемую лишь безмолвием истомы и отлучками Джорджио.

- Теперь, - сказала она, смеясь лукаво, без горечи, - теперь ты не станешь пропадать на твоем противном Трабокко… Правда?

Она приблизилась, обняла его голову, сжала ему виски ладонями своих рук и прошептала, нежно смотря ему в глаза, словно желая заставить его высказаться:

- Признайся, что ты спасаешься туда "из-за этого"?

- Из-за чего? - спросил он, чувствуя, что бледнеет от прикосновения ее рук.

- Ты боишься моих поцелуев?

Она произнесла эти слова медленно, раздельно, странно, звучным голосом. И в ее взгляде сливались - страсть, ирония, жестокость и гордость.

- Ведь правда? Правда? - настаивала она.

И продолжала сжимать его виски ладонями рук, но мало-помалу ее пальцы скользнули по его волосам, тихонько щекотали уши, спускаясь к затылку со свойственной ей вкрадчивой лаской.

- Правда? - повторяла она, вкладывая в этот вопрос пленительную нежность, придавая своему голосу тот оттенок, какой, она знала по опыту, имел свойство волновать Джорджио.

- Правда?

Он не отвечал, закрыв глаза, покоряясь, и чувствовал, как жизнь уходит из него, окружающий мир рушится.

Снова он был побежден простым прикосновением этих тонких рук, снова Женщина-Враг проявила свою торжествующую власть. Казалось, что она хочет сказать: "Ты не уйдешь от меня. Я знаю, ты меня боишься, но желание, пробуждаемое мною в тебе - сильнее твоего страха. И ничто не доставляет мне такого опьянения, как этот страх, выражающийся в твоих глазах, в твоем трепете".

В наивном эгоизме своем Ипполита не сознавала причиняемого ею зла, беспрерывного, беспощадного акта разрушения. Привыкнув к странностям возлюбленного - к его грусти, к его немому самоуглублению, внезапной тревоге, мрачным и почти безумным вспышкам страсти, горьким и подозрительным словам, она не понимала всей важности создавшегося положения вещей и с часу на час обостряла его.

Отстраненная мало-помалу от внутренней жизни Джорджио, она, сначала невольно, а потом сознательно старалась поддерживать свое чувственное могущество. Их новый образ жизни на открытом воздухе, среди полей, на берегу моря благоприятствовал развитию в ней животных инстинктов, наполнял ее существо жизненными силами и потребностью использовать эти силы. Полная праздность, отсутствие обыденных забот, постоянная близость возлюбленного, общая постель, прозрачные летние одежды, ежедневное купание способствовали утонченности и разнообразию ее сладострастных ласк, доставляя постоянные поводы к этим ласкам. Казалось, она страшным образом вознаграждает себя за свою холодность первых дней и неопытность первых месяцев и что она стремится развратить того, кто развратил ее.

Она стала так искусна, так уверена в себе, так изобретательна, усвоила такую легкую грацию движений и жестов, вкладывала иногда в свои объятия столько исступленной страсти, что Джорджио не находил в ней ту прежнюю испуганную и стыдливую женщину, с глубоким изумлением встречавшую его смелые ласки, неопытную, растерянную женщину, доставившую ему божественное, опьяняющее зрелище: агонии целомудрия, побежденного торжествующей страстью.

Прежде, созерцая ее спящей, он думал: "Полное чувственное общение также химера. Ощущения моей возлюбленной так же неясны для меня, как и ее душа. Никогда не удастся мне подметить в ней тайное отвращение, неудовлетворенное желание, не улегшееся возбуждение. Никогда не удастся мне определить разнородные ощущения, испытываемые ею при одинаковых ласках в разные моменты…" И вот, Ипполита превзошла его в познании страсти, она обладала этим непогрешимым познанием, изучила самые сокровенные и чувствительные струны возлюбленного и умела заставлять их звучать, художественно приспособляясь ко всем их особенностям, к их соответствию, соединениям, изменениям. Но неукротимые желания, зажженные ею в Джорджио, сжигали ее в свою очередь. Чаровница на себе самой испытывала действие своих чар. Ее опьяняло сознание своей доселе непоколебимой власти, и это опьянение ослепляло ее, мешало заметить тень, сгущавшуюся с каждым днем над головой ее раба. Ужас, читаемый в глазах Джорджио, его попытки удаляться, плохо скрытая враждебность, - вместо того чтобы предостеречь, возбуждали ее. Ее воображению, жаждущему необычайного, жаждущему тайны, воображению, развитому в ней Джорджио - нравились симптомы ее глубокого волнения. Когда-то возлюбленный, в разлуке с ней, мучимый желаниями и ревностью, писал: "Любовь ли это? О, нет! Это какой-то чудовищный недуг, нашедший почву исключительно в моем сердце на радость мне и на горе. Я убежден, что ни одно человеческое существо не переживало ничего подобного".

Ипполита испытывала гордость при мысли, что могла внушить подобное чувство человеку, столь непохожему на всех, доселе известных ей вульгарных людей, она радовалась, наблюдая странное, постоянное влияние своей могущественной власти на этого больного человека. И стремилась использовать свою власть со смесью легкомыслия и серьезности, переходя постепенно от игры к разрушению.

VII

Иногда, на берегу моря, созерцая ничего не подозревающую женщину, стоящую около спокойных и опасных вод - Джорджио думал: "Я могу ее убить. Часто она пробует плавать с моей помощью. Мне было бы легко погрузить ее в воду, утопить. Никакое подозрение не коснется меня: преступление будет иметь вид несчастного случая. Только тогда - перед трупом Женщины-Врага смогу я разрешить свою проблему. Если она сегодня служит центром моего существования, то какая перемена произойдет во мне завтра после ее исчезновения? Не испытывал ли я уже часто ощущения покоя и освобождения, представляя ее себе мертвой, заключенной навсегда в могилу? Быть может, мне удастся спастись и вновь завоевать жизнь, если я заставлю погибнуть Женщину-Врага, если я сокрушу Преграду". Он останавливался на этой мысли, старался вообразить себя освобожденным и умиротворенным, живущим отныне без любви, ему было приятно одевать в мечтах сладострастное тело возлюбленной фантастическим саваном.

Ипполита делалась робкой в воде. Она никогда не отваживалась уплывать от мелких мест. Ее охватывал безумный страх всякий раз, когда, желая стать на ноги, она не тотчас ощущала под собой дно. Джорджио уговаривал ее проплыть с его помощью до Scoglio di Fuori - уединенной скалы невдалеке от берега, всего в саженях 20-ти от мелкого места.

Достаточно было небольшого усилия, чтоб достичь вплавь до этой скалы.

- Смелей! - повторял он, стараясь ее убедить. - Рискуя, только и можно научиться. Я буду около тебя.

Он продолжал лелеять мысль об убийстве, испытывая длительный внутренний трепет каждый раз, как убеждался в необыкновенной легкости выполнения своей мысли. Но ему не хватало энергии, и он ограничивался тем, что искушал судьбу, предлагая Ипполите отважиться на эту прогулку. В том состоянии слабости, в каком он находился - опасность грозила ему самому, в случае если бы испуганная Ипполита вздумала ухватиться за него. Но и возможность собственной гибели не отвращала его от попытки уговорить Ипполиту, напротив, эта возможность еще утверждала его решение.

- Смелей! Смотри, скала так близко - рукой подать. Не бойся глубины. Плыви рядом со мной, не торопясь. Там, на месте, ты отдохнешь. Мы посидим, нарвем мху. Ну же, решайся. Смелей!

Он с трудом скрывал свое волнение. Ипполита колебалась между страхом и капризом.

- Что, если силы покинут меня на пути?

- Я поддержу тебя.

- А вдруг ты не удержишь?

- Удержу. Ты же видишь - скала совсем близко.

Улыбаясь, она концами мокрых пальцев провела по своим губам:

- Вода такая горькая! - сказала она с гримасой.

Потом, победив последнее колебание, она вдруг решилась.

- Поплывем. Я готова.

Ее сердце билось не так сильно, как сердце ее путника. Море было спокойно, почти неподвижно, и первые сажени они проплыли легко. Но вдруг, по недостатку навыка, Ипполита заторопилась и задохнулась. Неловкое движение заставило ее хлебнуть воды, панический ужас овладел ею, она закричала, забилась и снова начала захлебываться.

- На помощь, Джорджио! На помощь!

Невольно он бросился к ней, к ее скорченным рукам, впившимся в него. Под ее руками, под ее тяжестью он терял силы и уже чувствовал близкую гибель.

- Не держи меня! - крикнул он. - Не держи! Освободи мне хоть одну руку.

Животный инстинкт самосохранения вернул ему на время крепость мускулов. С неимоверными усилиями проплыл он со своей ношей короткое расстояние, отделявшее их от скалы, и добрался до нее в полном изнеможении.

- Взбирайся! - сказал он Ипполите, не будучи в состоянии поднять ее.

Видя себя спасенной, она снова стала гибкой и ловкой, но, взобравшись на скалу, задыхаясь, она разразилась рыданиями. Она плакала громко, как ребенок, и это раздражало Джорджио, вместо того чтобы трогать. Никогда еще не видел он ее проливающей такие потоки слез, с такими вспухшими и покрасневшими глазами, с таким исказившимся ртом.

Он находил ее некрасивой, малодушной и чувствовал против нее злобную досаду с примесью сожаления о том, что он вытащил ее из воды. Он воображал ее себе утонувшей, исчезнувшей в море, воображал свое собственное волнение при этом исчезновении и проявления своего горя перед зрителями и свою позу перед трупом, выброшенным волнами.

Изумленная тем, что Джорджио оставляет ее плакать, не пытаясь утешить, Ипполита повернулась к нему. Рыдания ее стихли.

- Как же мне сделать, - спросила она, - чтобы вернуться на берег?

- Ты сделаешь новую попытку, - ответил он с оттенком иронии.

- Ни за что!

- Как же тогда?

- Я останусь здесь.

- А! Прекрасно! Прощай!

Он сделал движение как будто хотел прыгнуть в море.

- Прощай. Я буду кричать. Меня увидят и спасут.

Она переходила от слез к смеху - глаза ее еще были влажны.

- Что это у тебя на руке, вот здесь? - спросила она.

- Следы твоих ногтей.

И он показал ей кровавые царапины.

- Тебе больно?

Ей становилось жаль возлюбленного, она нежно коснулась его руки.

- Но ведь это всецело твоя вина, - продолжала она. - Ты заставил меня плыть. Я не хотела.

Потом, улыбаясь, прибавила:

- Быть может, то была хитрость, чтобы избавиться от меня?

И с внезапной дрожью, пронизавшей ее тело, она воскликнула:

- О, какая отвратительная смерть! Вода так горька!

Она наклонила голову и чувствовала, как из ее уха течет вода, теплая, точно кровь.

Залитая солнцем скала была горячая, темная и шероховатая, как спина животного, на ней кипела жизнь. Зеленые травы с легким всплеском купались в воде, точно распущенные пряди волос. Какое-то томное очарование исходило от этой одинокой скалы, впитывающей в себя лучи солнца и распространяющей тепло на весь населяющий ее растительный мир.

Словно покоряясь этому очарованию, Джорджио лег и вытянулся на спине. В течение нескольких секунд он ощущал неясное блаженство, проникающее сквозь поры его влажной кожи, начинавшей высыхать от теплоты, выделяемой камнем, и от лучей солнца. Призраки далеких ощущений оживали в его памяти. Он вспоминал целомудренное купание прежних дней, длительный отдых на песке, более горячем и нежном, чем объятия женщины. "Ох, одиночество, свобода, любовь без близости, любовь к женщинам, умершим и недоступным!" Присутствие Ипполиты мешало ему забыться, беспрестанно вызывая в его представлении картины физического общения, нечистых ласк, бесплодного и печального порыва, ставшего единственным проявлением их любви.

- О чем ты думаешь? - спросила Ипполита, дотрагиваясь до него. - Ты хочешь остаться здесь?

Джорджио поднялся и ответил:

- Поплывем.

Жизнь Женщины-Врага еще находилась в его руках. Он еще мог уничтожить ее. Быстрым взглядом обвел он вокруг себя. Великая тишина царствовала на холме и на берегу, на Трабокко молчаливые рыбаки сидели над своей сетью.

- Ободрись! Поплывем, - повторил он, улыбаясь.

- Нет, нет! Никогда! Ни за что!

- Тогда останемся здесь.

- Нет. Кликни людей с Трабокко.

- Да они будут смеяться над нами.

- Хорошо, в таком случае я сама позову их.

- Но ведь, если бы ты не пугалась и не сжимала так мои руки, я бы мог поддерживать тебя.

- Нет, нет, я хочу переправиться на cannizza.

Она говорила так решительно, что Джорджио покорился. Он встал на край скалы и, сложив руки рупором, позвал одного из сыновей Туркино.

- Даниэле! Даниэле!

На повторенный призыв рыбак оторвался от машины, перешел через мостик, миновал балки и побежал вдоль берега.

- Даниэле! Доставь нам сюда cannizza!

Рыбак расслышал, вернулся назад, направился к челнам из тростника, лежащим на песке под лучами солнца, в ожидании сезона ловли сепии. И, спустив один челнок в воду, он прыгнул в него, оттолкнулся длинным шестом и поплыл к Scoglio di Fuori.

Назад Дальше