Временами небо прояснялось - тогда пламя свечей бледнело. Высокий крест, который прежде фигурировал в торжественных процессиях, крест, изукрашенный золотыми ветвями оливы, сверкал в потоке света. Блестели серебристые и лысые головы слушателей, прислонившихся к спинкам дубовых стульев. Потом вдруг небо снова изменялось, по всему разливалась тень, подобно легкому туману. Слабая, еле уловимая волна фимиама струилась в воздухе. На единственном алтаре, в стеклянных вазочках два полуувядших букетика фиалок дышали весной, и эти два легких замирающих аромата словно несли с собой ту же поэзию мечты, которую музыка будила в душах старцев в то время, когда рядом с ними в других душах рождались иные мечты, как заря над тающими снегами.
Джорджио с наслаждением воспроизводил эту картину, оживляя ее дыханием поэзии.
- Ну разве это не кажется невероятным, необычайным? - воскликнул он. - В Риме, городе интеллектуальноинертном, какой-то учитель музыки, буддист, опубликовавший два тома критических заметок о философии Шопенгауэра, позволяет себе роскошь исполнения мессы Себастьяна Баха единственно для своего удовольствия в таинственной часовне, перед аудиторией великих ученых меломанов, дочери которых участвуют в хоре. Чем не страница из Гофмана? В весеннее хмурое, но теплое утро эти старые философы покидают лаборатории, где они упорно трудились над тайнами жизни, и собираются в уединенной часовне, чтобы предаться упоению, сближающему их сердца, чтобы воспарить над жизнью, чтобы пережить идеальные грезы. И посреди этого сборища старцев - развивается дивная музыкальная идиллия между кузиной и другом буддиста. И когда кончается месса, ничего не подозревающий буддист представляет божественной Ипполите Санцио ее будущего возлюбленного… - Он, разумеется, и встал.
- Я, кажется, совершил поминовение по всем правилам?
С минуту Ипполита молчала, углубленная в свои мысли. Потом сказала:
- Помнишь? Была суббота - канун Вербного воскресенья…
Затем она, в свою очередь, встала, подошла к Джорджио и поцеловала его в щеку.
- Хочешь выйдем? Дождь перестал.
Они вышли и стали ходить по влажной платформе, светившейся под слабыми лучами солнца. Холод заставлял их дрожать.
Вокруг зеленели маленькие неровные холмики, изборожденные солнечными бликами, тут и там большие лужи отражали бледное небо с его лазурью, прорывавшейся между снежными облачками. Измокшее деревцо минутами блестело на солнце.
- Это маленькое деревце запечатлеется в нашей памяти, - смотря на него, заметила Ипполита. - Оно так одиноко. Так одиноко!
Раздался звонок, возвещающий прибытие поезда. Было четверть пятого. Носильщик предложил взять им билеты. Джорджио спросил:
- Когда мы приедем в Albano?
- Около семи часов.
- Почти ночью, - заметила Ипполита.
Несколько продрогшая, она взяла Джорджио под руку, радуясь мысли, что они проведут этот холодный вечер вдвоем в безвестной гостинице, возле пылающего камина.
Заметив, что она дрожит, Джорджио спросил:
- Хочешь войти?
- Нет, - отвечала она. - Видишь, выглянуло солнце. Я согреюсь.
Ее охватывала безотчетная жажда близости возлюбленного. Она прижалась к нему с порывистой лаской, в ее голосе, взгляде, движениях - во всем ее существе появилось что-то неотразимо манящее. Она хотела излить на возлюбленного все чары своей женственности, хотела заворожить его, ослепить, хотела, чтобы сияние счастья настоящего затмило в его глазах отблеск счастья минувших дней.
Она хотела казаться ему более нежной, более пленительной, более желанной, чем в былые дни. Ею овладел безумный страх: что, если он оплакивает женщину минувшего, тоскует о пролетевшей радости, находит лишь в далеких днях высшие восторги упоения? Она думала:
"Какой грустью повеяли на меня его воспоминания. Я еле удержалась от слез. Быть может, его душа томится?"
Страшной тяжестью ложится на любовь прошлое!
Она думала: "Быть может, он устал от меня, но еще не сознает этой усталости, не отдает себе отчета и живет иллюзиями. Быть может, я уже не в силах дать ему счастье? Если я и дорога ему, то не потому ли, что ему дорога его собственная тоска? Увы! Я и сама редко испытываю возле него полное блаженство, я тоже страдаю. А между тем я люблю его, люблю свои страдания, жажду его любви и без нее не могу себе представить жизни. Почему же мы так печальны, если любим друг друга?"
Она крепко оперлась на руку Джорджио, и в глазах ее сквозь облако дум светилось глубокое нежное чувство.
"Два года тому назад, в этот же самый час, мы выходили вместе из часовни, и он говорил со мной о безразличных вещах голосом, трогавшим душу, касавшимся ее словно ласки поцелуя, и я упивалась этой божественной лаской, как поцелуями. Я вся трепетала, чувствуя, как незнакомое ощущение проникает в меня. О, это был незабвенный час! Мы сегодня справляем 2-ю годовщину. Мы еще любим друг друга. Вот сейчас, когда он говорил - его голос волновал меня, хотя иначе, чем в былые дни, но волновал до глубины души. Перед нами целый вечер упоения. К чему эти сожаления о прошлом? Разве наша настоящая свобода, настоящая близость не отраднее всех сомнений и тревог минувшего? Даже самые воспоминания наши, такие полные - разве не придают они нового очарования нашей любви? Я люблю его, я отдаюсь ему всецело, перед его желанием я не знаю преград. Он меня перевоспитал за эти 2 года - сделал из меня другую женщину, вложил в меня новые стремления, новые чувства, новую душу Я - его создание. Он может упиваться мной, как собственной мыслью. Я вся принадлежу ему теперь и навсегда". Крепко прижавшись к возлюбленному, она страстно шепнула:
- Ты счастлив?
Джорджио взволновал тон этого вопроса. Точно горячее дуновение коснулось его, и он ощутил трепет истинного блаженства.
- Да, я счастлив, - ответил он.
Наконец, они остались одни в купе вагона. Закрыли все окна и, когда поезд тронулся, бросились в объятия друг друга с жаркими поцелуями, повторяя все ласкательные имена, изобретенные их двухлетней любовью. Потом они остались сидеть рядом, с блуждающей на губах улыбкой, чувствуя, как мало-помалу бурное волнение их крови успокаивается. Они смотрели в окно на однообразные картины, мелькающие среди тумана, окрашенного легким фиолетовым отблеском. Ипполита сказала:
- Ляг и положи голову ко мне на колени.
Он повиновался.
Она заметила:
- Твои усы растрепались от ветра.
И кончиками пальцев она убрала легкие волоски с его губ. Джорджио поцеловал ее пальцы, она провела рукой по его волосам и сказала:
- У тебя также очень длинные ресницы.
Она закрыла ему глаза, чтобы любоваться его ресницами, потом нежно коснулась лба и висков, заставляя его вновь целовать свои пальцы, склоняя к нему свою голову.
Джорджио смотрел снизу на ее губы. Они медленно открывались и закрывались, словно лепестки цветка, и всякий раз из-за них сверкала ему жемчужная белизна зубов.
Эта нежная игра навевала на них сладкую истому.
Убаюканные монотонным шумом поезда, они погружались в самозабвение, обмениваясь тихими словами любви. Ипполита сказала, улыбаясь:
- Это первое наше путешествие вдвоем. Первый раз мы с тобой наедине в поезде.
Ей нравилось повторять, что все для них ново.
Джорджио все сильнее чувствовал себя во власти желания. Он приподнялся, поцеловал ее шею как раз на месте родимых пятнышек и шепнул ей что-то на ухо. В глазах Ипполиты мелькнуло непередаваемое выражение, но она быстро сказала:
- Нет, нет. Надо остаться благоразумными до вечера! Надо уметь ждать.
Снова ее воображению предстала молчаливая гостиница, с вышедшей из моды мебелью, с большой постелью, скрытой за белым пологом.
- В Albano теперь никого нет, - говорила она, чтоб отвлечь мысли возлюбленного. - Как хорошо нам будет в тихом отеле. Нас примут за новобрачных.
Почувствовав легкую дрожь, она закуталась в мантилью и прижалась к плечу Джорджио.
- Холодно сегодня. Правда? Как только приедем, затопим камин и спросим чаю.
Они испытывали острое наслаждение, представляя себе ожидающие их восторги. Они говорили шепотом, зажигая друг в друге кровь, обмениваясь пламенными обещаниями. Но по мере того, как они рисовали себе грядущее упоение, их настоящая страсть разрасталась, становилась неукротимой. Замолчав, они слились в поцелуе и уже не слышали ничего, кроме бурного биения крови в своих жилах. Слепая, исступленная страсть охватила обоих.
Джорджио порывисто опустился на колени.
- Хочешь? - шепнул он…
Вместо ответа Ипполита упала в его объятия.
И потом обоим сразу почудилось, что какая-то пелена спала с их глаз, что внутренний туман рассеялся и очарование исчезло. Огонь воображаемой комнаты потух - постель показалась холодной, тишина безлюдной гостиницы - невыносимой. Ипполита, прислонив голову к спинке дивана, смотрела в окно на бесконечные, однообразные картины, исчезающие во мгле.
Возле нее Джорджио снова чувствовал себя во власти сомнений. Его преследовало ужасное видение, от которого он не мог избавиться, так как это было видение его души, а духовные очи не могут закрыться по воле земного существа.
- О чем ты думаешь? - тревожно спросила Ипполита.
- О тебе.
Он действительно думал о ней, о ее свадебном путешествии, об отношении новобрачных. "Конечно, она ехала с мужем, как сейчас со мной, одна. И быть может, воспоминание о тех минутах мучает ее теперь". Он думал о ласках между двумя станциями, о внезапном смятении при встрече двух взглядов, о вспышках сладострастия в долгое летнее душное послеполуденное время… Какой ужас! Он содрогнулся. Ипполите хорошо была знакома эта внезапная дрожь - симптом недуга, угнетающего ее возлюбленного. Она взяла его за руку, и спросила:
- Ты страдаешь?
Он утвердительно кивнул головой, смотря на нее со скорбной улыбкой. Но у нее не хватило мужества расспрашивать его далее, она боялась горьких и непоправимых слов. Она предпочла молчать, но прижалась к его лбу долгим поцелуем, тем обычным поцелуем, которым она всегда старалась распугать узел его мучительных сомнений.
- Бот уже Checcina, - воскликнула она с облегчением, заслышав свисток, возвещающий остановку. - Скорей, скорей, любовь моя! Надо выходить!
Ипполита старалась казаться веселой. Опустив окно, она выглянула наружу.
- Вечер холодный, но прекрасный. Скорей, любовь моя. Сегодня мы празднуем годовщину. Мы должны быть счастливы.
Звук этого нежного и сильного голоса отогнал злые мысли Джорджио. Выйдя на свежий воздух, он почувствовал успокоение.
Алмазно-ясный свод небес выгибался над залитой дождем деревней. В прозрачном воздухе еще реяли атомы последнего сумеречного света. Одна за другой загорались звезды, точно огни незримо укрепленных светильников.
"Мы должны быть счастливы!" Джорджио повторял про себя эти слова Ипполиты, и его душа наполнялась неизъяснимым ожиданием. И тихая комната, и пылающий камин, и постель под белой кисеей казались ему слишком скудной обстановкой для этой торжественно чистой ночи. "Мы празднуем нашу годовщину. Мы должны быть счастливы".
Что думал он, что делал в этот же самый час два года тому назад? Бесцельно блуждал по улицам, инстинктивно стремясь к простору. Но его влекли к себе и людные улицы, где его гордость и радость словно вырастали от контраста с обыденной жизнью, и шум города казался ему далеким.
V
Ветхая гостиница Людовико Тоньи со своей оштукатуренной и раскрашенной под мрамор передней, со своими площадками и зелеными дверьми сразу внушала чувство почти монастырского покоя. Вся мебель носила отпечаток семейной старины. Кровати, стулья, кресла, диваны, комоды отличались старомодной формой, вышедшей из употребления. Потолки нежных цветов: светло-желтого и небесно-голубого, с гирляндой роз посредине или с другим шаблонным символом: с лирой, факелом или колчаном. На бумажных обоях, на шерстяных коврах букеты цветов вылиняли, стали почти незаметными, оконные занавески, белые и простенькие, висели на карнизах со стертой позолотой, зеркала "рококо", отражая эти устаревшие предметы в своей тусклой поверхности, придавали всему ту призрачную грусть, какую придают своим берегам заброшенные пруды.
- Как мне здесь нравится! - воскликнула Ипполита, проникнутая очарованием этого мирного уголка. - Я хотела бы никогда не уезжать отсюда!
Она приютилась в большом кресле, откинув голову на его спинку, украшенную белой вязаной накидкой - скромным домашним рукоделием.
И она вспомнила о своей умершей тетке Джиованне и о своем далеком детстве.
- Бедная тетя! Помнится, дом у нее был совсем такой же - дом, где в течение века мебель не трогали с места. Я вспоминаю ее отчаяние, когда мне случилось разбить один из стеклянных колпаков - знаешь, под ними хранят искусственные цветы… Помню, как она плакала… Бедная старая тетушка! Я так и вижу ее в черном кружевном чепце с белыми буклями, спускающимися по щекам…
Ипполита говорила медленно, с расстановкой, смотря на огонь, пылающий в камине, временами, улыбаясь Джорджио, она поднимала на него несколько утомленные глаза, окруженные легкой синевой. А с улицы доносился равномерный, монотонный стук каменщиков, устилающих мостовую.
- Помню, в доме был большой чердак с двумя или тремя слуховыми окошками. Там жили голуби. Туда вела маленькая крутая лесенка и вдоль нее висели, Бог знает с какого времени, меховые заячьи шкурки, высохшие, растянутые на двух крестообразно сложенных жердочках. Ежедневно я ходила кормить голубей. Заслышав мои шаги, они все слетались к дверям и, когда я входила, буквально бросались на меня. Тогда я садилась на пол и сыпала вокруг себя зерна. Голуби окружали меня, они были такие белые… Я смотрела, как они клюют. Звук флейты доносился из соседнего дома - всегда одна и та же мелодия в один и тот же час. Эта музыка казалась мне очаровательной. Я слушала, подняв голову к слуховому окну, полуоткрыв рот, как бы впитывая в себя звуки. Время от времени влетал какой-нибудь запоздавший голубь, порхал у меня над головой, оставляя в моих волосах белые перышки. А невидимая флейта все играла, играла… Эта мелодия и сейчас у меня в ушах, я могла бы ее пропеть. Страсть к музыке зародилась во мне в те дни на голубятне. - И она мысленно повторяла напев старинной альбанской флейты, она снова переживала былые сладкие мгновения с печалью супруги, находящей после многих лет на дне своей свадебной шкатулки забытую конфетку. Наступила минутная тишина. Затем раздался звонок в коридоре. - Помню, кружилась по комнате хромая горлица - одна из слабостей моей тетки. Однажды пришла поиграть со мной соседняя девочка по имени Клариче. Тетушка, простуженная, лежала в постели. Мы играли на террасе. Горлица показалась на пороге, доверчиво посмотрела на нас и расположилась в уголке на солнце.
Едва увидев ее, Клариче бросилась за ней, чтобы поймать. Убогое, жалкое созданьице пыталось скрыться, но так забавно хромало при этом, что мы принялись безудержно смеяться. Клариче, наконец, настигла птичку. От смеха мы обе словно опьянели. Горлица испуганно билась в наших руках. Клариче вырвала у нее перышко (жестокая была девочка), потом - я дрожу и теперь еще при этом воспоминании - ощипала почти всю на моих глазах, смеясь и заставляя меня смеяться. Она была совершенно как пьяная. Несчастная птичка, лишенная перьев, окровавленная, скрылась в доме, как только получила свободу. Мы бросились за ней, но в тот же момент услышали звонок и крики тетушки, перемешанные с кашлем. Клариче быстро исчезла, а я спряталась за портьеру. Горлица умерла в тот же вечер. Меня тетушка отослала в Рим, убежденная, что эта варварская жестокость - дело моих рук. Более я уже не видела тетю Джиованну. Как я плакала! Еще до сих пор меня мучит раскаяние.
Ипполита говорила медленно, с расстановкой, смотря на пылающий камин. Огонь точно притягивал и гипнотизировал ее. А с улицы доносился равномерный, монотонный стук каменщиков, устилающих мостовую.
VI
Однажды влюбленные вернулись с озера Неми несколько утомленными. Они позавтракали на вилле Chesarini под роскошной цветущей камелией. Вдвоем, с волнением людей, созерцающих тайну тайн, любовались они Specchio di Diana холодным и непроницаемым, как лазурь ледников.
Они заказали обычный чай. Ипполита, искавшая что-то в чемодане, вдруг обернулась к Джорджио, показывая ему пакет, перевязанный лентой.
- Видишь? Это твои письма… Я никогда не расстаюсь с ними.
Видимо довольный, Джорджио воскликнул:
- Все? Неужели ты все сохранила?
- Да, все. Даже записки, даже телеграммы. Не достает лишь той записки, которую я бросила в огонь, чтоб она не попала в руки моего мужа. Но и от нее я храню обгоревшие клочки - еще можно разобрать несколько почерневших слов.
- Дай мне взглянуть, - попросил Джорджио.
Ревнивым движением она спрятала пакет. Потом, когда Джорджио, улыбаясь, хотел к ней подойти, она убежала в соседнюю комнату.
- Нет, нет, ты их не получишь. Я не дам их тебе. - Она отказывала ему частью в шутку, частью оттого, что привыкла хранить их благоговейно, словно потайное сокровище, со страхом и гордостью, и ей было неприятно показывать эти письма даже тому, кто их написал.
- Ну дай же мне взглянуть. Так любопытно перечесть свои письма за два года. Что я там писал?
- Пламенные слова.
- Умоляю тебя, дай посмотреть.
Наконец, она уступила настойчивым и нежным мольбам своего друга.
- По крайней мере подождем, пока принесут чай. Потом мы перечтем их вместе. Хочешь, я затоплю камин?
- Нет, сегодня почти жарко.
Стоял светлый день с серебристыми отблесками в недвижном воздухе. Проходя через кисею занавесок, дневная бледность принимала мягкие тона. Свежие фиалки, сорванные на вилле Chesarini, наполняли всю комнату благоуханием. В дверь постучали.
- Вот и Панкрацио, - сказала Ипполита.
Добродушный слуга Панкрацио внес свой неизменный чай и свою неизменную улыбку. Он поставил поднос, возвестил, что на обед будет "нечто особенное", и вышел быстрой припрыгивающей походкой. Несмотря на свою лысину, он казался моложавым. Он был необыкновенно услужлив и обладал смеющимися глазами - длинными, узкими и немного раскосыми, как у японского божества.
Джорджио заметил:
- Панкрацио приятнее, чем его чай.
Действительно, чай не имел никакого аромата. Но сама сервировка придавала ему странную привлекательность. Сахарница и чашки невиданной вместимости и формы, чайник, изукрашенный пасторалью. На тарелочке с тонкими ломтиками лимона была написана посредине черными буквами рифмованная загадка.
Ипполита разлила чай. Чашки дымились, словно кадильницы. Потом она развязала пакет. Показались письма, тщательно разделенные на несколько маленьких связок.
- Сколько писем! - воскликнул Джорджио.
- Ну не так уж много. Всего 294. А ведь два года, друг мой, заключают в себе 730 дней.
Улыбнувшись, оба сели рядом, и чтение началось.
Необычайное волнение охватило Джорджио перед этими реликвиями его любви. Первые письма принесли разочарование. Повышенное, возбужденное состояние души, сквозившее в этих письмах, показалось ему непонятным. Лирический пафос некоторых фраз поразил его. Бурная сила юношеской страсти внушала ему почти страх по контрасту с мирным спокойствием настоящей жизни в этой скромной гостинице.