Много времени прошло с тех пор, как в последний раз сердце его билось в груди с подобным трепетом и силой, так, что кровь стучала в виски. Он подумал, чувствует ли то же самое его сын в присутствии Фанни Бофорт, и решил, что нет. "Может быть, оно бьется сильно, но не в таком сумасшедшем ритме", - подумал он, вспомнив, с какой сдержанностью молодой человек объявил о своей помолвке, никак не оценил, что семья не возражала.
"Разница состоит в том, что теперешняя молодежь ни секунды не сомневается, что она получит все, что пожелает, а мы ни секунды не сомневались, что не получим то, что нам хочется".
Шел второй день после их приезда в Париж, и весеннее солнце не отпускало Арчера от открытого окна, которое выходило на просторную Вандомскую площадь. Перед поездкой он поставил Далласу условие - практически единственное, - что его не заставят жить в одном из этих ужасных новых зданий.
- Ладно, я поселю тебя в каком-нибудь старомодном местечке - скажем в "Бристоле", - не задумываясь, с готовностью согласился Даллас, заставив отца онеметь от изумления, услышав, что дворец, который в течение столетия был резиденцией королей и императоров, ныне именуется просто "старомодным местечком", где останавливаются те, кто из-за местного исторического колорита готов мириться с некоторыми неудобствами.
В первые годы брака, пока еще длились его метания, Арчер довольно часто рисовал себе картину возвращения в Париж, но постепенно мечты его тускнели, и он привык представлять себе этот город только как фон, на котором протекала жизнь его любимой. Сидя в одиночестве в своей библиотеке, когда домашние уже спали, он вызывал в памяти залитые весенним солнцем каштановые аллеи, цветы и статуи в общественных садах, аромат сирени с цветочных тележек, великолепную реку, катившую свои воды под старинными мостами, толпы вольных студентов и художников, заполнявших парижские улицы, и даже просто парижский воздух, пахнувший свободой, искусством, молодостью и счастьем.
Теперь все это великолепие воочию предстало перед его глазами, и когда он любовался им из окна, он чувствовал себя таким робким, старым, ненужным - всего лишь тенью того блестящего молодого человека, которым он когда-то мечтал стать…
Рука Далласа ободряюще легла на его плечо.
- Привет, отец. Ну как, ты доволен? - Они постояли немного в молчании, затем юный джентльмен продолжал: - Кстати, у меня для тебя письмо - графиня Оленская ждет нас завтра в полшестого у себя.
Он произнес это легко, небрежно, как будто сообщал что-то малозначительное - например, время отправления их поезда во Флоренцию, куда они собирались назавтра. Арчер посмотрел на сына, и ему показалось, что в глазах Далласа мелькнул отблеск лукавства его прабабки Кэтрин.
- Разве я не говорил тебе? - продолжал Даллас. - Фанни заставила меня поклясться, что по приезде в Париж я сделаю три вещи: куплю ей ноты последних пьес Дебюсси, схожу в Гранд-Гиньоль и повидаюсь с мадам Оленской. Ты же знаешь, она сделала много добра Фанни, когда мистер Бофорт отослал ее из Буэнос-Айреса в монастырский пансион в Париже. У Фанни не было здесь ни друзей, ни знакомых, а мадам Оленская навещала ее и знакомила с городом на каникулах. Кажется, она очень дружила с первой миссис Бофорт. И потом, она ведь еще и наша кузина. В общем, я позвонил ей сегодня, перед выходом, и сказал, что мы с тобой приехали сюда на пару дней и хотим к ней зайти.
Арчер не мог отвести от него взгляда.
- Ты сказал ей, что я здесь?
- Конечно, почему нет? - Брови Далласа забавно подпрыгнули вверх. Не получив ответа, он взял его под руку и заговорщически спросил: - Послушай, папа, а какая она была?
Арчер почувствовал, как под нахальным взглядом сына кровь бросилась ему в лицо.
- Ну, признавайся - ведь вы были с ней большие приятели, разве нет? Она была ужасно хорошенькая?
- Хорошенькая? Не знаю. Она была особенная.
- А, так у тебя тоже так же! Это то, что всегда решает дело, правда? Она появляется, и ты понимаешь, что она ОСОБЕННАЯ, - хотя ты и не знаешь почему. Это как раз то, что я чувствую в Фанни.
Отец высвободил свою руку и отступил назад:
- В Фанни? Надеюсь, что так, мой мальчик. Однако я не понимаю, при чем тут…
- Господи, папа, что ты за ископаемое! Разве она не была когда-то твоей Фанни?
Даллас душой и телом принадлежал к новому поколению. Он был первенцем Ньюланда и Мэй Арчер, но ни одному из них не удалось вложить в него ни капли сдержанности. "Какой смысл сохранять секреты? Это только раззадоривает людей - они еще больше стараются все разнюхать", - обычно отвечал он, когда его призывали умерить свою откровенность. Но сейчас за добродушным подтруниванием явно сквозило сочувствие отцу.
- Моей Фанни?!
- Ну да, женщиной, ради которой ты бы смог бросить все. Только ты не бросил, - произнес его неподражаемый сын.
- Да, я не сделал этого, - отозвался Арчер с некоторой торжественностью.
- Ну да, вы просто дружили, старина… Но мама сказала…
- Твоя мать?
- Да, перед смертью. Это было тогда, когда она попросила остаться меня одного - помнишь? Она сказала, что спокойна, потому что за тобой мы как за каменной стеной - и так будет всегда, потому что когда-то, когда она тебя попросила, ты отказался от того, что тебе было дороже всего на свете.
Арчер выслушал это странное признание в полном молчании. Его невидящий взгляд по-прежнему был прикован к залитой солнцем площади за окном. Наконец он негромко сказал:
- Она никогда меня об этом не просила.
- Ну да. Я забыл. Вы ведь никогда ни о чем не просили друг друга? Просто догадывались, что у каждого из вас творится внутри. Компания глухонемых! Просто бред какой-то! Впрочем, я готов признать, что люди вашего поколения гораздо лучше, чем мы, понимали друг друга - и часто без слов. Нам это уже недоступно - просто не хватает для этого времени. Кстати, па, - спохватился Даллас, - а ты не сердишься на меня, случайно? Давай мириться. Пошли-ка позавтракаем. Мне еще надо успеть до вечера в Версаль.
Арчер не стал сопровождать сына в Версаль. Он предпочел потратить день на блуждания в одиночестве по Парижу. Ему хотелось разом расправиться со всеми своими невысказанными сожалениями и воспоминаниями, которые ему так давно пришлось задавить и похоронить внутри себя.
Вскоре он перестал жалеть о нескромности Далласа. Он чувствовал себя так, словно с сердца его наконец сняли железный обруч - кто-то, оказывается, знал обо всем и жалел его… И было нечто несказанно трогательное в том, что это была его жена. Даллас, при всей его чуткости, не смог бы понять этого. Для мальчика, без сомнения, вся эта история всего лишь пример небольшого крушения надежд и напрасно растраченных сил. Не более того. Но разве это так?
Арчер долго сидел на скамейке на Елисейских Полях и наблюдал за несущимся мимо потоком жизни…
Эллен Оленская ждала его - через несколько улиц отсюда, через несколько часов…
Она не вернулась к мужу и, когда он умер несколько лет назад, ни в чем не изменила свой образ жизни. Теперь ничто не заставляло ее и Арчера держаться друг от друга в отдалении - и этим вечером он должен был увидеть ее.
Он встал и пошел пешком к Лувру через площадь Согласия и сад Тюильри. Однажды она сказала ему, что часто бывает там, и ему захотелось провести оставшееся до их свидания время в том месте, где она, может быть недавно, была. Час за часом он бродил по галереям, залитым полуденным солнцем, и одна картина за другой воскрешали в нем полузабытые впечатления об их великолепии, наполняя его душу ощущением непостижимой красоты. Как не хватало ему этого в его размеренной жизни…
Стоя перед одним из гениальных полотен Тициана, он вдруг сказал себе: "Но мне ведь только пятьдесят семь!" - и отвернулся. Было, конечно, поздновато для весенних надежд, - но ведь еще так много времени для услад осени: дружбы, товарищества в благословенной близости его дорогой Эллен…
Он вернулся в отель, где они должны были встретиться с Далласом; и вместе с ним Арчер снова пересек площадь Согласия, и они перешли через мост, ведущий к палате депутатов.
Не подозревая о том, что творилось в душе отца, Даллас без умолку восторженно болтал о Версале. До этой поездки у молодого человека не было случая как следует ознакомиться с ним. Он видел Версаль только раз, кинув беглый взгляд во время короткой поездки в каникулы, когда он старался охватить как можно больше парижских достопримечательностей - ведь его странные родители, когда показывали ему Европу, заставили его ехать вместо Франции в Швейцарию. И теперь Арчер присутствовал при извержении забавной смеси критических замечаний и неумеренного восторга.
Арчер слушал и чувствовал, как в нем растет ощущение своего несовершенства и абсолютной неадекватности времени, в котором он сейчас жил. Сын его не был бесчувственным, он знал это, но в нем была легкость и самоуверенность, которые давали ему силы быть не то чтобы владыкой своей судьбы, но хотя бы сражаться с ней на равных. "В том-то и дело: они знают, чего хотят, и знают пути к своей цели", - думал он. В его размышлениях сын казался ему выразителем идей нового поколения, которое самоуверенно сметало все вехи на своем пути, а заодно - все предупредительные знаки и сигналы об опасности.
Внезапно Даллас остановился, схватив Арчера за руку.
- Господи, как хорош! - воскликнул он.
Они подошли к прекрасному скверу перед Домом инвалидов. Купол Мансара, как воздушный шар, парил над полураспустившимися кронами деревьев и длинным серым фасадом здания; утонув в лучах солнца, клонившегося к закату, он висел над городом как символ величия Парижа.
Арчер знал, что Оленская живет на площади невдалеке от Дома инвалидов на одной из расходящихся лучами улиц. Он представлял себе это место тихим и почти заброшенным - забыв о том, что такой блестящий центр композиции не может не осветить все окружающее своим блеском. Сейчас, по какой-то странной ассоциации, льющийся с купола золотой свет словно озарил все вокруг - и ее жизнь тоже. Почти тридцать лет ее жизнь, о которой он знал так убийственно мало, текла в этом золотом свете, в котором ему отчего-то слишком трудно было дышать. Он подумал о театрах, в которых она бывала, о картинах, которыми любовалась, о роскошных старинных особняках, которые открывали ей свои объятия, о необыкновенных людях, с которыми, должно быть, она беседовала, о возбуждающей смеси идей, образов, любопытных ассоциаций и ситуаций, которыми постоянно бурлил этот общительный народ с такими незабываемыми живыми манерами… И внезапно он вспомнил голос молодого француза, который однажды сказал ему: "О, прекрасная беседа - разве что-нибудь может с ней сравниться?"
Арчер не встречался более с месье Ривьерой и ничего не слышал о нем. Даже сам этот факт свидетельствовал о том, как мало Арчер знал о жизни Оленской. Их разделяло более чем полжизни; она так долго жила среди людей, которых он не знал, в обществе, о котором он имел весьма смутное представление, в условиях, которые он до конца никогда не мог принять. Все это время он жил юношескими воспоминаниями о ней - но ведь она, без сомнения, жила другими, более реальными отношениями. Возможно, она хранила память о нем в каком-нибудь особом уголке своей души; но если это было даже и так, то это была неприкосновенная реликвия в маленькой заброшенной часовне, в которой и молятся-то отнюдь не каждый день…
Они пересекли площадь Инвалидов и зашагали вдоль одной из широких улиц, уходящих от здания. Несмотря на свою великолепную историю, это был тихий квартал, и Арчер подумал, как неисчерпаем Париж, если такие места - достояние лишь немногих и равнодушных обывателей.
День клонился к закату - тут и там вспыхивали желтым светом электрические фонари, и маленькая площадь, на которую они наконец свернули, была почти пуста. Даллас остановился и посмотрел наверх.
- Должно быть, это здесь, - сказал он, взяв отца под руку столь мягко, что Арчер хотя и вздрогнул, но не отстранился; и они постояли вместе, глядя на дом.
Это было современное здание кремового цвета, без особенных изысков, но со множеством окон и рядами красивых балконов. На одном из верхних балконов, паривших над верхушками каштанов, был все еще опущен навес, как будто солнце продолжало светить в окно.
- Интересно, на каком этаже? - размышляя, сказал Даллас. Он покинул отца на минуту, заглянул к консьержу и вернулся со словами: - На пятом. Наверное, тот балкон, что под навесом.
Арчер оставался неподвижным, глядя наверх, словно их паломничество завершилось.
- Послушай, по-моему, уже почти шесть, - решил напомнить Арчеру сын.
Арчер перевел взгляд на пустую скамейку под деревьями.
- Знаешь, я немножко тут посижу, - сказал он.
- Что, тебе плохо? - забеспокоился сын.
- Нет, нет. Но я прошу тебя, пожалуйста, поднимись без меня.
Даллас, совершенно сбитый с толку, не двигался:
- Папа, послушай. Ты что, не поднимешься вообще?
- Не знаю, - медленно произнес Арчер.
- Ты не боишься, что она обидится?
- Иди, мой мальчик, может быть, я поднимусь попозже.
В наступающих сумерках Даллас смотрел на него долгим взглядом:
- И какого черта я ей скажу?
- Разве ты когда-нибудь лез в карман за словом? - с улыбкой отвечал Арчер.
- Ну хорошо. Я скажу, что ты старомоден и предпочитаешь пешком карабкаться на пятый этаж, чтобы не ехать на лифте.
- Скажи, что я старомоден, - этого будет достаточно.
Даллас снова взглянул на него, потом, недоуменно махнув рукой, вошел в дом.
Арчер сел на скамейку и продолжал смотреть на занавешенный балкон. Он прикинул, сколько времени потребуется сыну, чтоб подняться на лифте на пятый этаж, позвонить в звонок, пройти через прихожую в гостиную. Он представил, как Даллас входит в комнату быстрым решительным шагом и улыбается своей очаровательной молодой улыбкой. Он подумал: интересно, правы ли те, кто говорит, что его мальчик как две капли воды похож на него?
Затем он попытался представить себе людей, собравшихся в гостиной - вряд ли она будет одна в этот час, - и еще попытался представить себе бледную и темноволосую даму, которая привстанет с дивана и протянет Далласу руку с длинными тонкими пальцами, на которых будут сверкать три кольца… Он был уверен, что она сидит в углу дивана на фоне цветущих азалий, невдалеке от горящего камина…
- Эта картина для меня более реальна, чем если бы я поднялся наверх, - внезапно сказал он вслух; и страх, что последняя ее тень потеряет свои очертания, приковал его к месту, а минуты меж тем утекали…
Уже совсем сгустились сумерки, а он все продолжал сидеть на скамейке. Глаза его были прикованы к балкону. Наконец в окне зажегся свет; через мгновение на балкон вышел слуга, убрал навес и захлопнул ставни.
И в ту же минуту, словно это был сигнал, которого он ждал, Ньюланд Арчер медленно поднялся и в одиночестве побрел обратно в гостиницу.
Ускользающий "Оскар"
Когда сплетни устаревают, они становятся мифами.
Станислав Ежи Лец
Каждый год Голливуд замирает в ожидании этого события. Каждый год местную атмосферу, и без того напряженную, раскаляют сплетни и скандалы - царящий здесь дух соперничества в это время никто не рискнет назвать здоровым. И так - 73 года. Именно столько насчитывает церемония вручения самой знаменитой из кинематографических премий. 1929 год, банкетный зал гостиницы "Рузвельт", - и 2002 год, противоположная сторона улицы, "Театр Кодак". Между этими двумя датами - вся история надежд, побед и разочарований многих сотен претендентов.
Это сладкое слово "Оскар"… Для человека кино - синоним успеха, славы, признания. Сейчас уже никто не сможет объяснить, отчего именно награда Киноакадемии США приобрела такое значение: ведь есть французский Сезар, Каннский, Венецианский и Берлинский кинофестивали… Что до престижнейшего "Золотого глобуса", то эта награда, учрежденная голливудской Ассоциацией иностранной прессы, больше напоминает генеральную репетицию - ведь победитель чаще всего получает и "Оскара". Впрочем, на каждое правило есть свое исключение.
В 1993 году Сарра Production/Columbia TrlStar выпустили фильм "Эпоха невинности", собравший в американском прокате 32 миллиона долларов.
Нередко пресса заранее предрекают громкую славу еще не созданному шедевру. Так было и с "Эпохой невинности". Шутка ли - экранизация знаменитого романа Эдит Уортон, в свое время получившего Пулитцеровскую премию (первый случай, когда ее удостоилась женщина), предпринятая не кем-нибудь, а самым провокационным американским режиссером Мартином Скорсезе. В ролях - звезды первой величины: Мишель Пфайффер, Вайнона Райдер, Дэниел Дей-Льюис. Бюджет - 30 миллионов долларов. Похоже было, что на этот раз Скорсезе всерьез вознамерился завоевать долгожданного "Оскара" - смешно сказать, но прославленный мэтр до сих пор был обойден вниманием Киноакадемии. Ни одного "Оскара"! Новой картине критики сулили настоящий дождь золотых (вернее, позолоченных) статуэток.
Судьба вновь посмеялась над гением. В тот же год номинировался "Список Шиндлера". Слишком сильный противник: злые языки поговаривали, что вездесущий Стивен Спилберг сделал все, чтобы расчистить дорогу своему детищу. В итоге "Эпоха невинности" получила всего пять номинаций: "Лучшая женская роль второго плана" (но Вайнону Райдер обошла Анна Пэкуин, сыгравшая в "Пианино"); "Лучшая адаптация" (номинировались сам Скорсезе и Джей Кокс, но победил Стив Зейллян, работавший над "Списком Шиндлера"); "Лучший художник-постановщик"; "Лучший композитор" (и здесь "Оскар" не достался Данте Ферретти и Элмеру Бернстайну, академики отдали предпочтение фильму Спилберга). И только художник по костюмам, Габриэлла Пескуччи, была удостоена самой знаменитой кинопремии. И вполне заслуженно!
"Эпоха невинности" относится к так называемым костюмным драмам, поэтому Скорсезе, взяв пример с Лукино Висконти, привлек к работе над фильмом только лучших из лучших. Габриэлла Пескуччи, например, участвовала в создании таких лент, как "Репетиция оркестра" (1979), "Город женщин" (1979), "Однажды в Америке" (1984), "Имя розы" (1986), "Приключения барона Мюнхгаузена" (номинация на "Оскар" 1990 года). Кстати, героиня Мишель Пфайффер блистала в одежде и аксессуарах легендарного дома "Fendi", специально воссоздавшего исторические костюмы. Уроки великосветских манер актеры брали у лучших в Америке специалистов по этикету. Огромное внимание в фильме уделено деталям - зритель может насладиться видом изысканных яств, подивиться машинке для обрезания сигар, внимательно рассмотреть устройство кареты. Критики восхищались искусством оператора Михаэля Бальхауса, ранее сотрудничавшего с известным немецким режиссером Райнером Вернером Фассбиндером. Впечатляют неожиданные ракурсы, но особенно эффектно выделение важной мизансцены при помощи света, как это делают в театральных постановках.