Тем не менее, она молилась чаще, чем краснела. Ничего-то она не боялась. Она ночевала в лесах, в коровьих хлевах, на хуторских дворах под скирдами; покупала себе на пропитание лишь самое необходимое и не привлекала ничьего внимания, но зато и не навлекала на себя никаких неприятностей, о которых стоило бы упоминать. На закате пятого дня своего странствия она завидела стены города, они поднимались в небеса над черными болотами. Над ними высились укрепления. Угасающим взором своим позолотило солнце ещё раз церковный купол, вокруг вздымались чудовищные круглые башни в медных шапочках. Жанна насчитала на стенах ещё семь башен - тяжеловесных широких крепостей с плоскими крышами, с огромными зубцами. На шесте неподвижными складками повисло большое знамя. Все это казалось огромной кучей, мрачной, уединенной, неведомой, закутанной в грозовые тучи.
Впрочем, Жанна сама была северянка, человек невпечатлительный. Для неё был привычной картиной, как простой шатер, этот серый небосклон, а также этот простор болотистых равнин, эти кучи камней, одна как другая. Но при мысли, что её Ричард здесь, в нескольких верстах от неё, сердце её горячо забилось. Её единственной заботой стало - как разыскать его в таком большом городе?
Когда она добралась до Граца, уже совсем стемнело, и караульные собирались запирать ворота. Она им не мешала. Она заметила, что у ворот стоят ларьки, шалаши и даже маленькая церковь. В ней-то Жанна провела всю ночь, съёжившись в комочек, в уголке, у алтаря.
В Штирии заря встает лениво. Жанна проснулась и ещё в сумерках вышла, крадучись, из церкви, грызя корку хлеба. Весь пригород ещё спал мертвым сном. Легкий ветерок шелестел в тополях и дул на поверхность городского пруда, нагоняя на неё морщины. Жанна обошла кругом городские стены, вглядываясь в их ободранные края, в огромные обветшалые башни, в аистов на крутых крышах.
- О, Боже мой, Господи! - взмолилась она. - Там, в мучениях, лежит мой любимец, король!
Резкий утренний ветерок стал свежее. Облака понеслись на запад, оставляя за собой небо чистое, свободное. С востока вдруг явилось красное солнце и зажгло целое зарево на вершине купола святого Спасителя. Вдруг из высокого окна угрюмой башни донесся мужской голос - звонкий, могучий, вздрагивающий на высоких нотах. Жанна схватилась за грудь, заслышав слова:
О, светлое время струится.
Радость опять загорится!
Всем покажет царица,
Как пылко её сердце.
Солнце зажгло её высоко поднятое лицо, заблестело в её влажных глазах, заалело на её губках, творящих молитву.
Теперь ей было ясно, что оставалось делать. Она не смела пробраться в башню: это открыло бы ему, что она тут. Но у неё не хватит сил и отойти. Нет, она должна выждать, какое действие произведёт письмо её повелителя, должна повидать посланного с письмом. Она будет выжидать здесь, у подножия башни, ступая по плитам, поддерживающим башни, по которым ступает Ричард.
Жанна так и сделала. Скорчившись, сидела она у стены на голой земле, и только каменные быки башен защищали её с двух сторон от сырости и ветра. Пищу она скупо покупала себе в ларьках у городских ворот, а порой питалась только подаянием. Горожане Граца, довольно бестолковые, крикливые малые, предполагали, что это - отшельница, блаженная или просто несчастная. Они заключили, что она не их земли: ведь волосы у неё были словно посыпаны золотом, как у ломбардок, а глаза - зеленые. Её лицо с пытливым взглядом загорело, как у венгерца. Народ думал, что она ворожит своими длинными пальцами. На этом основании её сначала гнали назад, в болота, но она возвращалась на свое место и считала, что день не потерян, если по звучному пению Ричарда она знала, что он ещё жив. Его песни ещё больше говорили её сердцу: они твердили о любви; и если в них не упоминалось её имени, зато её образ был в них неизменно. Голос, конечно, его: кто же может петь так хорошо? А по высоте и звучности этого голоса она знала, когда он думает о ней и когда - нет. Большей частью он пел всё утро напролет, с той самой минуты, когда солнце било в его окно. Из этого она вывела, что он плохо спал. С полудня не было слышно ни звука: наверно он спал всё это время. Вечером он снова пел, но порывисто и не так живо. Больше всего пел Ричард ночью, если была луна, и засыпал с последними звуками Li dous consire - своей любимой песни, которую он сам сложил для неё и о ней.
Целый месяц просидела она у стены, а не подметила ни следа гонца, посланного с письмом. Вместо него вдруг увидела она, что в аллее тополей остановился Жиль де Герден и пошел бродить у стен, как делала она сама, Жанна тотчас же его узнала, несмотря на все его лохмотья, - узнала это широкое, низколобое, чисто нормандское лицо. Как он попал сюда, она не могла угадать - разве по чутью ищейки. Но она прекрасно знала, чего он здесь ищет. Кровожадное чутье привело его сюда из Акры, этого непреклонного человека, по широким морям и долам, по крутым горам - это так же верно, как то, что чутье любви направляло её шаги. Только его кровожадное чутье ещё сильнее. Так вот он здесь со злодейским замыслом в душе!
Следя за ним из-под длинных прядей своих распущенных волос и подпирая голову локтями, она думала: "Что же мне теперь делать? Умолять его смилостивиться?.." Как! Смеет ли она просить за такую царственную главу, за такое великое сердце, за такого великого короля, за этого почти Бога, которому она готова пожертвовать всем не меньше, чем самому Богу?
Эта душевная борьба разрывала её на части. А Жиль тем временем, посапывая, обходил именно те быки, у которых она корчилась, подкарауливая все выходы.
С одной стороны, Жанна боялась его, с другой - презирала заранее всё, что бы он ни натворил.
"А этот прокаженный?! - вспомнилось ей. - Его Предсказание делает Жиля страшным. Ведь даже моё самозаклание на Ливане не устоит, пожалуй, пред таким человеком!.. Но что же будет с ним, с королем Ричардом, с этим певцом-богатырем, с этим богом войны?"
Во второй раз Жиль обошел стены, разнюхивая там и сям, то покачивая головой, то ковыляя дальше. Вдруг Жанна опять заслышала голос короля - высокий, звенящий всё выше и выше, этот дивный голос, тоньше мужского, чистый, как у дитяти. И заливался он песнью с поразительной веселостью: Al'entrada del temps clair, eya!
Жиль остановился вдруг, словно его кто-то оглушил, и уставился глазами на верх башни. При виде его глупо разинутого рта, грудь Жанны вздымалась от почти неудержимого прилива гордости. О, с той минуты, как Дева Мария зачала, был ли на свете такой возлюбленный, как её Ричард? О, Жиль, Жиль! Ступай себе со своим ножом за пазухой, куда твоей душе угодно! Ну, что ты, олух, в состоянии поделать против короля Ричарда?..
Жиль вошел в городские ворота, и Жанна ему не мешала. Два дня не было его. И уже являлась причина думать ей иначе: узник перестал распевать. Но в эту самую минуту из города вышел человек, одетый цыганом, и заговорил с ней. То был Коджа, ассасин-гонец с письмами.
- Ну, что, Коджа? - спросила Жанна, еле держась на ногах.
- Повелительница! Эрцгерцог не желает смерти королю: он - человек достойный. Но многие другие желают: западные короли, родственники маркиза, а больше всех - кровный брат Мелека. Один из его людей, насколько могу судить, теперь - там, у Мелека; это - твой земляк, госпожа.
Перед мысленным взором Жанны вдруг встало видение: опять этот бессмысленный прокаженный, как мрачное пятно на залитой солнцем равнине; стоит он на белом камне и почесывается. И почудилось ей, будто он запрыгал с выступа на выступ, грозя пальцем, показывая свое безобразное лицо, шипя безъязычным голосом…
- Повелительница! - начал было Коджа. Но она повернулась к нему лицом, вскинула свои смятенные глаза и прошептала:
- Я молюсь, молюсь!.. Ужели Бог не сжалится? Коджа пожал плечами и промолвил:
- Очень нужно Богу жалеть людей! И без того уж конец света в его власти. Мелек-король и этот нормандский навоз уже у него на глазах. Может ли кто, кроме Бога, знать, чем всё кончится? Как может Он жалеть о том, что положил в своей премудрости? Скажу одно: если король умрет, умрет и тот человек!
Жанна высоко закинула голову и проговорила:
- Нет, Коджа, король не умрет!.. Но если до завтра этот человек не выйдет вон из города, я пойду разыскивать его.
Ранним утром Жиль вышел из ворот и завернул за угол рва, направляясь в ту сторону, где сидела Жанна. Голова его была опущена на грудь.
Жанна поспешно вышла из-под тени быков и остановилась перед ним, скрестив руки на груди. В эту минуту тень башни была увенчана тенью самого Ричарда, но она этого не заметила.
- Стойте, сударь Жиль! - воскликнула она. Нормандец взвизгнул, словно свинья, которую отгоняют от корыта, и побледнел, как смерть.
- О, сердце Иисуса! - вскричал Герден.
Глава XII
БОРЬБА В ПОТЕМКАХ
Никогда ещё не было Ричарду так полезно одно его свойство, как теперь: это - его безграничная невозмутимость. Днем ли, ночью ли, он мог сидеть неподвижно, как камень, как гранитная глыба в образе человека. И ничто не могло его смутить - ни внешние тревоги, ни работа его собственных мозгов. В такое-то созерцательное настроение впал он, как только захлопнулась за ним дверь тюрьмы, и в таком положении оставался три-четыре недели, между тем как Судьба плела свою нить. Изо дня в день являлся к нему эрцгерцог с обидами, про которые он рассказывал или которые сам наносил. А Ричард едва поводил бровью на его слова. Эрцгерцог намекал про выкуп, а Ричард глаз не спускал со стены за его головой. Эрцгерцог говорил о письмах от того - другого великого человека, из которых-де явствовало, что о выкупе нечего было и думать, а Ричард засыпал.
Ну, что поделать с человеком, который и к мирным предложениям и к угрозам относится с одинаково безграничным равнодушием? Если считать это поводом к обиде - конечно, Ричард подавал повод; если тут все дело решали деньги, то, надо заметить, Ричард не предлагал за себя ни гроша, а враги требовали слишком много.
Все эти письма к эрцгерцогу были не такого рода, чтобы войти в состав строгого Свода законов дипломатии, как зерна в закрома, или иссушить Песенник, как долину Иезекиила. Все это были произведения касательные или достодолжные и намекательные, то краткие, то медоточивые. Так, например, граф Сен-Поль писал: "Дорогой наш родственник! Убейте убийцу вашего родственника!" И едва ли мог он, при таких условиях, выразиться лучше.
Король Филипп французский прислал целых два письма. Одно, врученное герольдом, было очень длинно и написано языком послания апостола Иакова, с тем расчетом, чтоб оно могло попасть в Свод законов дипломатии. Другое привез за пазухой Савиньяцкий монах, и вот что оно гласило: "На ниве, по которой прошла борона, землепашец может сеять с надеждой собрать добрый урожай. Когда жатва убрана в закрома, он созывает к себе друзей своих и работников: и идет у них пир горой. Возделывайте ниву и молитесь! Я молюсь".
Наконец, прибыл прихрамывающий богомолец из Аквитании. Скуфья у него была усеяна металлическими образками, а в голенище левого сапога хранился пергаментный сверток, который заставлял его ступать вприпрыжку. Этот сверток оказался письмом от Джона, графа Мортена, которое гласило: "Пока я присматриваюсь тайком, а когда наследую свое царство, то воздам явно".
Отнюдь нельзя было сказать про эрцгерцога, что он умен; но было бы трудно не понять всех этих писем, если знать хоть сколько-нибудь политику Европы. Если остановка только за деньгами, вот и деньги! Представьте же себе, как эрцгерцог, начиненный спешными тайнами стольких государей, старался изливать их в целых речах! А король Ричард спал себе да спал.
- Чёрт побери! Да он, кажется, смеется надо мной? - сказал, наконец, повелитель Австрии и оставил его в покое.
С той минуты Ричард начал распевать.
Не будем несправедливы к Луитпольду: для него вопрос сводился не исключительно к деньгам; но деньги перевесили. А Ричард не просто оскорбил смертельно своего тюремщика: он оскорбил его бесконечное число раз. Эрцгерцог был человек щепетильный, а Ричард проворными ножищами, как бык, вытоптал все местечки, которые тот обработал.
Ни на минуту не скрывал он ни своей скуки в присутствии Луитпольда, ни своего облегчения - в его отсутствии, ни своего безучастия к его выгодам.
Это поднимало желчь в эрцгерцоге. Ведь он-то, хоть умрет, не мог бы ответить равнодушием на равнодушие Ричарда. Поэтому, когда от Старца из Муссы пришло послание, его дерзость оказалась неуместна! Как ни был рассержен эрцгерцог, он смог показать хладнокровие. Он разыграл с великим Старцем ту же роль, которую Ричард разыгрывал с ним самим, - отнесся к нему и к его письму, как будто бы их и не существовало. Затем он совершенно прервал сношения с Ричардом. Тут явился к нему Жиль де Герден с тайными предложениями и речами.
Эрцгерцог осушил пивной рог и своей ручищей выжал себе бороду. Сильно щурился он на Жиля, которого принимал за наемного убийцу самого жалкого разбора, подосланного, по всей вероятности, графом Джоном.
- Довольно ли ты зол для того, чтобы выполнить свое намерение? - спросил он. - А я - нет, должен тебя предупредить.
- Вот уж четыре года, как я всё порываюсь убить, - отозвался Жиль.
- Да довольно ли на это в тебе мужества, молодец?
В ответ Жиль опустил глаза в землю.
- Он ещё жив: значит, до сих пор мужества мне не хватало. Но теперь, надеюсь, хватит. На мгновенье оба умолкли.
- Какая же цена твоей услуги? - спросил, наконец, Луитпольд.
- Ей нет цены, - ответил Жиль.
- Ты мне пришелся по сердцу, - сказал Луитпольд.
Как мы уже сказали, Ричард взялся за пение с того дня, как эрцгерцог отстал от него. Вероятно, на это повлияло и телесное облегчение; важнее же была нравственная причина - уверенность в своей безопасности. Но что заставляло его то кипятиться, то застывать, так это - сомнение.
В данную минуту не могло быть сомнения только в одном: врагов у него было слишком достаточно, чтобы успокоить доводами совесть австрияка.
А друзья? Он не был уверен, есть ли вообще таковые? Что значат де Бар, Гастон, Овернец, аббат Милó? А его сестра Жанна, мать, братья! Ричард только пожал плечами, слишком хорошо зная свою породу; слыханное ли дело, чтобы анжуец помогал кому-либо из анжуйцев, кроме самого себя? Остается одна Жанна! Но он сам потерял её, по своей вине и в силу её чрезвычайного благородства. Пусть себе она идет своей дорогой, сияя славой среди всех женщин! Он одинок на свете…
Чудной человек! Он принялся петь.
Жиль де Герден застал его за песнью в честь солнышка, ярким пятном отражавшегося на кирпичной стене.
Ричард сидел, обхватив одну коленку руками и откинув голову назад; в горле у него струёй переливались трели его песни. На вид он был таким же свежим и нарядным молодцом, как всю свою жизнь: борода остро подстрижена, густые волосы зачесаны назад, зеленая куртка, тонкие кожаные штаны, а башмака - ещё тоньше. Песнь, в которую он углубился в данную минуту, называлась Li Chastel d'Amors. Вот её начало:
Говорят, двери делаются
Для выхода и входа;
Но кто не умеет рассуждать,
Тот оставайся снаружи!
Это - врата молений:
Они - для воспитанных.
А чернь городская
Оставайся в ограде!
И так далее, на множество строк, сцеплявшихся между собой: конец шестой строки рифмовался с пятью последующими строками. Но Жиль ровно ничего не понимал в искусстве южных менестрелей, да если б и понимал, так взвинтившая его возбужденность прогнала бы последнюю его сообразительность. При словах "Оставайся в ограде", он вошел и бойко двинулся вперед. Ричард заметил его и поднял руку, продолжая отчеканивать свои рифмы:
Е las claus sou de prejar:
Ab eel obron li cortes.
Тут произошел небольшой перерыв. Совсем мрачный Жиль двинулся на шаг вперед; и опять поднялась отстраняющая рука Ричарда:
Dedinz la clauson qu'i es
Son las mazos dels borges
Все выше подымался голос за новыми рифмами; всё веселей и веселей витали звуки. В песне "Li Chastel d'Amors" было двенадцать строф; король Ричард, углубившись в их музыкальное сочетание, пропел их все до конца. Наконец, он остановился и спросил:
- Ну, Герден, что тебе тут надо?
Жиль выступил на шаг-другой вперед, придвинулся ещё шага на два, потом ещё и ещё, скачками. Когда он подошел настолько близко, что можно было разглядеть, что у него в руке, король встал. Жиль заметил, что у него на ногах кандалы, впрочем, настолько легкие, что они не мешали ему двигаться. Ричард сложил руки на груди и промолвил:
- О, Герден! Какой же ты дурак!
Жиль захлебнулся от ярости и бросился на своего врага. Он был ниже ростом, но крепко сложен; в его железных руках был зажат нож, а в сердце клокотала ярость; главное, он был свободен. Как только подошел он к Ричарду, тот хватил его в подбородок так, что он отлетел далеко. Но вот Герден опять подобрался; губы его дергались; глаза сузились, как щелки. Сжимая нож в руке, он оперся спиной о стену, чтобы перевести дух.
- Ну, довольно с тебя? - спросил его Ричард.
- Да, волк ты этакий! - отозвался Жиль. - Я обожду, пока стемнеет.
- Думаю, к тебе это больше идет! - пояснил король, опять садясь на постель.
Герден прикорнул у стены, не спуская с него глаз. Прошло с час. Ричард всё лежал на постели, вытянувшись во весь рост и мурлыча про себя песенку. Затем Жиль мог убедиться, что он уснул. Слезы выступили на глазах Гердена, и он зарыдал:
"О, Дева Мария, Дева Мария! Почему я не могу убить этого ледяного беса, а не короля? Может ли быть такое отродье на земле, чтобы спать с ножом у горла?" Жиль встал на ноги и подошел взглянуть поближе на спящего; но он знал, что не в состоянии будет убить его. Непрерывно шагая по комнате, он раза два проходил мимо, но на третий его так и тянуло подойти к самой постели. Иной раз его длинный нож сверкал в воздухе, он поднимал руку, но снова опускал её в отчаянии.
"Если он не проснется, придется так и уйти, - рассуждал он сам с собой. - Не могу я этого сделать, когда он спит".
Наконец он уселся на пол, у стены.
Становилось темно. Он чувствовал теперь, что устал: ему дурно, всё кругом вертится. Он поник головой и заснул. Проснувшись с громким всхрапом, он увидел, что вокруг него кромешный мрак. Вот когда пора! Сам Бог не разглядит его. Он повернулся и осторожно пополз вперед, огибая край кровати. С трудом встал он на колени и закинул голову назад.