Только этого не доставало, чтобы разжечь тлевший в нем огонь. В нем проснулась ярость тигра, прилив ревности, какой-то не совсем чистой гордости. Как вихрь, рванулся он вперед, подхватил девушку на руки, поднял её на воздух и заглушил её вопль криком:
- Моя Жанна! Моя Жанна! Кто смеет?..
Жиль дотронулся до его плеча. Как молния обернулся к нему Ричард, крепко обнимая Жанну. Быстро, отрывисто дышал он носом. Жиль подумал, что настал для него смертный час, но попытался вполне воспользоваться им.
- Тебе чего, пес? - проворчал сухощавый Ричард.
- Пустите её, сударь мой! - ответил тучный Жиль. - Она просватана мне.
- Сердце Господа! Это ещё что такое?
Ричард откинул голову и посмотрел на соперника, как змея, выбирающая место, куда ужалить.
- Это правда, девушка?
Жанна подняла голову с его плеча, где скрывалось её лицо. Говорить она была не в силах, а только кивнула головой.
- Так это правда? Ты помолвлена?
- Да, я помолвлена, господин мой. Пустите меня!
Он сразу выпустил её из рук и поставил на ноги между собой и Герденом. Тот двинулся вперед, чтоб взять её снова за руку, но, взглянув на Ричарда, остановился. Граф продолжал свои расспросы. Судя по наружности, он был спокоен, как снежное поле.
- От чьего имени ты просватана за этого рыцаря, Жанна? От имени твоего брата?
- Нет, сударь. Я сама дала обещание.
- Значит, я для тебя ничто?
Жанна зарыдала.
- О! О! - застонала она. - Вы для меня всё, всё на свете!
Он отвернулся от неё и, глубоко задумавшись, стоял перед алтарем, скрестив руки. Жиль был настолько умен, что молчал. Жанна задыхалась. В сущности, Ричард был тронут до глубины души и способен на всякую жертву, которая могла бы равняться её жертве. Ведь он должен был всегда и во всём быть впереди всех, даже в великодушии. Но в ту минуту им управляло чувство лучшее, нежели тщеславие. Когда он повернул свое спокойное, чистое лицо снова к Жанне, в нем не осталось ни тени анжуйца: все словно вдруг спалилось в огне.
- Как имя этого рыцаря? - спросил он.
- Жиль де Герден, - отвечала Жанна.
- Ну, поди же сюда, де Герден! - воскликнул он.
Жиль преклонил колени пред сыном своего властелина. Жанна тоже была готова пасть перед ним на колени, но он крепко держал её за руку и не позволил бы этого.
- Ну, Жиль, слушай, что я тебе скажу! - начал Ричард. - Нет на свете ни дамы, более благородной, чем эта, ни мужчины, который был бы более предан ей, чем я. Сегодня я исполню её волю, но как можно скорей, чтоб не поддаться дьяволу. Верный ли ты человек, Жиль?
- Господин мой, стараюсь быть таким, - ответил Герден. - Отец ваш посвятил меня в рыцари. Я же любил эту даму с той поры, как ей было ещё только двенадцать лет.
- А состоятельный ты человек, друг мой?
- У нас хороший лен, сударь: мой отец держит его от Руанской церкви, а также от церкви герцога. Я несу военную службу со своей сотней копьеносцев где случится, даже в качестве дорожного стражника, если не представляется ничего лучшего.
- Если я отдам тебе Жанну, что ты дашь мне взамен?
- Мою признательность, мой добрый господии, мою преданность и долговечную службу.
- Встань, Жиль! - произнес Ричард.
Жиль поцеловал его в колено и встал на ноги, а Ричард вложил в его руку ручку Жанны и сам удержал их вместе в своей руке.
- Боже, помоги мне так, как я помогу тебе, Жиль, если из этого выйдет что-нибудь дурное! - проговорил он резко.
Его слова как бы просвистели в воздухе, а Жиль посмотрел прямо ему в лицо. Ричард смерил его взглядом и убедился, что Жиль - честный малый. Затем он поцеловал Жанну в лоб и вышел, не оглядываясь назад. На опушке леса он нашел Гастона Беарнца, который сосал свои пальцы.
- Проходил тут какой-то черный рыцарь с лицом, словно сырое мясо, и с такой постылой хмуростью, какой я ещё никогда не видел, - заметил юный весельчак. - Полагаю, его уже нет в живых?
- Я дал ему нечто такое, что должно вылечить его от хмурости и послужить к оправданию цвета его лица, - ответил граф. - Мало того, я дал ему возможность обрести жизнь вечную… О, Гастон! - вдруг воскликнул он. - Едем на юг! Там солнышко светлыми пятнами ложится на дорогу, там благоухают апельсины… Едем на юг, дружище! Мне чудится, что я сейчас беседовал с ангелом небесным. И теперь-то, когда я дал ей крылья и она отлетела от меня, я начинаю познавать, как горячо я её люблю! Скорей, Гастон! Мы уедем на юг и там увидим Бертрана, и сложим ещё много песен про добрых женщин и про бедных мужчин.
- Чёрт побери! - воскликнул Гастон. - Я еду с вами, Ричард, потому что я тоже бедный: два дня у меня во рту не было ни крошки.
Так выехали они из леса Сен-Поль-ля-Марш. Ричард принялся распевать про Жанну Чудный Пояс. Никогда не любил он её так, как теперь, потеряв возможность любить…
Глава V
КАК СОСТЯЗАЛИСЬ В ПЕНИИ БЕРТРАН ДЕ БОРН И ГРАФ РИЧАРД
И днем и ночью пел Ричард о Жанне. Он был вне себя от волнения, его поэтическое настроение достигло высшей степени возбуждения. Вся местность принимала в его глазах её окраску, её облик, её прекрасный, благородный вид. Выпуклые холмы Вексена напоминали её перси; леса, облитые пылающим золотом, походили на её рыжеватые волосы; в тихих зеленоватых водах он читал тайну её прекрасных глаз; в молочных волнах октябрьского тумана виднелись её спокойные брови. Ровный свет Босы, такой благодетельный и вместе с тем строгий, был изображением её души. Чудным поясом охватывали Турень реки Вьенна и Луара, так и Жанну опоясывала Жанна её чудная девственная лента, со щитом синего льда на сердце. Все дальше по дороге на юг, до самого Тура, не прекращались хвалебные песни: Ричард был неутомим в своей погоне за сравнениями. Но вот Пуатье, его родина, страна более знакомая! И по мере того, как Ричард взбирался по серым вершинам Монтагрье и уже виднелась цель странствия, он превращался в ученого толкователя старины: он изъяснял свои былые восторги.
- Гастон! Не вздумай уверять меня, что моя Жанна была мне неверна, - объявил он. - Никогда она не принадлежала мне так всецело, как в ту минуту, когда отдалась другому, никогда не любила меня горячее! Такова сила, дарованная женщинам, что они управляют вселенной. Это - сила Сына Божия, который Сам принес Себя на заклание и сделал нас своими палачами из любви к нам. Я исполню свою долю: обвенчаюсь с этой французской девицей, и среди пыла страсти она не угадает никогда, что, в сущности, в моих объятиях будет Жанна. - Глаза его наполнились слезами. - Мы с ней будем венчаны на небесах, - прибавил он, вздыхая.
- Deus! - воскликнул тут Гастон. - Но, Ричард, такие браки могут прийтись по вкусу скорее небесам, чем людям. Человек - животное чувственное.
- Но в нем есть и душа, - возразил Ричард. - Только она так глубоко запрятана, что до неё могут добраться лишь тонкие девичьи пальцы. И, чувствуя это прикосновение, человек сознает, что в нем душа ещё жива. Оставьте меня наедине с самим собой: я не весь ещё погряз, не весь предан дьяволу! Я исполню свою обязанность, женюсь на этой французской девице, а любить буду, пока жив, мою золотую Жанну!
- В вас говорят зараз и король и поэт, - заметил Гастон. И он верил этому.
Уже смеркалось, когда они прибыли в Отафор, скалистый замок на границах Перигора, принадлежавший Бертрану де Борну.
По наружному своему виду, да и на самом деле, это был разбойничий вертеп, хотя расположился в нем поэт. Его стены были просто продолжением обрывов, над которыми стоял замок, а его башни уходили в небо, как горные вершины, только поострее. Здание возвышалось над двумя водопадами. Доступ к нему был лишь с одной стороны, и то только по скале. Оттуда далеко, на много лье, виднелись дороги через долины и усеянные утесами покатости холмов. Задолго перед тем, как Ричард появился у ворот, владельца Отафора предупредили о его приближении, и он уже успел поглядеть украдкой со своих высот на своего сюзерена, подымавшегося в гору.
- Вороны попробуют Ричарда прежде, чем он успеет заклевать меня, - проговорил Бертран де Борн и приказал поднять мост и опустить решетки. И замок Отафор предстал перед вновь прибывшими во всей своей наготе.
Гастон засмеялся.
- Вот аквитанское гостеприимство - гостеприимство твоего герцогства, Ричард!
- Клянусь головой! - воскликнул граф. - Если я вообще сегодня буду спать в подзвездном мире, то просплю эту ночь в замке Отафор. Но, послушай, как я приворожу этого крамольника.
И Ричард крикнул во всё горло:
- Эй, Бертран! Сойди-ка вниз, человече!
Окрестные холмы вторили его крику. Галки кругом вились под башенками.
Вдруг появился человек и заглянул в решетку. Ричард узнал его.
- Это ты, наконец, Бертран? - крикнул он. Ответа не было, но слышно было, как соглядатай тяжело дышал у своей дыры.
- Вылезай из своего подземелья, рыжая лиса! - заворчал на него Ричард. - Покажи холмам свою печальную морду, посопи тут, под открытым небом. Я отогнал бичом всех собак: отца моего здесь нет! Неужели ты захочешь уморить с голоду своего сюзерена?
В ответ отодвинулись засовы, с громом спустился подъемный мост, и вышел Бертран де Борн. То был человек красивый, сильный, беспокойный, с возмущенным красным лицом, с сердитым взглядом, с обстриженными волосами и бородой, слишком тучный для своего платья, человек-огонь, порыв, ярость. При виде этого неугомонного ругателя, этого извивающегося хитреца, Ричард откинул назад голову и рассмеялся долгим громким смехом.
- О, ты, творец твоих собственных тревог и удушливых сновидений! Скажи, какое зло могу я причинить тебе? Ни десятой доли твоей пустыни! Иди же прямо сюда, мастер Бертран, и прими то, что я тебе дам.
- Клянусь Богом, господин мой Ричард! - начал тот, страшно оробев. Но так как господин ждал, то он вышел, наконец, бочком, а Ричард соскочил с коня, взял хозяина дома за плечи, потряс его хорошенько и поцеловал в обе щеки.
- О, ты, злокозненный, красный разбойник, певец мыслей Господних! Клянусь, я люблю тебя, несмотря на всё это, хоть, собственно, я поступил бы лучше, если б свернул тебе шею. Ну, а пока дай нам поесть, попить и поспать в чистой постели, потому что без всех этих удобств Гастон - погибший человек! Потом мы с тобой примемся распевать песни.
- Войдите, войдите, Ричард! - отозвался Бертран де Борн.
День или два Ричард блаженствовал в золотом спокойствии и носился со своей любимой мечтой, поглощенный думами о Жанне, он ужасался только, что ему придется делить её с другим.
Впоследствии он частенько вспоминал про это время: оно занимало в душе его такое место, вызывало такое настроение, которого не могли превзойти даже минуты самой дикой страсти. Горный воздух, тихий, но животворно обвевающий; высокие горы, дремлющие на солнце; птицы, порхающие в небе, - всё вливало в его душу тот мир, которого он надеялся достигнуть теперь, когда ему удалось совладать со своими низшими страстями. "Теперь, - думалось ему, - я смогу постигнуть ту силу, которую любовь заимствует у Бога и разделяет его с посланцами, ангелами, - это вечное пламя, острое, крепкое".
И вот, однажды, был ясный-ясный день, невероятный для северянина. Воздух был так мягок, нежно лучист, полон истомы и тих, как летний полдень. После обеда Ричард сидел на дворе с Бертраном под лимонными деревьями, близ источника. Над ними вздымались древние белые стены, по которым важно расхаживали голуби, а ещё выше виднелся кусочек лазури. Граф принялся говорить о своих делах, о том, что он уже сделал и что собирался сделать.
Бертран был завистливая душа. Вы скоро услышите, что говорит о нем аббат Милó, который больше всех имеет право на это. Он завидовал Ричарду во всём - завидовал его красоте, его стройной изящной фигуре, его острому, как меч, уму, его прошлым подвигам и настоящему довольству. Бертран, собственно, не знал, чем именно был так доволен Ричард, хотя письмо Сен-Поля отчасти его предупредило, но он был уверен, что найдется, чем расстроить Ричарда.
"Фу ты! Он точно сочный апельсин, - рассуждал Бертран сам с собой. - Но я сумею выжать его досуха".
Если Бертран лелеял в себе одну мысль, то Ричард, в свою очередь, лелеял другую и каждую ночь уносил её с собой, на сон грядущий. Поэтому теперь, когда Ричард говорил с Бертраном о Жанне, тот не сказал ни слова, выжидая удобной минуты. Но как только он дошел до мадам Элоизы и до своего долга (эта мысль, собственно, придавала всему окраску), Бертран сделал гримасу.
- Ах ты, плут! - проговорил Ричард, напуская на себя грубость. - Чего ты делаешь мне рожи?
Бертран завертелся, как крышка на кипящем котелке, и вдруг послал мальчика за своей скрипкой. Он вырвал её из рук посланца и принялся перебирать струны, всё время злобно осклабляясь.
- Ну-ка затянем тенцон, мой прекрасный государь! - воскликнул он. - Устроим тенцон между нами!
- Ладно, ладно. Будь по-твоему, - ответил Ричард. - Я спою о тихом дне, о прелести истинной любви.
- Согласен, - отозвался тот. - А я воспою горечь обманчивой любви. Берите лад: вы ведь принц крови.
Ричард взялся за скрипку и, не зная ещё, о чем петь, коснулся нескольких струн. Великая нежность объяла его сердце. Он увидел, как Долг и он сам идут рука об руку по длинному пути ночной порой. Две яркие звезды освещают дорогу: это - очи Жанны…
Один или два часовых тихонько пробрались в верхнюю галерею, наклонилися над перилами и прислушивались: соперники были оба сильные певцы.
Ричард запел про зеленоокую Жанну с чудным золотистым поясом, с волосами червонного золота. Он пел романс: "Li dous consire, quem don' Amors soven…" По нашему это будет так:
"Нежные мысли, что внушает порой любовь, словно сотканы из шелка и золота: такова и моя песня. В ней есть красный глухой стон: это - от сердца. Есть тонкий, голубой: этот - от всего девственного в моей душе. Есть золотой, долгий, королевский стон. Есть тут и стон чистый, как хрусталь, холодный, как лунный свет: это - стон Жанны".
Весь дрожа, Бертран выхватил у него из рук скрипку:
- Мой черед петь, Ричард! Мой черед!.. О, не люби меня больше! Cantar d'Amors non voilh, - начал он.
"Твои струны скоробились: уж не звучать им стройно! Ведь и любовь скоробит любую песню. Чернеет от неё сердце человека, гложет она душу его. В четырнадцать лет девушка начинает ходить вразвалку, и, глядь, уж короли хрюкают, как кабанье! Цап! Любовь, это - оковы из раскаленного железа, и моя песнь будет жгуча, как это железо, как веленье Жанны. Скажи же, петь ли мне? Ведь крик любви, это - стон человека, который тащится по своему пути с прободенным боком, цвет его - сухо-красный, как запекшаяся кровь. Услышат его люди - и заноет у них всё нутро: так он трепещет и пронизывает насквозь! Ведь он вещает только одно - горе да позор".
Бертран не понимал своего противника: он воображал одурманить его таким чадом. Но Ричард опять взялся за скрипку:
"Бертран! Ясно: ты задет за живое, у тебя прободенный бок. Но спроси у своих зудящих пальцев, кто ранил тебя? Сух ты, Бертран, ибо корыто твое сухо, мякина дерет твой рот, но нет тебе другой еды. Конечно, это коробит уши твоих слушателей: ведь стон, человече, идет из твоего пустого желудка! А я вот опять запою и расскажу тебе про даму с чудным поясом из чистого золота. Под этим поясом бьется пламенеющее сердце, а дух её - словно сизый дымок, который вылетает, правда, из огня, но взвивается вверх, к небесам. Согретый этим пламенем, я устремляюсь к небесам, как этот дымок, и там, посреди звезд, почиваю с Жанной".
Челюсть Бертрана проворно задвигалась, словно он пережевывал свой язык. "А, так вот ты как, Ричард? Погоди ж, вот я тебя дойму!"
И скрипка его завизжала:
"Что, если я стану вить веревку наоборот и дам тебе такой толчок, что ты заковыляешь у меня на пути скорби? Что, если в обмен за мой больной желудок, я дам тебе больное сердце? Если мои пальцы прободают мне бок, то у тебя найдутся когти ещё пораздирательнее. Остерегайся, Ричард, когтей льва: они рвут на части не тело, а честь, и причиняют боль сильнее всякого ножа. Боль? Да, пред тобой царь болестей! Побори его - и тогда смело смотри в лицо горю и позору!"
Очевидно, он знал больше, чем говорил. Его странное волнение, его напряжение, вызвавшее пот, заставили Ричарда нахмурить брови. Он медленно протянул руку за скрипкой; и его холодный взгляд не отрывался от Бертрана всё время, пока пел он ему, своему врагу, и судил его своей песнью. Он изменил лад.
"Лев - царь зверей, а я - сын его! В Анжу мы не задираем друг друга, пока не показывается с юга Шакал, который, рыча, суется между нами. Как только мы завидим это нечистое животное, один из нас говорит: "Фи, неужели это твой друг?" А другой: "Как ты смеешь так говорить!" Вот и польется кровь, и Шакалу пожива. Но теперь не пора лизать кровь: нынче ставка в борьбе - Белая Лань, вскормленная французскими лилиями. Теперь она в тихой пристани: она разделит ложе Леопарда, а Лев мирно будет властвовать над лесами, ибо вокруг него царствует мир. А над нами будет сиять звездой Жанна, словно осенняя луна над безлиственным лесом".
- Слушай, Ричард! Я скажу ещё яснее, - процедил Бертран, стискивая зубы.
Завладев скрипкой, он взял на ней только одну ноту, но так резко, что струна лопнула. Он швырнул скрипку прочь и продолжал без неё, облокотившись на колени и вытянув голову вперед, словно ему хотелось удобнее выплевывать слова.
"Вот в чем жало песни: Белая Лань - клятвопреступница. Пристань? Лань слишком долго там оставалась: она искалечена, она растерзана. Не прикасайся к добыче льва, леопард! Ты слишком поздно вышел на охоту: тут ничего тебе, кроме горя и позора!"
Больше не протянулась за скрипкой рука Ричарда. Его рот раскрылся, румянец сбежал с его лица. Словно окаменев, прямо, неподвижно сидел он, уставившись глазами в певца, а Бертран всё осклаблялся, закусывая губу, и, весь передергиваясь, наблюдал за ним.
- Ну, скажи мне всю правду! - крикнул Ричард глухим, старческим голосом.
- Это правда, как Бог свят, - ответил Бертран де Борн.