- Да, да… Но все так сложно у меня дома. Я разрываюсь между противоположными чувствами, однако, думаю, скоро найду выход. Хотя мы с тобою очень давно не беседовали, излишне напоминать тебе, что в моих глазах ты как голос моей совести. Я непрестанно спрашиваю себя: "А одобрил бы это Герсаккон?" Но не об общественных делах хочу я сейчас говорить с тобой. Сегодня неподходящий день для политики. - Он кивнул на двух девушек, улыбавшихся им из-за угла. - Наверно, вылезли из окна дома, они непохожи на потаскушек, правда?
- Похожи, - ответил Герсаккон, бросив на девушек мимолетный холодный взгляд.
- О нет, - настаивал Барак, почему-то обидевшись. - Ты слушал пение гимнов в храме? Сегодня они впервые взволновали меня. Как будто я никогда не получу прощения.
Герсаккон посмотрел на него с интересом.
- Пройдемся к морю, - сказал он. - Мимо Эмпория и мола. Мне хочется подышать морским воздухом.
- В городе было бы совершенно немыслимо жить, если бы не полуденные бризы с моря, - болтал Барак, шагая в ногу с Герсакконом. Он чувствовал себя бездумным, почти женственным, будто частично был поглощен богиней. Они прошли по узкой улице, где от обычной дневной суеты остались лишь гранатовая кожура и ослиный помет, красный каблук от женской туфли, торчащий из грязи, рассыпанный ячмень… Внезапно перед ними открылось море, сверкающее и рокочущее, словно жизнь после приступа парализующего страха. Парни в коротких туниках удили рыбу с утесов, мальчишки выкапывали им наживку. В тени скал, в кустах скрывались влюбленные пары, девичий смех и птичий гомон, доносившийся из расщелин, смягчались успокаивающим шумом моря. Семьи бедняков в своих лучших нарядах прогуливались по прибрежной тропе, окликая отставших ребятишек. Юноша и девушка под сосной пили из кувшина с широким горлышком и пели: "Малютка, твое тело нежнее плеча барашка…"
- Сюда, - сказал Герсаккон и направился к скале, которая не привлекла к себе внимания рыболовов и была слишком открыта даже для самых бесстыдных любовников. У ее подножия неугомонная кружевная пена вилась, и разрывалась, и снова вилась; даль застилалась голубовато-розоватым туманом, который солнце испаряло из застывшей тучной земли.
Барак никак не мог начать разговор.
- Мне нужна твоя помощь… - Он осекся.
- Я всегда готов помочь в добром деле, - ответил Герсаккон с иронией и, помолчав, прибавил: - Поэтому ко мне редко обращаются за помощью. - Он поднял ракушку и швырнул ее в пенистый прибой. - Мы так мало знаем о земле, правда?
- Я думаю, мы знаем довольно много, - ответил Барак неприязненно. - Разумеется, неузнанного еще больше. Некоторые красители в красильном производстве никуда не годятся…
Воцарилось долгое молчание, затем Барак снова заговорил с отчаянием в голосе:
- Я хочу твоей помощи… Речь идет о женщине…
- В таком случае ты не мог выбрать более неудачного советчика, - произнес Герсаккон, задрожав. - Я не могу тебе помочь. Его голос замер.
- Нет, нет, я говорю о Дельфион! - Вымолвив имя, Барак стал многословен. - Я хочу рассказать тебе все. Я уверен, ты сможешь мне помочь. Эти песнопения в храме убедили меня, что дальше так продолжать невозможно. Я утоплюсь! - закончил он с жаром - и он действительно верил, что может утопиться, если каждый, кому вздумается, будет его терзать.
- Что ты хочешь?
- Прошу тебя пойти и поговорить с нею обо мне. Скажи, что я по ней с ума схожу. Я не в силах жить без нее. Ты не можешь сказать больше, чем есть на самом деле.
- Но почему ты просишь меня пойти к ней? Почему не сходишь сам?
- Я вел себя по-идиотски… Мне стыдно. Я не могу показаться ей на глаза, пока не узнаю, что она меня простила. Мне некого просить, кроме тебя. Помнишь, мы были с тобою большими друзьями? Ты часто помогал мне. Кроме того, я видел, когда мы вместе обедали в ее доме, что она уважает тебя. О, каким я был дураком! Если бы я не напился пьян, ничего бы не случилось.
- С чего ты взял, что она уважает меня?
Барак вовсе и не думал этого; он сказал просто так, чтобы польстить Герсаккону.
- Я видел, как она смотрела на тебя. Но ты сказал, что между вами ничего не было. Ведь и теперь нет ничего, верно? - спросил он вдруг подозрительно.
- Не больше, чем между мной и морем, - ответил Герсаккон, снова бросив ракушку в кружевную вязь пены. - Но прежде, чем ответить тебе, я хочу знать, что за глупость ты совершил.
Снова наступило долгое молчание, и Герсаккон уже хотел заговорить, думая, что Барак задремал. Он повернулся и увидел его искаженное лицо.
- Было два случая… один хуже другого. Будь она проклята!
Он разразился яростными проклятиями, в то время как Герсаккон, отвернувшись, безмолвно взывал к морю и небу, прося опустить сверкающие покрывала стихий между ним и родом человеческим.
Барак начал рассказывать свою историю. Он бросал отрывистые фразы, делал долгие паузы и, почти задыхаясь, бил рукой по скале.
- Все! - воскликнул он наконец и в изнеможении упал на спину.
- И после этого ты хочешь, чтобы я пошел к ней?
- Да! - раздраженно сказал Барак. - Неужели ты не видишь, что я люблю ее?
Признание так расстроило его, что он теперь уже не знал, хочет ли он еще, чтобы Герсаккон пошел к Дельфион. Выраженное в словах, пережитое казалось гораздо более тяжелым, чем оно было в действительности. Впервые он почувствовал себя запятнанным и еще более удрученным и обиженным. Ладно, он все сказал; он не собирается снова просить Герсаккона. Решение остается за ним. Вдруг у Барака стало легче на душе. Он сел и начал глядеть, как рыболов на соседней скале вытаскивает из воды бьющуюся рыбу.
- Сегодня великолепный день для рыбной ловли, - заметил он. Ему теперь все было безразлично, будь что будет. Он сбросил свое бремя на плечи Герсаккона.
Герсаккон вздрогнул и рукой закрыл глаза; может быть, его глазам стало больно от ослепительного солнца.
- Хорошо, - сказал он. - Я поговорю с ней.
Барак сжал ему руку.
- Я знал, что на тебя можно положиться.
В его голосе звучала искренняя благодарность. Герсаккон с отвращением почувствовал прикосновение его руки, но не отнял свою. - Опустись, сверкающая завеса неба и моря, между моим телом и ненавистным прикосновением; очисти меня. Накажи меня беспредельным одиночеством.
Голуби Танит стенали. Во мраке храма, в лучах зеленого света ритуальные движения оплодотворения, казалось, сливались с воплями покаянной исповеди.
5
- Я ознакомился с твоим рекомендательным письмом, - сказал Ганнибал, - и видел ссылку на купца Плесидиппа. Должен сказать, что я сразу составил мнение о тебе. Но когда несешь большую ответственность, нельзя просто доверять своему чутью, следует принять все формальные меры предосторожности.
- Ты знаешь все, что я имею доложить, - ответил рослый грек, державший на коленях морскую шапку. - Готов ли ты действовать заодно с Набисом?
Ганнибал кивнул и перегнулся через стол:
- Заодно? Этот вопрос интересует меня столь же сильно, сколь и тебя. Прости, если я буду говорить о себе, хотя со мной это редко случается. Совершенно верно, что у меня нет политических идей. Но я прекрасно вижу, что всякая человеческая деятельность, включая войну, в конечном итоге подчиняется политике. Я не отступник, надеюсь; знаю, что не может быть действий без цели и не может быть великих действий без великих целей, как не может быть жизни без созидания. Теоретически я согласен с целями, которые ставят перед собой как стоики, так и киники. По моему мнению, ни одно общество не является вполне здоровым, если в нем нет взаимно согласованных свобод; я принимаю законы природы; я верю в справедливость… - Он крепче сжал в руке свой кубок. - Я не наскучил тебе?
Грек ничего не сказал, он глядел прямо в глаза Ганнибалу.
Ганнибал продолжал:
- Мало рождалось бы детей на свет, если бы матерям не терпелось, чтобы кости младенцев образовались на первом же месяце.
Грек ответил, не моргнув глазом:
- Мало рождалось бы детей на свет и в том случае, если бы матери перевязывали себе ноги на девятом месяце.
- Тоже верно. Рассчитать время - это все. Вождь тот, кто знает, когда наступит пора образования костей и когда начнутся родовые схватки. Он не примет за колики боли, наступающие при рождении новой жизни, и не воспротивится наступившим переменам. Я осторожен, как и полагается быть тому, кто много лет вел армию по вражеской земле.
- И скор на решения, о чем говорят многочисленные победы.
- И конечное поражение. Рим победил меня, потому что его корни оказались глубже, чем я полагал. А теперь этот твой Набис - не начнет ли и он с многочисленных побед и не кончит ли поражением?
- Возможно. Но разве Ганнибал сожалеет о решении, приведшем его в Италию?
Ганнибал опять кивнул.
- Ты прав, что борешься под знаменем Набиса. Это знамя всей Греции. Но я пуниец. Я должен исходить из положения, создавшегося здесь. Должен строить там, где почва тверда, а не там, где мне понравился вид местности. Должен сломить преграды и дать жизни хлынуть потоком.
- А если возникнут новые преграды?
- Если они возникнут в мое время, я возглавлю борьбу за их уничтожение. Хочу пояснить тебе это. Допустим, время созрело для мировой республики или для союза республик, о чем мечтает Набис. Тогда его действия вызовут бурю, которая вовлечет в общий поток все другие государства и общества. В этом случае мой Кар-Хадашт, устранив все нынешние препятствия, сделает первый необходимый шаг в направлении союза с Набисом. Но ты должен понять мою точку зрения: вы, эллины, слишком эгоцентричны. Я служил и воевал в Испании; мне приходилось считаться с интересами Северной Африки, ее племен; я прошел через Галлию и видел галльские племена; я потратил долгие годы, пытаясь выковать общий италийский фронт сопротивления Риму; я встречал много эллинов и многому у них научился; и как гражданин Кар-Хадашта, как шофет и Баркид, я по-своему воспринимаю восточные города и проблемы восточных империй. Мое суждение должно быть многосторонним. У меня две цели: создание свободного и сильного Кар-Хадашта и организация самого мощного сопротивления Риму.
Грек минуту молчал, затем, усмехнувшись, сказал:
- Ты просто поставил бы свой сильный Кар-Хадашт на место Рима - один империалистский город вместо другого.
Ганнибал добродушно улыбнулся и покачал головой.
- Нет, пока мое слово кое-что значит, этого не будет. Борьба перешла в новую стадию; осознание этого тоже ново. Я достаточно долго прожил среди своих воинов и знаю: уважения достойны только те ценности, которые возникают непосредственно из отношений человека к человеку, - узы совместной деятельности, создающие собственные нормы поведения и руководства. - Он гордо поднял голову. - Подумай, сколько лет я вел свою армию, представителей всех народов и званий, по землям, где за каждым кустом таилась опасность, и ни разу в ней не раздался мятежный ропот!
Грек поднял руку.
- Отдаю тебе честь, Ганнибал! Какое счастье, что мир одновременно дал двух столь великих людей: Ганнибала и Набиса!
- Пусть исход войны, войны человечества против Рима, приблизится к своему страшному концу, - проговорил Ганнибал низким, резким голосом. - И наступит пора освобождения рабов. Когда рабов призывают под знамена, они не могут оставаться рабами.
Грек склонил голову над своим кубком и глубоко вздохнул.
- Мучительный мир, мучительный путь, - сказал он и отвел глаза. - Сколько смертей, сколько крови, сколько боли…
- Да, - произнес Ганнибал спокойно. - Из зла рождается добро, но только если не делаешь вид, будто зло - это добро. Только если в порыве познания ты отрываешься от этого зла в тебе, из которого родилось добро. - Много зла на свете, - продолжал он. - В человеке больше зла, чем кажется. Но и много добра. В человеке больше добра, чем кажется… - Ганнибал услышал доносящийся с горного склона трубный глас, весть о его решении. Теперь перед его мысленным взором пронеслись шеренги воинов. - Передай Набису мое крепкое рукопожатие, - заключил он. - Остальное принадлежит воле времени. И он стиснул руку посланца Набиса из Спарты.
Грек склонил голову.
6
Она была удивлена, когда Пардалиска влетела в комнату и сказала, что Герсаккон хочет ее видеть: у Дельфион редко бывали гости по утрам. Хармид завел других друзей, и хотя Дельфион была в хороших отношениях с толстой верховной жрицей храма Деметры, вокруг которой группировалась греческая колония, у нее не было особенно тесных отношений с этой колонией.
- Его глаза мрачны и зловещи… - трагикомически протянула Пардалиска.
Дельфион ответила холодной улыбкой. С той ночи, когда Барак спрятался в ее спальне, она не могла больше относиться к Пардалиске по-прежнему дружелюбно, но и не имела оснований подозревать ее. Она мечтала лишь об одном - навеки изгладить эту ночь из своей памяти, притвориться, будто ничего не случилось. Она и думать не хотела о том, чтобы кого-то наказать. Возможно, если не поднимать разговора, то и Пардалиска - или кто бы то ни был - будет молчать.
И все же Дельфион не сомневалась в виновности Пардалиски. Недаром девушка на другое утро спросила ее нарочито невинным тоном: "Надеюсь, ты хорошо спала, голубушка; ты была сама не своя, когда я раздевала тебя".
- Введи Герсаккона, - сказала Дельфион, стараясь скрыть удивление и смущение. Она давно не думала о Герсакконе, однако мысль о том, что сейчас она его увидит, глубоко ее взволновала.
Он вошел, скромный и изящный, как всегда; его тонко очерченное лицо осунулось и носило следы страданий. Он казался более хрупким, чем обычно. Вспомнив их последнюю встречу, Дельфион почувствовала, что краснеет.
- Рада снова увидеть тебя, - сказала она нежно, решив не допускать никакой напряженности в отношениях с ним.
Герсаккон поклонился и сед в кресло, на которое она ему показала.
- Я пришел по поручению, - сказал он резче, чем хотел. Он запнулся: - Я неучтив. Я тоже счастлив снова увидеть тебя; но я не тот, кому боги ссудили много счастья.
- Мы сами куем свое счастье, - мягко сказала она.
- Тогда на свете слишком много плохих кузнецов, - ответил он с грустной улыбкой.
Она зарделась. Разве настолько хороша была ее собственная жизнь, что она так беспечно могла наставлять судьбу?
- Все же мы очень легко виним богов за наши собственные ошибки! - Дельфион слишком хорошо знала великих трагиков, чтобы питать симпатию к культу астрологических предсказаний.
Герсаккон подождал, пока прислуживающая девушка налила ему вина, затем произнес серьезно:
- Я пришел по неприятному делу. Но я взял его на себя и должен выполнить…
Сердце у нее упало в предчувствии беды.
- Если оно так неприятно, как можно предполагать по тону твоего голоса, я предпочла бы, чтобы ты не говорил мне о нем.
Он пропустил ее слова мимо ушей, и его лицо выразило еще большее волнение.
- То, что неприятно, часто, очень часто хорошо для нас. Все мы несчастные создания. Иногда я думаю, что лучше жить со своей постоянной мукой. Так страшно очутиться вдруг на краю бездны… Но я уклоняюсь от сути дела. Я пришел просить за друга. - Он с усилием произнес имя: - За Барака, сына Озмилка.
Она взглянула на него и увидела, что он все знает. Впервые ее охватила бешеная ненависть к Бараку. Она поистине почувствовала ненависть, и поистине впервые в своей жизни. Потрясенная этим открытием, Дельфион вскочила с единственным желанием: бежать из комнаты, найти своего врага, выцарапать ему глаза - и спрятаться от Герсаккона. Герсаккон поднял взгляд и только теперь по-настоящему понял, что сделал Барак. Его пронзила жгучая ревность, он вдруг даже почувствовал тошноту. И он тоже был во власти ненависти. Бешеной ненависти к Бараку, заставившему так страдать эту благородную женщину.
- Предоставь его мне! - воскликнул он глухо и бросился вслед за Дельфион.
- Что ты хочешь сделать? - спросила она, оборачиваясь. Посмотрев на него, она стала спокойнее.
Герсаккон и сам этого не знал. Ему было стыдно, что он оказался свидетелем страданий Дельфион. Ему не приходило в голову, что, согласившись выполнить поручение Барака, он доставит ей такие мучительные минуты. В этом тоже виноват Барак.
- Да, ты не можешь простить его! - крикнул он с яростью. - Я просто сошел с ума!
Дельфион села на складной стул без спинки и принялась мотать шерсть. Повелительным жестом она указала Герсаккону на кресло.
- Изложи его поручение в точности, как он тебе его давал.
- Он умоляет о прощении. Говорит, что был одержим злым духом. Говорит, что умирает от любви к тебе.
- Что ты думаешь об этом?
- Не знаю. Похоже, он говорил искренне. Я хочу быть справедливым даже к нему.
Помолчав некоторое время, Дельфион холодно произнесла:
- Помнишь, что я сказала в последний раз, когда ты хотел обидеть меня и тебе это не удалось? Полагаю, это твоя месть.
- Ты в самом деле считаешь меня подлецом, - сказал он покорно.
- Неужели ты ожидал, что доставишь мне удовольствие?
- Нет… Дай мне попытаться понять самого себя… Может быть, я хотел передать тебе свои страдания, положить им конец тем, что увижу их отражение в твоих глазах. После того как он рассказал мне все, я стал его соучастником, разве ты этого не понимаешь? Мог ли я просто отказаться? Я попал в ловушку. Постарайся понять меня, - закончил он неуверенно.
- Я могла бы понять, - сказала она, и глаза ее сузились от напряженной мысли, - если бы между нами была какая-нибудь связь. Если ты почувствовал, что его просьба снова связала нас с тобою, ты должен был иметь какое-то представление о существующем или возможном между нами родстве чувств.
- Это верно, - согласился Герсаккон, совсем сбитый с толку, и после паузы продолжал: - Но действительно ли я чувствую родство наших душ? Отказываясь от тебя, я испытал самую глубокую горечь, какую жизнь мне когда-либо уготовила. И все-таки не вижу, как мы могли бы соединиться, не изведав еще большей горечи. В Ганнибале я тоже вижу свое одиночество, но в нем, кроме того, есть зажигательная неизбежность действия. Глубокая и одинокая любовь в его душе может объединить миллионы людей для целей, ради которых стоит умереть. В тебе и во мне одиночество дремлет…
Воцарилось долгое молчание. Из сада доносилось пение Пардалиски под аккомпанемент лиры. Герсаккон не сводил с Дельфион темных, горящих глаз. Она не смотрела на него, продолжая мотать шерсть; только уголки ее рта вздрагивали. Вдруг она проговорила:
- Ты сказал, что попал в ловушку. Это были твои собственные слова, твое собственное признание. Я принимаю твое объяснение, но я могу принять его лишь при условии, что решать будешь ты.
- Решать?.. - Он не мог понять ее мысль.
- Я пошлю этой скотине мое прощение, раз ты меня об этом просишь.