Филиппенко выбрал легкое кахетинское, протер слегка запылившуюся бутылку специально для этой цели висевшим здесь полотенцем и, тщательно проверив запоры, поднялся с вином наверх.
В опустевшей столовой гремела Настена, собирая посуду на поднос. Вероники не было видно, а у полуоткрытого окна курила Юлия. Только сейчас Андрей Любомирович заметил, что молодая женщина в темном, почти траурном платье с глухим воротом - не по погоде. Фигура ее по-прежнему оставалась стройной и женственной. Когда в тишине хлопнула не прикрытая им дверь - в столовой и на террасе гулял сквозняк - Рубчинская вздрогнула и обернулась. Затем погасила папиросу, смяв ее в тяжелой хрустальной пепельнице, а саму пепельницу зачем-то перенесла на стол.
- Вашу жену вызвали к телефону, - проговорила Юлия, глядя, как Филиппенко достает из буфета бокалы и бережно откупоривает вино. - Откуда вы узнали, что у меня сегодня день рождения?
- Вспомнил, - нашелся он, нисколько не смутившись. - Однажды в этой столовой мы праздновали ваше восемнадцатилетие, Юленька. Еще при жизни моей мамы. Четырнадцатого мая тысяча девятьсот тридцатого - так? Я подарил вам свою книгу, уж и не помню какую. У вас было светлое платье и коса, как нимб…
- Верно. - Она скупо усмехнулась. - В одном вы ошиблись. Год был двадцать девятый; сегодня мне исполнилось двадцать два.
- Товарищ Балий вас поздравил?
- Нет. Я еще не видела мужа. Его срочно вызвали рано утром. Вы в курсе того, что случилось?
- Да. Не нужно об этом, - поморщился Филиппенко. - Во всем и без нас с вами разберутся…
- Я не люблю ночевать на этой даче, - сказала она, - однако Балий так решил, и вчера поздно вечером мы приехали в поселок. А утром Настена принесла нам молоко и сообщила, что ваш сосед умер…
- Ей-то откуда знать? - удивился Андрей Любомирович.
- Все только об этом и говорят.
- Вот как… Что ж, личность по-своему знаменитая… - разговор приобретал неприятный оборот, и он повторил: - Разберутся.
- Его нашли на рассвете, - упрямо продолжала Юлия. - Дверь осталась незапертой. У него в кровь разбито лицо, и сразу же возникло подозрение, что это - убийство. Ну кому, спрашивается, он мог помешать? Мой отец ему симпатизировал, иногда помогал деньгами. Он очень огорчится… - она вопросительно взглянула на Андрея Любомировича. - Знаете, как Настена говорит? "Дёрзкий был, но добрый… и всю жизнь один как перст"…
- А по водам не ходил? - Филиппенко хмыкнул. - Вот так, моя дорогая, и рождаются литературные биографии. Они же мифы. А каков человек был на самом деле - не доищешься. Я…
Он замолчал - в дверях возникла взволнованная и слегка растрепанная Вероника Станиславовна.
- Андрюшенька! - воскликнула она, пылая лицом и не замечая присутствия Рубчинской. - Звонил Сабрук и битых четверть часа истязал меня… А что я могу знать? Пришлось соврать, что ты в городе… Он буквально вне себя, требует подробностей, утверждает, что…
- Вероника, - застонал Филиппенко, - остановись! - Как ни любил он жену, сейчас эта актерская экзальтация казалась нестерпимой. - Давайте все перестанем сходить с ума! Проси Юлию Дмитриевну к столу. Подай фруктов, конфет. Или что сама сочтешь нужным.
- Какие конфеты! Ярослав сказал - это начало конца, - не унималась жена.
- Все! - Филиппенко шагнул к ней, взял за плечи и встряхнул. - Все! Отдышись, моя милая, и ступай. Мы тебя ждем. Я устал и не имею ни малейшего намерения рассуждать об этих материях…
С первого же бокала он неожиданно захмелел.
Женщины - Андрей Любомирович окинул обеих мутноватым взглядом - молчали, и ему показалось, что и та, и другая за что-то его втайне осуждают. Вероника, статная, с полной белой шеей, окольцованной нитью крупной персидской бирюзы, осторожно постукивала отполированным ноготком по краю опустевшего бокала и не отрывала взгляда от винного пятнышка на скатерти. Именинница в своем модном трауре - с высоко поднятыми плечами, с неглубоким вырезом, открывавшим нежную яремную ямку над ключицами, вертела в тонких пальцах погасшую папиросу.
- Слишком много курите, Юлия, - с неожиданной резкостью произнес он. - Товарищ Балий не запрещает?
- Вячеслав Карлович и сам курит.
- И что вы нашли в нем такого особенного? - Он взялся за бутылку, чтобы разлить остатки вина себе и жене. Приподнял бокал, взглянул на свет. - Юная, прелестная, образованная… Да что уж теперь… С днем рождения!
- Вам, Андрей Любомирович, отлично известны наши обстоятельства, - спокойно ответила Рубчинская. К вину она так и не прикоснулась. - Зачем же спрашивать? Мой отец в прошлом был юристом у Юхновского в Центральной Раде. Происхождение мамы и ее взгляды для вас также не тайна. Сестра много лет живет в эмиграции…
- Насколько я помню, между вами, сестрой и братом большая разница в возрасте. - Разговор снова принял неприятный оборот, и Филиппенко уже был не рад, что его завел. - Мне не приходилось их видеть.
- Сестра старше меня на восемь лет, Олег - на десять.
- Он… он тоже… там? - Филиппенко залпом, не чувствуя вкуса, допил вино.
- О его судьбе нам ничего не известно. Брат ушел из дома, когда ему не было и двадцати. Мама считает, что он решил пробираться к сестре, которая в то время жила в Варшаве, в доме бабушки, и училась. До войны мы всей семьей каждую осень подолгу гостили у нее… Собственно, из-за брата все это и началось… Нет, я не сужу Олега. При всей его ненависти к новой власти, идеализме и бешеном эгоизме. Такой характер. Он мечтал стать юристом, как отец, а здесь после ухода белых царили голод, разруха и террор. Вы, Андрей Любомирович, приехали сюда в двадцать четвертом?
- В конце двадцать второго.
- Ну, это неважно… - Рубчинская потянулась за папиросой. Филиппенко чиркнул спичкой, дал ей огня и прикурил сам. - Были упорные слухи, что брат ушел с частями Деникина, но это вранье. Я хорошо помню, как закрыли гимназию, а учащихся вместе с босяками из трудармии стали что ни день гонять на расчистку развалин в районе заводов… А когда в декабре тридцатого отца арестовали вторично, наша семья была уже окончательно и бесповоротно нищей. Даже без собственного угла. Мы все ютились у маминой близкой подруги, возле Сумского рынка, ее еще не до конца уплотнили. Лишь спустя два года папа нашел место, и родители получили ордер на две смежных комнаты в коммуналке - достаточно просторных, даже с балконом… К Балию на прием я пошла, когда уже никакой надежды не оставалось. Даже те, кого мы считали самыми близкими, обходили нас десятой дорогой… Всех, кто был арестован вместе с папой, отправили в ссылку…
- Но ведь обошлось? - перебил Андрей Любомирович.
- …А он продолжал сидеть в подвале на Совнаркомовской, - упрямо продолжала она. - Балий принял-таки меня, и выяснилось, что адвокат Рубчинский проходит по совершенно другому делу. И судьба его решается не здесь, есть и повыше товарища Балия - это его слова. Я ушла ни с чем. А через пару недель папу освободили, и Вячеслав Карлович вплотную занялся мною.
- Бог мой, дорогая, какие ужасы вы рассказываете! - всплеснула руками Вероника. Андрей Любомирович поморщился, но сдержал себя. - Ни о чем таком я и не подозревала. Знаете, я даже издали побаиваюсь смотреть на вашего мужа.
- Не так уж он и страшен, - возразила Юлия. - Обычный стареющий мужчина. Не без комплексов. С путаной биографией - я и по сей день не знаю, есть ли у него родня. Твердолобый. И не думаю, чтобы он когда-либо был счастлив.
- Однако при больших чинах. Может себе кое-что позволить, - Филиппенко издал короткий смешок.
- А вы? - Юлия поднялась со стула. - Вы разве бедствуете, Андрей Любомирович?
- Где уж нам, Юлия Дмитриевна, с нашим носом калину клевать. Мы люди маленькие. - Он с сожалением покосился на опустевшую бутылку. - Я, например, даже напиться как следует не могу… Уже покидаете нас? Жаль, очень жаль… И все-таки - вопрос, или, как у актеров говорится, "реплика на уход". Вот вы, насколько я понимаю, вышли замуж… вынужденно. А дальше-то?
- Вы что, собственно, имеете в виду? - Рубчинская, уже стоявшая на террасе, обернулась и в упор взглянула на Андрея Любомировича.
- Любовь, что ж еще, - произнес он с неизвестно откуда взявшейся злостью.
- Мои родители останутся в живых и не будут голодать. Отцу, если диагноз все-таки подтвердится, сделают операцию в Москве, а может, и в Праге. Если объявится Олег и его арестуют, то сразу не расстреляют. И Соне позволят приехать и беспрепятственно выпустят обратно. У вас больше нет вопросов?.. Тогда извините - за мной вот-вот должна прийти машина.
- Дорогая, погодите, я провожу! - Вероника Станиславовна порывисто шагнула к гостье. - У меня для вас маленький презент… И цветы, цветы не забудьте! Андрюша, подай, пожалуйста…
Он неподвижно следил за тем, как женщины покидают столовую. Юлия, так и не сочтя нужным проститься, шла с вызывающе прямой спиной, вполголоса обращаясь к жене. Вероника… Глядя на нее, Андрей Любомирович вдруг вспомнил, как неистово добивался ее, сколько ушло на это сил и как он был счастлив, когда она наконец-то сдалась.
У двери жена обернулась, взмахнула тюльпанами и укоризненно взглянула на него. С кончиков стеблей на светлые ясеневые доски пола капало.
- Андрей, ты сегодня словно с цепи сорвался, - еще не войдя, начала Вероника Станиславовна.
- Не повышай голос, пожалуйста!
- Чем тебе девочка-то не угодила? - продолжала она, но уже сдержаннее, подходя и наклоняясь к мужу. - Чем? Тем, что пытается спасти близких? Ты просто не способен понять, какая это жертва для женщины!
- Я не доверяю этой твоей… девочке. Сядь, выслушай спокойно. Неужели ты не понимаешь, - Андрей Любомирович развернулся вместе со стулом, - что Балий использует жену? Она бывает не только у нас. У ее близких обширные знакомства среди интеллигенции…
- Чушь, - перебила Вероника Станиславовна. - Тебе прекрасно известно, что Юлия живет в клетке. Назвать ее золотой - язык не поворачивается. Мне искренне жаль ее. Она в кино без его разрешения сходить не может. Сидит взаперти, как деревенская старуха. И отпускают ее только к родителям.
- Шла бы на службу. Работают же жены наркомов.
- Да что с тобой творится! Откуда эта злость, Андрюша?..
- А откуда Рубчинская узнала о Хорунжем? От Настены? Да кто в это поверит!.. - Он понизил голос до драматического шепота.
- При чем туг Настена? - удивленно проговорила Вероника Станиславовна, осторожно касаясь его плеча. - Юля в дружбе с Лесей, его падчерицей. И если бы она знала, мне бы первой сказала…
- Первой… Не трогай меня, Вероника!
- Ну, совсем расклеился. Успокойся, Андрей, возьми себя в руки! - Вероника Станиславовна нахмурилась. - Погоди… Я, кажется, понимаю… Господи, да ведь ты все на свете перепутал! Юлия говорила о совершенно другом человеке - нашем здешнем соседе…
- Что за сосед?
- Бушмак.
- Этот пьяница?
- Очнись! Какой пьяница? Ты же сам каждый день видел его с балкона - дома-то почти напротив!
- Так это Зюк? Черт!.. - Андрей Любомирович ошеломленно заморгал. - Он ведь, кажется, не голодал, Настена что ни день туда носила… Книги брал… Вот так номер! Он же моложе меня…
Юзик Бушмак, по-местному Зюк, жил бобылем в полуразвалившейся хате на том же краю поселка, где стояла бывшая усадьба Рубчинских. Это соседство стало предметом торга, когда Андрей Любомирович обсуждал с адвокатом условия покупки. Покосившаяся серая развалюха с мутными стеклами, щербатым порогом со следами топора и постоянно распахнутой настежь дощатой дверью портила красоту холмов и речной излучины, так славно вписывавшейся в оконный проем его будущего кабинета.
"Да что вы такое говорите! А кто, по-вашему, присмотрит за домом, когда вы зимой переберетесь в город?" - возмутился адвокат и повел Филиппенко знакомиться с Зюком. Тогда запомнились только пронзительно синие глаза, бритое желтое лицо с ввалившимися щеками и растерянная улыбка, когда они обменялись рукопожатиями. Зюк оказался предельно скуп на слова и довольно чисто, хоть и бедно, одет.
"Кто он такой, - поинтересовался Андрей Любомирович, когда они с Рубчинским вернулись на дачу, - и почему там все так запущено? Ведь вроде не больной, не немощный?" "Душа-двойник, - последовал загадочный ответ, - а такой душе все едино. Да вы не думайте, Бушмак - неплохой человек. Ему чужого не надо". - "А родня?" - "Мой покойный отец, - усмехнулся Рубчинский, - рассказывал, что эта хата стояла здесь и тогда, когда никаких дач не было. Ни частных, ни государственных. Зюк здесь и родился, а мать его умерла родами. Об остальных ничего не известно. Тогда, конечно, все выглядело иначе. Вы заметили - вокруг был большой сад. Яблони за баней видели? Анисовка. Старые, наполовину высохшие, но все еще плодоносят". - "Сад этот сильно смахивает на джунгли, а считать баней два десятка сгнивших бревен я категорически отказываюсь". - "Не знаю, не знаю, - пожал плечами адвокат, - лично мне Зюк по душе, мы с ним всегда ладили. У него золотые руки, поверьте, и дом когда-то, был как картинка в журнале "Поместье и усадьба" - помните такой?.. Все меняется, не один Бушмак…"
Разговор с Рубчинским примирил Филиппенко со странным соседством. Сколько их, нищих, заброшенных, с темной судьбой, роется под корой жизни.
- Значит, умер, - повторил Андрей Любомирович. - Это неожиданно. Почему? Он что - до сих пор там?
- Да. - Жена быстро взглянула на окно и отвела взгляд. - Пришлось детей весь день держать в саду. Из местных никто не приходит - боятся. А нашла его Настя, еще утром. Понесла поесть, как обычно, а он на полу, лицом вниз. Весь в крови. Как-то все это… жутко.
- Надо звонить в город Охрименко, - дернулся Андрей Любомирович. - Нельзя же так оставлять!
- Я как подумаю, - не слушая, прошептала жена, - что он там совершено один…
- Охрименко пришлет людей. Нужно же похоронить по-людски. А хату - к дьяволу, на дрова. Вместе с баней, чтоб глаза не мозолила.
- Не вмешивайся в это, Андрей, - твердо проговорила Вероника Станиславовна. - И вообще ни во что не вмешивайся. Откуда нам знать, как и почему он умер. Юлия - она Бушмака помнит с детства - уже звонила с дачи в районный отдел. Потом заплатила поселковым, и те пришли и переложили его на кровать. Может, это и не по правилам, но милиции нет и нет. Она и свечи в изголовье зажгла…
- "Дёрзкий!" - пробормотал Филиппенко. - А я-то решил, что она о Петре…
Жена взглянула с недоумением.
- Давай сегодня уедем отсюда, Андрюша, - неожиданно попросила она, хватая его за руку. - Позвони в гараж.
- А дети?
- Дети останутся с няней.
- Нет, Вероника. Не хочу я никого ни видеть, ни слышать. Вся эта кутерьма вокруг Хорунжего. Звонки за полночь, трескотня, охи, вздохи… Кто-нибудь из моей банды полупьяной явится непременно… Нет, утром поеду. И один.
- Не бросай меня!
- Успокойся, дорогая, - Андрей Любомирович коротко приложился к мягкой щеке Вероники Станиславовны. - И выкинь из головы этого человека - лежит себе и лежит. Покоится, так сказать, с миром.
Неожиданно ему пришло в голову, что он и сам не знает, кого имеет в виду - едва знакомого отшельника-соседа или того, кого когда-то считал другом и соратником. Поэтому добавил:
- Все равно тебе не сегодня завтра придется ехать в город. Я в комиссии по организации похорон. Тут уж не отвертишься.
3
Андрей Любомирович оказался прав.
Днем позже его жена уже примеряла в спальне городской квартиры соответствующее моменту платье. Блестящий аспидно-черный шелк, но, к сожалению, чересчур открытое. Для траурной церемонии не годится. Она любила легкое, светлое, и это платье - в прошлом вечернее, для выходов в театр и концерты, - было в ее гардеробе единственным.
Перебрав все, что попалось под руку, Вероника Станиславовна отложила платье в сторону. Пожалуй, придется остановиться на темной кружевной шали и черных перчатках к серому костюму из тонкой шерсти. Букет бледных тепличных лилий, ненакрашенный рот - достаточно. До отъезда на кладбище нужно еще успеть выпить кофе и позвонить на дачу - как там дети.
Соседа Бушмака похоронили вчера в полдень. Прибывшая поздно вечером группа оперативников - ведь случилось не где-нибудь, а в соседстве с дачами двух наркомов и секретаря ЦК - установила, что смерть была естественной и мгновенной: остановка сердца. Этим и объяснялись ушибы и ссадины на лице покойного. "Зарыли Зюка, - шмыгая, сообщила Настена, - как шелудивого пса. И отпеть некому, попа днем с огнем не достать". Вероника Станиславовна выдала три поллитры казенной, сдобных сухарей и леденцов - пусть поселковые помянут.
Тем временем Андрей Любомирович стоял в почетном карауле у гроба.
В актовом зале писательского клуба были распахнуты все двери, ряды плюшевых кресел и ковровые дорожки убраны. А на подиуме, среди бутафорских венков, вянущей на глазах сирени и нарциссов, смирно лежал тот, кто напоследок сумел-таки взорвать оцепенение столицы.
Впервые лицо покойного Филиппенко увидел сверху и слева, и в этом необычном ракурсе оно показалось ему помолодевшим, замкнутым и скульптурно завершенным, будто последнее принятое решение раз и навсегда стерло все лишнее. Эту мучительную выразительность, избыточную подвижность черт отмечали многие, относя ее на счет постоянно взвинченных нервов, а в последнее время и алкоголя. Теперь Петр казался спокойным - вот чего ему никогда не хватало при жизни.
Одного взгляда оказалось достаточно. Андрей Любомирович отвернулся и больше не смотрел: как раз отсюда, слева, был хорошо заметен кровоподтек, бурое пятнышко на белке глаза самоубийцы, наполовину прикрытого вспухшим желтым веком. Эта крохотная деталь, не имеющая уже никакого значения, пугала и отталкивала.
В остальном все шло, как полагается.
За время, отведенное для прощания, у гроба побывало партийное и советское начальство - не из высших сфер. Далее - те, кто считал себя единомышленниками покойного, потом гурьбой пошла разношерстная литературная и журналистская братия, актеры, художники - кто знал, любил и ценил. Простая публика в ожидании топталась перед входом - неожиданно огромная, растекшаяся до угла Пушкинской толпа. Однако последовала команда с самого верху - с прощанием уложиться в сорок минут, и без десяти десять тяжелые двустворчатые дубовые двери писательского клуба, знаменитые своей затейливой резьбой, были закрыты для посторонних.
Утром Андрей Любомирович, сделав над собой значительное усилие, поднялся в квартиру Хорунжего, чтобы выразить соболезнование вдове - Тамаре Клименко. Одно дело официальная церемония, и совсем другое - соседство по подъезду. Звонок был отключен, и пришлось осторожно постучать. Дверь на мгновение приоткрылась и тут же захлопнулась. В щель он едва успел разглядеть Тамару.
Пришлось ретироваться ни с чем.