Я все еще не понимал, что здесь происходит. Никогда прежде, даже в гражданскую, я не видел такого количества одинаковых, почти неразличимых, несмотря на разницу в возрасте, лиц. Большинство были одеты в рванье не по погоде - разбитые опорки, серые засаленные тужурки, пиджаки, даже подрясники. Были, однако, и такие, кто имел крепкие еще сапоги и почти новые ватные телогрейки. Многие носили бороды, и от этого сходство усугублялось. Мне понадобилось время, чтобы начать разбирать их землистые, отмеченные печатью равнодушия и переутомления черты.
- Где Матвеев? - сипло проорал мегафон с ерзающего взад-вперед буксира. - Товарищ капитан, баржа на песке! Дайте команду!
Никто не отозвался. От цепи отделился конвойный и, подбирая болтающиеся полы шинели, побежал к воротам. Вернулся он не один - за ним следовали два офицера в коротких полушубках, перекрещенных портупеями. Поясной ремень одного из них оттягивала кобура. Не задерживаясь, оба проследовали к причалу. Буксир продолжал хлопотать вокруг застрявшей баржи.
Старший по званию, тот, что с оружием, смахивал на портреты Керенского в первые месяцы после февраля семнадцатого. То же бугристое бескровное лицо, серый пористый нос, быстрый взгляд исподлобья с общим выражением нетерпеливого превосходства и скуки. Журавлиные ноги офицера плотно обтягивали сверкающие рояльным лаком голенища шитых на заказ сапог.
Ситуацию он оценил моментально.
- Давай, Ершов, действуй!
- Я, товарищ капитан? - озабоченно произнес младший по чину офицер, хватаясь за фуражку и утирая платком мокрый, несмотря на ледяной ветер, лоб. - Что ж я тут могу? Она ж, сука…
- Тебя учить? - усмехнулся старший. - Ты ж на этапе завадминхоз или кто? Ну и давай, соображай! Вопрос-то, обобщенно говоря, хозяйственный.
Ершов поскреб поросячью щетинку на затылке, потоптался и вдруг рявкнул - да так, что расслабившийся конвой вздрогнул и подтянулся:
- Гинцов, Лариошин! Первую бригаду мне сюда! Бегом!
- Первая! Разберись по пятеркам! - в тон откликнулся рыжий стрелок, скидывая ремень карабина с плеча. - Ста-но-вись!
Волна движения охватила живую массу, заполнявшую ложбину. Люди терлись, ерзали, расступались, пропуская тех, кто пробирался вперед, и пространство позади сразу же смыкалось, будто спаянность в неразделимое целое служила им единственной зашитой. Они вели себя, как отара, окруженная волчьей стаей.
Два десятка пятерок, выстроившись в затылок, двинулись к причалу, где была пришвартована пустая баржа, но конвой с ходу развернул их налево - к кромке воды. Прозвучала команда, после которой первая шеренга застыла, как бы с трудом осознавая, что ей предстоит. Затем люди начали один за другим сбрасывать одежду. Всю, что на них была.
Тем временем небо окончательно затянуло, налетел шквал, а с ним и снежный заряд. Ветер нес, закручивая, мелкую ледяную муть почти параллельно земле, заметались и заплясали пенные гребешки зыби на озере.
Я не мог чувствовать холода, но видел его воочию: сквозь мглу явственно проступали скрюченные, синие, изуродованные непосильным трудом и хроническим недоеданием фигуры. Облепленные колючим снегом и сотрясаемые неудержимой дрожью. Среди них невозможно было выделить ни старых, ни молодых. Их нагота казалась пугающей и противоестественной, но я не услышал ни слова протеста. Все безропотно выполнили приказ и понуро зашлепали цепочкой по песку, перемешанному с гравием, по мелкой воде у берега, постепенно погружаясь, пока зыбь, смешанная со снежной кашей, не дошла им до груди.
Трое стрелков конвоя спустились к урезу воды и держали на прицеле голых в озере, пока те, как рабочие муравьи матку, окружали застрявшую баржу с обоих бортов. Оставшиеся в ложбине равнодушно наблюдали за происходящим.
Буксир сдал назад, трос провис, а затем резко натянулся, когда капитан дал полный ход. Машина буксира застучала, по-кошачьи мяукнула сирена - и люди в воде разом рванулись к грузной посудине, всем телом выталкивая ее к поверхности озера.
Я видел сине-багровые, надсаживающиеся лица, разинутые рты, вздутые вены, узловатые веревки жил на тощих шеях. "Ах-ха-а, ах-ха-а!.." - эхом отдавался их звериный вопль в толпе тех, кто остался в ложбине и счастливо избежал ледяной купели, но баржа все еще прочно сидела на грунте.
Снег повалил так густо, что на какое-то время и баржа, и буксир, и головы среди беснующейся зыби, покрытые снежной коростой, скрылись из виду. Из мглы доносились короткие всхлипы сирены - буксир отрабатывал назад, готовясь к новой попытке.
Все повторилось - с той разницей, что на этот раз баржа стронулась и неохотно поползла вслед за буксиром, скрежеща днищем по отмели. Слитный крик облегчения вырвался из сотни глоток.
К этому времени снег прекратился, прояснело, и ветер, словно подчиняясь команде с берега, стих. Толпа голых устремилась на сушу, но уже на бегу их остановил одиночный выстрел в воздух.
Стрелял конвоир. Люди застыли в недоумении, не решаясь выйти из воды.
- Эй, кто там! - гаркнул Ершов, отряхивая ворот полушубка. - Жмура подберите!
На том месте, где только что стояла баржа, покачивалась, белея на утихающей зыби, чья-то спина. Лица не видать: голова под водой, только торчащие лопатки.
Буксир по широкой дуге заводил вторую баржу к причалу.
Трое вернулись. Двое подхватили тело под локти, третий взялся за ноги - и так, не поднимая из воды, поволокли к берегу. Там его перевернули навзничь и уложили в узкой выемке между камней, забитой свежевыпавшим снегом.
Теперь я мог видеть синее, очень спокойное лицо, обросшее клочковатой ржавой щетиной. С отросших волос все еще текло, снег под затылком таял. Лицо было мучительно знакомое.
Первый отряд торопливо напяливал робу, не глядя на покойника.
- Нарядчик у них кто? - спросил Ершов.
- Заключенный Шуст, товарищ лейтенант, - отрапортовал рыжий стрелок.
- Нехай доложит. - Он с досадой обернулся к старшему офицеру. - Этого нам еще не хватало!
- Давай-давай, - ухмыльнулся тот, поводя носом. - Акт лепи. Согласно установленного образца.
- Михаил Родионыч, может, ну его на хер собачий? Спишем потом, как остальных, - по протоколу.
- Думай, что мелешь. Труп я куда, по-твоему, дену? В карман?
- А вон, - лейтенант кивнул в сторону озера. - Там их на дне как дров. Компания в самый раз. Или на баржу.
- Должностное преступление. Подлог. И ты, Ершов, меня, капитана госбезопасности, на него толкаешь. Так где там у тебя этот, как его?..
Нарядчик уже спешил, спотыкаясь и размахивая руками. Телогрейка его была надета прямо на голое, мокрое еще тело, левая нога в хлюпающем кирзовом ботинке. Вместо правого по снегу волочилась недоверченная портянка.
- Гражданин начальник, согласно вашего распоряжения…
Я вздрогнул. Голос этот невозможно было спутать ни с каким другим. Десятки раз он язвительно и гневно гремел с трибун всевозможных совещаний и конференций. Я не поверил глазам: передо мной стоял Иван Шуст, собственной персоной. Прозаик, литературный критик, общественный деятель, член партии с двадцать четвертого - если верить анкете.
- Заткнись, - капитан поморщился и ткнул пальцем в сторону покойника. - Кто таков?
- Заключенный Филиппенко, Андрей Любомирович, - отрапортовал Шуст, ознобно стуча зубами и заглядывая в глаза офицеру. - Постановлением Особого совещания при НКВД от девятого-десятого-тридцать седьмого к пяти годам. Ка-эр, тэ-дэ, тэ-ша. Острая сердечная недостаточность, надо полагать.
- Тебя не спрашивают, острая или тупая, - оборвал капитан. - На вопросы отвечай! Люди у тебя все на месте, кроме покойника?
Тогда я еще понятия не имел, что означают все эти аббревиатуры. Да и никто не имел. Шуст скороговоркой назвал и дату, но я решил, что ослышался. Позже она все-таки всплыла у меня в голове, но я по-прежнему не верил, не осмеливался поверить.
А на снегу между обомшелыми камнями лежал мертвый Андрей Филиппенко. Филиппок, как мы его звали между собой. С которым спорили, грызлись, пили красное вино и никогда - водку, ездили на дачу и таскались от Донбасса до Бурят-Монголии в писательских агитбригадах. И в конце концов разошлись по всем статьям.
- Так точно. Сто шесть по списку, сто пять на месте.
- Врешь, падла, - усмехнулся капитан. - Когда ж ты считал, если у тебя один ботинок на ноге?
Шуст попятился, озираясь, будто ждал удара. Но офицер уже перестал его замечать.
- Лариошин! - скомандовал он. - На контроль!
Рыжий стрелок затрусил вдоль берега к камням. Заполненная людьми лощина притихла в ожидании. Стрелок подобрал полы шинели и наклонился над телом. Затем поднял карабин, дернул затвор и, присев на корточки, приставил ствол к голове покойного.
Выстрел снес верхушку черепа. Кровавое месиво выплеснулось на мох.
Конвойный поднялся, и в ту же минуту от толпы отделилась рослая фигура. Человек с пегой, словно овечьими ножницами обкромсанной бородой, прихрамывая и опираясь на палку, шел прямо на рыжего.
- Назад! - отрывисто пролаял стрелок. - Стоять! Открываю огонь без предупреждения!
- Давай, открывай, - равнодушно отозвался заключенный, продолжая идти. - Чего ж не открываешь?
Рыжий схватился за карабин. Заключенный сделал пару шагов и остановился у жалкой кучки тряпья - остатков одежды покойного. Сапоги и ватник кто-то уже успел оттуда позаимствовать. Подцепив палкой рваную нательную рубаху, он встряхнул ее, оглядел и сунул подмышку.
- Круть-верть, а под черепушкой смерть… - он неожиданно хохотнул и обернулся к конвойному. Темный с проседью клок волос упал на высокий, будто вылепленный из чистого воска лоб. - Пусти, начальник. Я ему лицо прикрою.
Я не поверил ушам. "Круть-верть…" Реплика из давней, еще середины двадцатых, эксцентричной одноактной пьески, которую Сабруку не дали поставить ни в Клеве, ни в Харькове. Всего пару дней назад мы с ним обсуждали речь Чубаря на собрании творческой интеллигенции. Сабрук с блеском изображал дубиноголового председателя РНК. Много смеялись. А сейчас эти бархатные, "гипнотические", как утверждали поголовно влюбленные в него дамы-театралки, глаза смотрели без всякого выражения. От знаменитой тонкой улыбки - углом полных губ, левой бровью, ямкой на коротко срезанном твердом подбородке - не осталось ни следа. Нижнюю часть лица скрывала клочковатая пегая борода.
Конвойный замешкался. Ствол карабина дрогнул. Наконец он опустил оружие и отступил в сторону, делая вид, что озабочен сальным пятном на шинельном сукне.
Оба офицера уже находились на причале, но происходящее не осталось незамеченным.
- Лариошин! - донеслось издали по ветру. - Кончай цирк шапито! Что там у тебя этот комик делает?
Сабрук уже стоял на коленях рядом с мертвым телом. Затрещала ткань, разрываемая по шву. Подавшись вперед, он набросил на лицо Андрея, вернее на то, что от него осталось, лоскут бязи и заботливо подоткнул, чтобы первый же порыв ветра с озера его не унес.
Потом поднялся, пошарил в камнях, отыскивая палку, выпрямился и неторопливо поклонился бурым пятнам, расплывающимся на ткани, сизому мху, окровавленному снегу и стертым до мяса тонкокожим ступням мертвеца, так и не успевшим привыкнуть к грубой, как наждак, казенной обуви.
Пока он возвращался к остальным, я спросил себя: в чем смысл? Почему все они здесь - и Андрей, и Сабрук, и даже Шуст? Что случилось? Неужели так выглядят последствия того безумия, с которым мы пытались бороться и в конечном счете проиграли? И почему вся эта огромная толпа подчиняется приказам кучки охранников, которых, не считая начальства, не наберется и десятка? Ведь их так много - они могли бы в два счета смять и разоружить конвой!
Не стоило ждать, что мне подскажут ответ. Тем более, что в голову пришла еще одна мысль - и с этого момента я уже не мог от нее отделаться. Подтвердить ее или опровергнуть мне не удавалось - мое бестелесное присутствие здесь не зависело от меня, и я видел только то, что мне считали нужным предъявить. Я попробовал усилием воли изменить, так сказать, ракурс и приблизиться к толпе заключенных, но ничего не вышло. Оставалось ждать, когда начнется погрузка на баржи.
Однако ожидание затягивалось: лейтенант Ершов, не ладивший с грамотой, дважды переписывал какую-то бумажку, затем в монастырь был отправлен посыльный за похоронной командой, труп убрали с берега, и только после этого началась поименная сверка этапа и погрузка. Сверху сыпалась мокрая крупа, и Ершову, выкликавшему заключенных, приходилось фуражкой прикрывать списки. Машинописные листки размокали на глазах.
Я находился рядом с начальством, когда капитан Миронов полез в планшет, извлек оттуда некий документ, быстро, явно не впервые, пробежал глазами и скептически хмыкнул. Затем спрятал обратно и стал ждать, нетерпеливо прищелкивая пальцами.
Этот сухой кастаньетный щелчок, раздававшийся после каждой произнесенной лейтенантом фамилии, я запомнил. Как запомнил с одного взгляда через плечо, перекрещенное портупеей, содержание документа.
Вот что там значилось.
ПРЕДПИСАНИЕ
Настоящим Вам предлагается осужденных Тройкой УНКВД Ленинградской области согласно прилагаемых к сему копий протоколов за №№ 81, 82, 83, 84 и 85 от 9, 10 и 14 октября сего года, всего в количестве 1116 человек, расстрелять. Для этой цели Вам надлежит прибыть в г. Кемь и, связавшись с начальником Особой тюрьмы ГУГБ старшим майором госбезопасности т. Апетер, которому будут даны указания о выдаче осужденных, привести приговоры в исполнение согласно данных Вам лично указаний. Исполнение донести, представив акты.
16 октября 1937 г.
Начальник Леноблуправления НКВД
Л. Заковский
Те, кого вызвали, снова строились в пятерки. Конвойный давал команду: "Бегом!" - и они устремлялись к баржам, старясь быстрее оказаться в трюме, где, по крайней мере, не дуло. Ни один не подозревал, что их ждет на другом берегу.
Все остальное время я провел, до рези в глазах вглядываясь в сотни лиц, проходящих передо мной. Старых, не очень, совсем молодых. Еще два-три показались мне знакомыми.
Хотя на самом деле меня интересовало только одно. Мое собственное. Его я искал в толпе. Нетрудно сосчитать - прошло восемь лет с той минуты, как я опустился на скамью на Первом городском. И другой судьбы у меня быть не могло, хотя Мальчик заверил, что к моей персональной реальности это не относится.
В общем, теперь я знаю, как чувствует себя человек, у которого много раз подряд останавливается сердце.
Начало смеркаться, когда буксир принял на крюк караван из двух перегруженных, осевших по кромки бортов барж и начал медленно отдаляться от берега. Мало-помалу он скрылся во мгле, зависшей над озером, и лишь топовый огонь на мачте выдавал его местоположение. Над Святыми воротами и на втором ярусе надвратной церкви, где расхаживал часовой и располагалось пулеметное гнездо, вспыхнули прожектора.
Тысяча сто пятнадцать. Расстрельный этап.
Должен повиниться: я испытывал почти животное облегчение. Меня с ними не было. Но откуда-то я знал, что это только начало и убийствам не будет конца.
И не потому что мы стали врагами друг другу. Мы ими были всегда. Просто исполнился срок".
7
Запертая дверь ее комнаты вздрогнула и затряслась. Снаружи посыпались частые удары. Леся вскочила, захлопнула тетрадь, сунула ее на самое дно чемодана и пошла открывать.
На пороге стояла мать. Лицо ее было искажено от гнева.
- Ты оглохла? Что ты себе позволяешь? Я падаю с ног, в доме люди, а ты исчезаешь и запираешься… Что это? - Тамара сунулась к чемоданчику.
- Не трогай!
- Как тебя понимать?
- Не трогай, и все. Тебя это не касается… - Леся с силой надавила на фибровую крышку. - То, что здесь находится, принадлежит только мне.
- Неужели? - Тамара криво усмехнулась, однако не сдвинулась с места. - Кажется, я догадываюсь, что там… Ты, идиотка, хранила его бумаги? А я-то ломаю голову, о каком архиве Хорунжего меня спрашивают… Мне-то он не оставил ни строчки…
- И правильно сделал. Ты бы все равно побежала с этим в ГПУ.
- Не клевещи на меня, Леся. Петр был мне мужем и соратником.
- Мама, прекрати, - Олеся поморщилась. - Хотя бы сегодня не нужно врать.
Она потянулась, чтобы запереть замок, но Тамара опередила дочь. Оттолкнув Лесю, женщина рванула чемоданчик к себе и вцепилась в первую же папку, лежавшую сверху. Она закусила губу, и ее безумный взгляд пополз по неровным рукописным строчкам. Олеся ждала не дыша.
- Бред какой-то, - наконец проговорила Тамара. - Это следует немедленно уничтожить.
- Нет! И не надейся - все равно не позволю. А сейчас выйди, пожалуйста, из моей комнаты, - улучив момент, Леся выхватила листки у матери, трясущимися руками заперла чемодан, а ключ сунула в карман жакета.
- И не подумаю! - воскликнула Тамара. Голос ее взлетел вверх. - Может, хочешь со мной подраться? Не советую. А командовать будешь своим Никитой - он, кстати, ушел еще час назад… Немедленно отдай ключ!
- Нет.
- Ладно. Тогда возьми и сожги этот хлам собственноручно… Ты разве не понимаешь, какой опасности подвергаешь всю нашу семью? Тебе что, не известно, что Петр рассорился со всеми, даже с теми, кто к нему благоволил, что он предал дело партии, связался с врагами… - глаза Тамары внезапно наполнились слезами. - А потом окончательно запутался… и вот чем все закончилось. И после этого потерять еще и тебя!
- Я сказала: нет! - Олеся покачала головой, но все же шагнула к матери и взяла ее за руку. - Не кричи - тебя слышно даже наверху. И успокойся. Я все надежно спрячу. Отвезу в Полтаву, к бабушке, - она точно не будет возражать. Уеду вместе с ней, завтра же, и останусь там на несколько дней. Кто может знать, что у меня в чемодане? Ты должна понять: если мы не сделаем этого, он умрет еще раз. И ничего, ничего не останется. Ты этого добиваешься? За что ты его так ненавидишь?
- Я требую единственного: чтобы все было уничтожено. Мне безразлично, где и как ты это сделаешь. - Тамара вырвала руку и машинально вытерла ее о свое черное платье. На Лесю она больше не смотрела. - Ты… ты окончательно распустилась! А Петр еще тебя защищал…
- Замолчи! - Олеся сжала кулаки. - Будет так, как ты хочешь. А теперь уйди, пожалуйста…
Когда мать вышла, она погасила свет и долго стояла у темного окна. Пока в доме все не стихло. Потом сунула в карман вязаного жакета еще одни ключи - общие, взяла чемоданчик, заперла свою комнату - и тут же столкнулась в коридоре с матерью. Тамара появилась из ванной комнаты в халате, лицо распухшее, отечное, проволочные кудряшки в папильотках.
- Куда ты собралась? - подозрительно спросила она.
- О Господи, - сказала Леся. - Не буду же я жечь кучу бумаги на керосинке! Снесу в подвал, там гора бумажного хлама…
- Оставь до утра.
- Утром я могу и передумать…
Это было Тамаре понятно - она знала характер дочери. Но идея похоронить архив среди мусора в подвале показалась ей не такой уж плохой. Подвал дома был разделен на чуланчики по квартирам, кроме того, жильцы сносили туда сломанные вещи, старую мебель, изувеченные детские игрушки, газеты и прочий мусор. Раз в месяц, по заявке домового комитета, коммунальная служба вывозила все на городскую свалку и сжигала.
Едва справляясь с нервной зевотой, она проговорила:
- Там полно крыс. Возьми фонарь.