Курс наук, состоящий из тринадцати дисциплин, основывался прежде всего на чтении священного писания и на различных правилах – правилах слога, чистописания, правописания. В добавление к этому учащимся преподавались некоторые сведения из географии, краткой всеобщей истории и арифметики с грамматикою. В те годы сильно напирали на изъяснение евангелия – по распоряжению министра духовных дел и народного просвещения А. Н. Голицына священное писание вводилось как обязательное чтение чуть ли не перед каждым уроком. Долбили "пространный Катехизис", заучивали наизусть целые страницы из библии, но это не помогало в религиозном воспитании, наоборот, как писал H. M. Карамзин, в России только развелось больше ханжей, чем раньше. На уроках закона божия не было торжественности, не было благоговения – играли в "бабу", обменивались ножичками, самодельными игрушками, записками. Среди тех, кто учился в первом классе, сидели и переростки – детины двенадцати-четырнадцати лет, благополучно не слезавшие по нескольку лет с одной парты.
Немытые окна, тёмные классы, холод в классах, холод в глазах учителей, нехотя поднимавшихся на кафедру, чтоб произнести очередной урок, – вот что запомнил Гоголь об этом учении. Девятилетний мальчик, нежившийся до этого в тепле родительского дома, он, оказавшись в чужих стенах – и на квартире жили у чужих людей, – чувствовал себя неуютно. Сохранившиеся до наших времён "Дела Полтавского уездного училища за 1819 год" говорят о том, что братья Гоголи часто опаздывали на занятия, а ещё чаще пропускали их.
О способностях Никоши и Ивана тоже не сказано ничего хорошего. По аттестации учителей, Николай Яновский "туп… слаб… резов", а его брат "туп, слаб и тих". В записях за вторую половину 1819 года о способностях братьев замечено, что они "средственные", а в поведении оба мальчика "скромные".
Впрочем, большого различия между оценками поведения и прилежания учеников не делалось. Оценки ставили как попало – путали и фамилии воспитанников, и их возраст. Так, братья Гоголи то оказывались старше в ведомости, то младше. Обязанности учителей сводились к тому, чтобы дать задание, а смотрителя училища – бессменного Ивана Никитича Зозулина – чтоб как можно чаще "посещать классы". Иногда он это делал не один, а в сопровождении директора училищ Полтавской губернии господина Огнева.
Посещения эти сопровождались особой строгостью, В классе повисала мёртвая тишина; казалось, муха пролетит, и то слышно. Учитель грозно посверкивал глазами на отвечающих, отвечающие сбивались, страшась розги, что-то лепетали, учитель нервничал, класс тоже.
Страх наказания, наказания по любому поводу и без всякого оправдания, висел над всеми в училище. Или "книга за успехи", или розга – среднего между поощрением и карою не было, и ожидание расправы было даже страшней, чем сама расправа.
В классах редко убирали, одноглазый солдат-инвалид появлялся с ведром и тряпкою раз в два дня. Нечисто было под партами, в коридорах, нечисто было и в отношениях между учениками: ябедничали, рассказывали гадости про учителей, про девочек, которые учились в другом отделении, старшие колотили младших, отбирали у них привезённые из дому гостинцы. Учителя, получавшие 200 – 250 рублей в год и жившие в наёмных квартирах, ходили в потёртых сюртуках, выглядели беднее многих детей.
Школьное окружение Никоши и Ивана было пёстрым. Тут выглядывала смесь – демократическая смесь всех родов и званий. Состояли в училище дети священников, корнетов, поручиков, крестьян, купцов. Были сыновья военных и цивильных полковников и подполковников, были и столбовые и новоиспечённые дворяне, только что вылезшие из кличек и прозвищ, такие, как Антип Гнилокишков, Аполлон Матрица или Тит Левенец. Были и Мокрицкие, Цимбалистовы, и Жуковские, и сын титулярного советника Николая Зощенко Андрей Зощенко.
Ни с кем из этих мальчиков Гоголь не сошёлся. О единственном его полтавском приятеле той поры – сыне помещика Герасиме Высоцком – мы знаем очень мало. Рассказывали те, кто видел его уже немолодым, что был он шутник, любил острое словцо и соседи побаивались его колких характеристик.
Брат Иван всё время болел, родители хотели даже забрать его раньше срока в Васильевку, но тут грянул гром – брат умер.
То была первая смерть, прошедшая вблизи Гоголя. Позже он написал о своём брате поэму, которая называлась "Две рыбки". Одной из этих рыбок был сам Никоша другой – его любимый Иван. Никто не подозревал в нём этих высоких чувств. Никто не догадывался о глубине привязанности его к брату. Потрясение было столь сильное, что Василий Афанасьевич был вынужден забрать сына из училища. Ещё в начале 1819 года он писал А. А. Трентинскому: "Сверх того, я должен буду с открытием весны отправиться со своими детьми в Екатерин: (славль), а может быть, и в Одессу, ибо в Полтаве держать их более не намерен…"
Смерть младшего изменила его намерения. Везти Никошу одного в Одессу или Екатеринославль он не решился. Вновь начались поиски способа учения, подыскивание подходящего человека, который смог бы подготовить сына к поступлению в гимназию. Такой человек нашёлся, и опять-таки в Полтаве. Им оказался некий Гавриил Сорочинский. Василий Афанасьевич на этот раз отдал сына "в люди": Никоша поселился в доме учителя, там же проводились и занятия. Питался он тоже с семьёй Сорочинского.
Поэтому и плата за его учение производилась в основном натурою. Из Васильевки слали сало, мёд, крупы гречневые и пшённые, муку, бочонки с огурцами. Учитель, случалось, выговаривал отцу Гоголя за несвоевременные поставки провизии и в несколько приказном тоне просил его быть пообязательнее. "Прислать… – пишет он в Васильевну, перечисляя меры крупы и муки, фунты мёду и пуды сала, количество бочонков. – Теперь же дать 300 денег да остальные по щоту за прежнее время"; когда Василий Афанасьевич запаздывает, замечает: "Покорнейше прошу приказать отпущать повернее провизию". Об успехах Никоши в этих посланиях ничего не сообщается. Никоша, по заверению учителя, "в объятиях дружбы" – этим всё сказано.
Первые собственноручные письма Гоголя из Полтавы "Папиньке и Маминьке" подтверждают эти слова. Чувствуется, что Никоша свободен и именно поэтому доволен учителем, хотя, может быть, письма эти и писаны под диктовку последнего. Гавриил Сорочинский не очень загружал "волонтёра" – так тогда называли детей, готовящихся к поступлению в гимназию. Он отпускал его одного гулять по городу, ходил с ним по поручению Василия Афанасьевича в гости к нужным людям, среди которых сам Гоголь в письме называет прокурора – лицо, весьма важное в губернии.
"Учение в гимназии начнётся через неделю, – писал Никоша отцу, – а до того времени я слегка занимаюсь повторением…" Это "слегка" достаточно красноречиво.
Вместе с тем в нём нет страха перед учителем, страха перед папенькой, чувствуется, что автор письма располагает собой, располагает и временем, а время – это, может быть, самое дорогое, что мог подарить жадному до наблюдений мальчику его опекун.
Время это Гоголь не тратил зря. Кроме обедов у прокурора, кроме знакомств с чиновниками, с которыми имел дела отец, с верхушкой губернии, куда проникал он уже не с учителем, а с отцом или с Андреем Андреевичем Трощинским, часто наезжавшим в Полтаву, сами путешествия по городу давали ему то, чего не могли дать никакое училище и никакой учитель.
2
Полтава стояла на высоком берегу Ворсклы, вся белая, в зелени бесчисленных садов, засыпавших её к концу лета яблоками, вишнями, грушами, абрикосами. Винный дух носился над её оврагами и садами, кружа голову; беленькие хатки, крытые соломой, толпились вдоль улиц, названия которых напоминали о полтавской победе, изменившей её судьбу.
Когда выбирали столицу Малороссии, то сначала остановились на Лубнах – более древнем городе. Но верх взяла Полтава – точнее, Полтавская битва. Памятники и обелиски в честь этой битвы стояли здесь почти на каждом перекрёстке и каждой площади. Один мещанин даже воздвиг такой памятник возле своего дома – его самодеятельный почин не вызвал удивления.
Наезжали в Полтаву и из-за границы, наезжали и из столиц. Каждый очередной царь или наследник считал своим долгом отметиться на этой странице русской истории. Не было года, чтоб кто-нибудь из августейших гостей не посетил город. К этим визитам готовились. Сносились портящие вид строения, выравнивались улицы, расчищались подъезды к памятным местам. Пожарные выкачивали пожарной трубой грязь из луж.
В дни осенних дождей тучный чернозём раскисал – он засасывал брички, телеги, кареты, людей. С грустью взирал орёл на памятнике Победы на центральной площади, как плещется у его подножия вода, как жирные брызги летят от экипажей на отбитые когда-то у шведов пушки.
П. А. Вяземский, посетивший Полтаву двадцать лет спустя после того, как там жил Гоголь, писал:
Братья! не грешно ли вчуже
Видеть, господи спаси,
Как барахтается в луже
Город, славный на Руси?
Строки о Полтаве заканчивались словами:
Ей не нужно обелиска,
Мостовая ей нужна.
Мостовых в городе не было. Осенью отважные полтавские дамы вынуждены были добираться до мест балов и ужинов на телегах, запряжённых волами.
Особенно оживлялся город во время дворянских выборов или ярмарок. Тогда сюда съезжалась вся губерния – вынимались из старых сундуков камзолы и платья, местные франты демонстрировали свои завивки и наряды, мамаши – дочек на выданье, молодцы отошедшего века – регалии и раны. Совершались обмены и сделки, заключались контракты, ставились на карту крепостные души, а то и имения. Балы сменялись обедами, обеды – ужинами, бостон – вистом, вист – банком. Съедалось и выпивалось множество всякой еды и напитков. Щедрость разгула, швыряния денег и какого-то забвения в веселье, избыточности – в городе от обилия еды развелось столько собак, что их вылавливали сетями, – сменялись скукою, опустошённостью.
Тогда сильнее раздавался из окон казённых учреждений скрип перьев, щёлканье костяшек на счётах, и в права вступала проза плетения губернской паутины – паутины канцелярского производства, перемалывания прошений, жалоб, доносов, циркуляров, указов, приказов.
За год до приезда Гоголя в Полтаву её посетил император Александр Павлович. Он прибыл сюда в сопровождении большой свиты, в которой состоял и герой 1812 года Барклай де Толли, Осмотр святынь завершился балом, который дало в честь царя полтавское дворянство. Вечером город был иллюминирован. По сему случаю закупили три тысячи стеклянных плошек и стаканчиков, которые, как злословили местные остряки, после торжества "сгорели от огня". Кто-то нагрел руки на царском гощении.
Полтавские контрасты бросались в глаза.
В домах, где бывал Гоголь, говорили о взятках, о тяжбах, о склоках. Тяжбами был отягощён и Василий Афанасьевич, то судившийся со своими соседями, присвоившими его беглых крестьян, то с неуплатчиком долгов – купцом, то с дальними родственниками жены, захватившими её долю в наследстве.
Кривосудовы и хватайлы, о которых Василий Васильевич Капнист в предисловии к своей "Ябеде" писал, что они лица времён, уже не существующих (как бы оправдываясь за то, что он их вывел), встречались Никоше на улицах, многие из них раскланивались с ним, как с сыном "нужного человечка".
Полтава была городом игроков и торговцев, мастеров по обдуриванию казны и гениев бумажного дела, городом, где миллионные операции на винных откупах (вспомним миллионщика Муразова во втором томе "Мёртвых душ") соседствовали с невинными подношениями в виде коробки сигар, нескольких тюков турецкого табаку или подстреленных в ближнем лесу зайцев.
Зайцев и табак подносили даже отцу Гоголя, когда хотели заручиться его поддержкой у всесильного Дмитрия Прокофьевича.
В суды и палаты нельзя было появиться без синицы, красули или беленькой (пяти-, десяти- и двадцатипятирублёвых бумажек) – смотря по размерам дела, которое надо было решить. Давал и Василий Афанасьевич, давали и его знакомые, и мальчик Гоголь видел, как дают. И видел, как берут эти подарки, или одолжения, как называли их из скромности.
Наезжали в Полтаву ревизоры из Петербурга, распекали, приводили в страх взяточников, но уезжали почему-то умиротворённые, какие-то растолстевшие в талии-то ли откормившись на сытных полтавских хлебах, то ли набив карманы ассигнациями. Нельзя было купить генерал-губернатора, губернского предводителя дворянства (им в те годы был В. В. Капнист), недоступны в этом отношении были ещё несколько человек, но остальные брали – и брали с охотою. Полтавский полицмейстер на глазах Никоши обходил лавки в сопровождении солдата полицейской команды, и тот складывал в свой необъятный мешок штуки полотна, головы сахара, завёрнутые в промасленную бумагу балыки и сёмгу, банки с помадою.
Как ни мал был тогда Гоголь, ему достаточно было всё это видеть и слышать. Жена сына М. С. Щепкина, познакомившаяся с Гоголем в конце его жизни, писала: "Совсем незаметно, чтоб был великий человек, только глаза быстрые, быстрые". Эти глаза были уже и у одиннадцатилетнего сына Василия Афанасьевича.
Отец думал, что посылает его в город учиться паукам, но единственною наукой, уроки которой получил Гоголь в Полтаве, была наука самой действительности.
Не только глаз, но и слух его – его необыкновенное чутьё на живую речь – развились в Полтаве.
Столица Малороссийской губернии была город проезжий, шумный. Через неё шли дороги в Петербург, в Харьков, на Москву, на богатую Кременчугскую ярмарку, в Киев, в Саратов, Воронеж, Кишинёв, в Екатеринославскую и Херсонскую губернии, обильные свободными землями. Эти земли привлекали авантюристов, дельцов, шулеров, ставящих на случай, на счастье, способных всё спустить и всё получить в час, людей бывалых, тёртых, много повидавших, говорящих на всех наречиях империи – от полуворовского, полумужицкого языка беглых крепостных до перемешанной с французскими словами речи опустившихся аристократов или профессиональных плутов. В гостиницах и постоялых дворах, которых было много в городе, они иногда заживались подолгу, не имея возможности выехать, так как проигрывались подчистую. Здесь стояли их экипажи, тут жили их слуги, ночуя прямо в бричках и каретах, тут дрались, спорили, рассказывали анекдоты и разные необыкновенные истории, обсуждали мировые события, натягивая их на свой, губернский, аршин. Тут без ограничений разливалась стихия звучащего слова – слова свободного, наглого, не вписывающегося в правила стихосложения и правописания и столь же своенравного, как и людское море. Речь светской жеманницы и пьяного кучера, речь провинившегося офицера, сосланного в глушь, речь купца, приноравливающегося к характеру покупателя, и мёртвый синтаксис канцеляриста, торчащий посреди языкового разноцветья улицы, как сухой осокорь, – всё впечатывалось в память.
Полтаву нельзя было обойти за день. От оврага Панянка, где, по рассказам, покончила с собой из-за несчастной любви панночка, до старой фортеции – места обороны города от войск Карла XII – было несколько вёрст. Если в торговых рядах, на Круглой площади (где стоял дом губернатора и размещались административные здания) кипела жизнь, то на откосе берега Ворсклы, вблизи которого помещалось поветовое училище, она – особенно в жаркие летние часы – сморенно никла: тут ходили куры, плавал пух одуванчиков, бабы выносили свои плахты и юбки и развешивали их на верёвках.
В городе не было библиотеки, зато был театр. Полтавчане любили повеселиться – на улицах слышались звуки казацкой волынки, пение кобзаря. По вечерам в предместьях города – Кобищинах и Кривохатках – собирались парубки и девчата, чтоб поспивать и поплясать. Да и густое щёлканье соловьёв оглашало в майские ночи полтавские сады.
3
В то время генерал-губернатором Малороссии был князь Николай Григорьевич Репнин. Это был образованный и честный начальник. Появившись на Украине в 1818 году, он до этого успел пожить в Европе, участвовал в войне против Наполеона, был взят в плен под Аустерлицем, а после окончания кампании 1812 – 1814 годов находился в звании вице-короля королевства Саксонского. Высокое происхождение (Репнин был внуком петровского фельдмаршала Н. В. Репнина) и личный авторитет создали ему в Полтаве славу неподкупного и гуманного человека, какими редко бывали правители провинциальных губерний.
При Репнине ожил заглохший было совсем в Полтаве театр. Здание театра, построенное предшественником князя, по преимуществу пустовало. На лето его заселяли бродячие труппы, которые скитались из города в город. Репнин выписал из Харькова труппу Штейна, в которой выступал тогда ещё никому не известный, но подававший большие надежды крепостной актёр Михайло Щепкин.
Позже, когда Гоголь и Щепкин познакомились, им не нужно было посредничества в дружбе: пропуском в дом Щепкина для Гоголя стала Полтава. По рассказам, Гоголь вошёл в столовую, где сидела за обедом семья Щепкина, со словами украинской песни "Ходит гарбуз по городу". Приязнь между "земляками", как они называли друг друга, осталась на всю жизнь, и именно Щепкин закрыл крышкою гроб Гоголя, когда его выносили из церкви Московского университета на кладбище.
То, что Щепкин и Гоголь (ещё мальчик) жили в одно время в одном городе, – совпадение. Но не случайно, что городом этим оказалась Полтава. Сюда, в эту столицу Малороссии, тянулось всё лучшее, что являлось тогда на землях бывшей Левобережной Украины. Да и сама полтавская земля, славящаяся своими изделиями сада и огорода, как любил говорить Гоголь, производила не только их, но и таланты, коим суждено было обессмертить её.
На Полтавщине родились Г. Сковорода, И. И. Хемницер, M. M. Херасков, автор "Душеньки" И. Ф. Богданович, В. В. Капнист, В. Т. Нарежный, Е. П. Гребёнка. В Полтавской духовной семинарии учились будущий переводчик "Илиады" Н. И. Гнедич и создатель "Наталки Полтавки" И. И. Котляревский. Отсюда ушёл в Петербург и стал знаменитым портретистом бывший миргородский богомаз Лука Лукич Боровиковский.
Котляревский (с которым вместе учился в семинарии и был коротко знаком В. А. Гоголь) был главным директором полтавского театра. На его сцене игрались и "Недоросль" Фонвизина, и "Ябеда" Капниста, и "Урок дочкам" Крылова, и "Наталка Полтавка", и переводные оперы и водевили. Исполнялись в интермедиях и украинские народные песни, и сочинённые на скорую руку подделки под них, и иностранные куплеты. Щепкин, не обладавший голосом, пел и в "Наталке Полтавке", где он играл возного, и в "Редкой вещи" Керубини, и в опере "Удача от неудачи, или Приключение в жидовской корчме". В последней он мастерски копировал полтавского голову Зеленского. Когда Щепкин в гриме появлялся перед залом, оттуда кричали: "Це ж наш Зеленский!"
Голова был обижен, он хотел даже подкупить актёров, чтоб они больше не играли эту пьесу, но князь Репнин приказал оставить её в репертуаре. Он даже обязал Зеленского ходить на спектакли.