- Как? Мне принять религию убийц и разбойников! Святые мученики, я иду, чтобы присоединиться к вам!
Он так порывисто вырвался из рук графини, что та с размаху упала на пол. Он хотел уже открыть выходную дверь, как вдруг Диана, вскочив с проворством тигрицы, бросилась на него и сжала его в своих объятиях крепче сильного мужчины.
- Бернар! - вскричала она вне себя, со слезами на глазах, - таким, я люблю тебя больше, чем если бы ты сделался католиком! - и, увлекши его к дивану, она упала вместе с ним, покрывая его поцелуями и обливая слезами.
- Останься здесь, любовь моя единственная, останься со мною, храбрый мой Бернар! - говорила она, сжимая его и обвивая своим телом, как змея обвивает добычу. - Здесь, в моих объятиях, они не будут искать тебя; им придется убить меня, чтобы добраться до твоей груди! Прости меня, мой милый; я не могла заранее предупредить тебя о грозящей опасности. Я была связана страшной клятвой. Но я спасу тебя, или погибну вместе с тобою!
В эту минуту во входную дверь громко постучали. Графиня пронзительно вскрикнула, а Мержи, освободясь от ее объятий, не снимая плаща с левой руки, почувствовал в себе столько силы и решимости, что, не задумавшись, бросился бы очертя голову на сотню убийц, если бы они перед ним явились.
В Париже почти во всех входных дверях домов были сделаны маленькие квадратные отверстия с очень мелкой железной решеткой, чтобы обитатели дома могли раньше удостовериться, вполне ли безопасно для них открыть двери. Часто даже тяжелые дубовые двери, снабженные большими гвоздями и железной обивкой, не казались достаточно благонадежными для осторожных людей, которые не хотели сдаваться иначе, как после правильной осады, поэтому с обеих сторон дверей делались узкие бойницы, из которых, не будучи замеченным, осажденный мог сколько угодно подстреливать осаждающих.
Старый верный конюший графини, исследовав через такую решетку, что за личность находится у дверей, и подвергнув ее опросу, вернулся и доложил своей хозяйке, что капитан Жорж де Мержи настоятельно просит впустить его. Страх прошел, и дверь была открыта.
XXII. Двадцать четвертое августа
Покинув свой отряд, капитан Жорж поспешил к себе домой, надеясь найти там брата, но тот уже вышел из дома, сказав прислуге, что уходит на всю ночь. Из этого Жорж без труда сделал заключение, что он находится у графини, и поторопился отыскать его там. Но избиение уже началось; беспорядок, толпы убийц, цепи, протянутые через улицы, останавливали его на каждом шагу. Ему пришлось идти мимо Лувра, где бойня разыгралась с наибольшей яростью. В этом квартале жило большое количество протестантов, и теперь он был запружен горожанами из католиков и гвардейскими солдатами с огнем и мечом в руках. Там-то, по энергичному выражению одного из тогдашних писателей, "кровь лилась со всех сторон, ища стока к реке", и нельзя было перейти через улицу, не рискуя в любую минуту быть раздавленным трупами, выбрасываемыми из окон.
Из адской предусмотрительности большинство лодок, стоявших обычно вдоль Лувра, были отведены на другой берег, так что многим из беглецов, что метались по набережной Сены, надеясь сесть в лодку и избегнуть вражеских ударов, оставался выбор между водою и бердышами преследовавших их солдат. А в это время Карл IX, по словам того же писателя, вооружившись длинным мушкетом, подстреливал несчастных, как дичь, из окна своего дворца.
Капитан продолжал свой путь, шагая через трупы, весь забрызганный кровью, на каждом шагу рискуя тем, что какой-нибудь убийца по ошибке уложит и его. Он заметил, что у всех солдат и горожан были белые перевязи на руке и белые кресты на шляпах. Он легко мог бы надеть эти отличительные знаки, но ужас, внушаемый ему убийцами, распространялся даже и на эти условные признаки, по которым они узнавали друг друга.
На берегу реки, около Шатле, он услышал, что его кто-то окликает. Он повернул голову и увидел человека, до зубов вооруженного, но который, по-видимому, не пускал в ход своего оружия, хотя у него и был белый крест на шляпе. Он, как ни в чем не бывало, вертел в руке какой-то клочок бумаги. Это был Бевиль. Он равнодушно смотрел, как через мост Менье сбрасывали в Сену трупы и живых людей.
- Какого черта ты тут делаешь, Жорж? Чудо или благодать вдохнули в тебя такое похвальное рвение? Вид у тебя такой, словно ты охотишься на гугенотов.
- А сам ты что делаешь среди этих негодяев?
- Я? Черт возьми, я смотрю: ведь это - зрелище! - А знаешь, какую я славную штуку учинил? Ты знаешь хорошо старика Мишеля Корнабона, ростовщика-гугенота, что так меня обобрал?
- Несчастный, ты его убил?
- Я? Фи! Я не вмешиваюсь в дела веры. Я его не только не убил, но спрятал у себя в подвале, а он дал мне расписку в получении всего долга полностью. Так что я совершил доброе дело и получил за него награду. Положим, для того чтобы он дал мне эту расписку, я два раза приставлял ему к голове пистолет, но, черт меня побери, я бы ни за что не выстрелил… Смотрите-ка, женщина зацепилась юбками за балку моста… Упадет… Нет, не упадет. Черт! Это любопытно, стоит посмотреть поближе!
Жорж ушел от него. Хватаясь за голову, он говорил себе: "И это - один из самых порядочных людей в Париже?!"
Он свернул на улицу Сен-Жосс, она была безлюдна и не освещена: очевидно среди живущих там не было ни одного реформата. Зато здесь отчетливо слышен был шум, доносившийся из соседних улиц. Вдруг белые стены осветились красным огнем факелов. Он услышал пронзительные крики и увидел какую-то женщину, полуголую, с распущенными волосами и с ребенком на руках. Она мчалась со сверхъестественной быстротой. За ней бежало двое мужчин, подбадривая один другого гиканьем, как будто они охотились за диким зверем. Женщина уже хотела было броситься в какой-то открытый проход, как вдруг один из преследователей выстрелил в нее из аркебузы, которой был вооружен. Выстрел попал ей в спину, и она упала навзничь, но сейчас же поднялась, сделала шаг к Жоржу и снова упала на колени; затем, в последнем усилии, подняла своего ребенка и протянула капитану, словно поручая дитя его великодушию. Не произнеся ни слова, она умерла.
- Еще одна еретическая сука издохла! - воскликнул человек, выстреливший из аркебузы. - Я не успокоюсь, пока не уложу их дюжину.
- Подлец! - воскликнул капитан и в упор выстрелил в него из пистолета.
Негодяй стукнулся головой об стену, ужасно выкатил глаза и, скользя всем телом на пятках, словно плохо приставленная доска, скатился и вытянулся на земле мертвым.
- Как? Убивать католиков? - воскликнул товарищ убитого, у которого в одной руке был факел, в другой - окровавленная шпага. - Кто вы такой? Господи боже, да вы же из королевской легкой кавалерии! Черт возьми, ваше благородие, вы обознались!
Капитан вынул из-за пояса второй пистолет и взвел курок. Движение это" и легкий звук взводимого курка были прекрасно поняты. Погромщик бросил свой факел и пустился бежать со всех ног. Жорж не удостоил его выстрела. Он наклонился, ощупал женщину, лежавшую на земле, и убедился, что она мертва. Пуля прошла навылет. Ребенок, обвив ее шею руками, кричал и плакал; он был покрыт кровью, но каким-то чудом не был ранен. Капитан с некоторым усилием оторвал его от матери, за которую тот изо всех сил уцепился, потом закутал в свой плащ. Эта встреча научила его осторожности: он поднял шляпу убитого, снял с нее белый крест и нацепил на свою. Так он добрался, не будучи никем задержан, до дома графини.
Братья упали друг другу в объятия и некоторое время оставались так, тесно обнявшись, не будучи в состоянии произнести ни слова. Наконец, капитан вкратце сообщил, в каком положении находится город. Бернар проклинал короля, Гизов и священников; он хотел выйти и присоединиться к своим братьям, если те где-нибудь пытаются оказывать сопротивление своим врагам. Графиня плакала и удерживала его, а ребенок кричал и просился к матери. Потеряв немало времени на крики, вздохи и слезы, они должны были, наконец, принять какое-либо решение. Что касается ребенка, то конюший графини вызвался найти какую-нибудь женщину, которая могла бы о нем позаботиться. Для Мержи не было возможности в настоящую минуту спастись бегством. К тому же, куда бежать? Кто знает, не распространилась ли резня по всей Франции, от края до края? Сильные гвардейские отряды занимали мосты, через которые реформаторы могли бы добраться до Сен-Жерменского предместья, откуда им легче было бы выбраться из города и достигнуть южных провинций, издавна склонявшихся на их сторону. С другой стороны, казалось бесполезным и даже неблагоразумным прибегать к милосердию монарха в минуту, когда, возбужденный бойней, он думал только о новых убийствах. Дом графини, благодаря тому что она была известна как женщина весьма набожная, не рисковал подвергнуться серьезному обыску со стороны убийц, что же касается слуг, то Диана считала, что она может на них положиться. Так что ни в каком другом убежище Мержи не мог бы подвергаться меньшей опасности. Решили, что он останется здесь спрятанным и будет пережидать события.
С наступлением дня избиение не только не прекратилось, но, казалось, еще усилилось и упорядочилось. Не было ни одного католика, который из страха быть заподозренным в принадлежности к ереси, не надел бы белого креста, не вооружился бы или не стал бы доносить на гугенотов, еще оставшихся в живых. Меж тем к королю, запершемуся у себя во дворце, никого не допускали, кроме главарей убийц. Простой народ, привлеченный надеждой на грабеж, присоединился к гражданской гвардии и солдатам, а проповедники в церквах призывали верующих к удвоенной жестокости.
- Раздавим за один раз, - говорили они, - все головы гидры и навсегда положим конец гражданским войнам.
И чтобы доказать народу, жадному до крови и чудес, что небеса одобряют его неистовство и желают поощрить его явным знамением, они кричали:
- Идите на кладбище "Избиенных младенцев", взгляните на куст терновника, что зацвел второй раз. Политый еретической кровью, он вновь приобрел молодость и силу!
Бесчисленные вереницы вооруженных убийц с большой торжественностью отправлялись на поклонение святому терновнику и, возвращаясь с кладбища, с новым рвением отыскивали и предавали смерти людей, столь явственно осужденных небесами. У всех на устах было изречение Екатерины Медичи, его повторяли, избивая детей и женщин: "Che piela lor ser crudele, che crudelta lor ser pieto o".
Странная вещь - многие из этих протестантов воевали, участвовали в горячих боях, где они пытались, и часто с успехом, уравновесить численное преимущество врагов своею доблестью; а между тем во время этой бойни только двое из них оказали кое-какое сопротивление своим убийцам, и из этих двоих только один бывал прежде на войне. Быть может, привычка сражаться сплоченным строем, по правилам, лишала их той личной энергии, которая могла бы побудить любого протестанта защищаться у себя в доме, как в крепости. Случалось, что старые вояки, как обреченные жертвы, подставляли свое горло негодяям, которые накануне еще трепетали перед ними. Покорность судьбе они принимали за мужество и предпочитали ореол мученичества воинской славе.
Когда первая жажда крови была утолена, наиболее милосердные из убийц предложили своим жертвам купить себе жизнь ценою отречения. Весьма небольшое количество кальвинистов воспользовалось этим предложением и согласилось откупиться от смерти, и даже от мучений, ложью, может быть, в данном случае и простительной. Женщины, дети твердили свой символ веры среди мечей, занесенных над их головами, и умирали, не проронив ни слова жалобы.
Через два дня король сделал попытку остановить резню; но когда страсти толпы разнузданы, то остановить ее уж невозможно. Убийства не только не прекратились, но даже сам король, обвиненный в нечестивом сострадании, принужден был взять обратно свои слова о милосердии и еще больше усилить свою злобность, составлявшую, кстати сказать, одну из главных черт его характера.
После Варфоломеевской ночи первые дни Жорж регулярно посещал своего брата в его убежище и каждый раз сообщал ему все новые подробности об ужасных сценах, свидетелем которых ему довелось быть.
- Ах! Когда же удастся мне покинуть эту страну убийц и преступников! - восклицал Жорж. - Я охотнее жил бы среди дикарей, чем среди французов!
- Поедем со мною в Ла-Рошель, - говорил Бернар. - Надеюсь, что она еще не попала в руки убийц. Умрем вместе, заставь забыть о своем отступничестве, защищая этот последний оплот нашей веры!
- А что станется со мною? - спрашивала Диана.
- Поедемте лучше в Германию или Англию, - отвечал Жорж. - Там, по крайней мере, ни нас не будут резать, ни мы никого не будем резать.
Планы эти не имели последствий. Жоржа посадили в тюрьму за неповиновение королевскому приказу, а графиня, трепетавшая, как бы ее любовник не был открыт, только о том и думала, как бы выпроводить его из Парижа.
XXIII. Два монаха
В кабачке на берегу Луары, немного ниже Орлеана, по направлению к Божанси, какой-то молодой монах, в коричневой рясе с большим капюшоном, надвинутым на глаза, сидел за столом и с назидательным вниманием не отрывал глаз от молитвенника, хотя угол для чтения он выбрал темноватый. У пояса висели четки, зерна которых были крупнее голубиного яйца, а богатый набор металлических иконок, повешенных на тот же шнурок, бренчал при каждом его движении. Когда он поднимал голову, чтобы взглянуть в сторону дверей, виден был хорошо очерченный рот, украшенный усами, закрученными в виде "турецкого лука" и такими молодцеватыми, что они сделали бы честь любому армейскому капитану. Руки у него были очень белые, ногти длинные, тщательно обстриженные, и ничто не указывало, чтобы молодой брат когда-нибудь согласно уставу своего ордена, работал заступом или граблями.
Толстощекая крестьянка, исполнявшая должность прислужницы и стряпухи в этом кабачке, где она была кроме того еще и хозяйкой, подошла к молодому монаху и, сделав довольно-таки неловкий реверанс, сказала:
- Что же, отец мой, вы на обед ничего не закажете? Ведь уж больше двенадцати часов, вы знаете!
- Скоро ли придет барка из Божанси?
- Кто ее знает! Вода низкая, - нельзя идти, как хочешь. Во всяком случае, для нее - еще рано. На вашем месте я бы здесь пообедала.
- Хорошо, я пообедаю. Только нет ли у вас другой комнаты? Тут что-то не очень хорошо пахнет.
- Вы очень разборчивы, отец мой. Я так решительно ничего не слышу.
- Что, свиней, что ли, палят около этой гостиницы?
- Свиней? Вот потеха-то! Свиней! Почти что так. Конечно, они - свиньи, потому что, как говорится, при жизни в шелках ходили. Но свиньи эти не для еды. Это, простите за выражение, гугеноты, отец мой, которых жгут на берегу, в ста шагах отсюда, жгут, - вот чад-то от них вы и слышите.
- Гугеноты?
- Ну да, гугеноты. Разве это вас интересует? Не следует из-за этого терять аппетит. Что же до комнаты, где бы вам покушать, так у меня только одна и есть, придется вам ею обойтись. Пустяки! Гугенот не так уж скверно пахнет. Впрочем, если бы их не жечь, так они бы еще пуще воняли. Сегодня утром на песке вот какая куча их накопилась, вышиной… ну, как сказать… вышиной вот с этот камин.
- И вы ходили смотреть эти трупы?
- Ах, вы спрашиваете об этом потому, что они голые? Но ведь у покойников, преподобный отец, это в счет нейдет. А по мне так все равно, как если бы я видела кучу дохлых лягушек! Мне хоть бы что! Как видно, вчера здорово поработали в Орлеане; страшное дело, сколько Луара к нам нанесла этой еретической рыбины: вода-то низкая, так каждый день на песке их находят. Еще вчера вечером пошел работник с мельницы посмотреть линей в сетях, и вдруг там мертвая женщина, весь живот бердышом распорот. Поверите ли, вот сюда вошло, а вот тут, между лопаток, вышло. Ему бы лучше, конечно, карпа поймать… Но что с вами, ваше преподобие?.. Что? Вы не собираетесь ли в обморок упасть? Хотите, пока обед не готов, я вам подам стаканчик божанси? Это сразу вас на место поставит.
- Благодарю вас.
- Ну, что же вы хотите на обед?
- Что придется… все равно.
- Что? Говорите: у меня в кладовой, знаете ли, много всего.
- Ну, подайте мне цыпленка, и не мешайте мне читать молитвенник.
- Цыпленка? Ваше преподобие, цыпленка? Ах, вот потеха-то! Не на ваших, знать, зубах в пост паутина заведется. Верно, у вас есть от папы разрешение по пятницам цыплят есть?
- Ах, какой я рассеянный!.. Да, конечно, сегодня ведь у нас пятница!.. По пятницам мясного не вкушай. Дайте мне яиц, - благодарю вас, что вы меня вовремя предупредили, а то я мог бы впасть в большой грех.
- Вот, возьмите их, - проговорила про себя кабатчица. - Не предупреди этих господ, так они вам в пост будут цыплят есть; а в супе у бедной женщины найдут кусочек сала, так такой крик подымут, что хоть святых вон выноси!
После этих слов она занялась приготовлением яичницы, а монах снова взялся за свой молитвенник.
- Ave Maria, сестра моя! - произнес, входя в кабачок, другой монах, как раз в ту минуту, когда тетка Маргарита, держа за ручку сковородку, приготовлялась перевернуть на другой бок громадную яичницу.
Вновь; пришедший был красивый старик с седой бородой, высокий, плотный и коренастый, лицо у него было цветущее. Но первое, что бросалось в глаза при взгляде на него, это - огромный пластырь, скрывавший один глаз и занимавший половину щеки. По-французски он говорил свободно, но в его выговоре слышался легкий иностранный акцент.
Как только он вошел, молодой монах еще ниже опустил свой капюшон, так, чтобы его нельзя было разглядеть: но что еще больше удивило тетушку Маргариту, так это то, что вновь прибывший монах, у которого от жары капюшон был откинут, как только увидел своего собрата по религии, так сейчас же поспешно его опустил.
- Право слово, отец мой, - проговорила кабатчица, - вы кстати пришли, как раз к обеду; вам ждать не придется, и к тому же вы найдете подходящую себе компанию. - Потом обратилась к молодому монаху: - Не правда ли, преподобный отче, вы ведь с удовольствием отобедаете с его преподобием? По нюху пришел он на мою яичницу! Недаром я масла не пожалела.
Молодой монах в ответ робко пробормотал:
- Я боюсь стеснить.
Старый монах в свою очередь произнес, опустив голову:
- Я - бедный эльзасский монах… я плохо говорю по-французски и боюсь, что мое общество не очень приятно будет моему собрату.
- Полно, - произнесла тетушка Маргарита, - нечего церемониться! У монахов, да еще монахов одного ордена, должен быть общий стол и общая постель. - И, взяв скамейку, она поставила ее к столу, как раз напротив молодого монаха. Старый сел сбоку, по-видимому, сильно смущенный собственной персоной. Казалось, в нем боролось желание пообедать и некоторое отвращение от необходимости находиться лицом к лицу со своим собратом.
Подали яичницу.
- Ну, отцы мои, читайте скорей свои молитвы, а потом скажете, хороша ли моя яичница.
При упоминании о молитве оба монаха, по-видимому, почувствовали себя еще хуже. Младший сказал старшему:
- Вам надлежит читать молитву; вы старше меня, вам эта честь и принадлежит.
- Ничуть не бывало! Вы пришли сюда раньше меня.
- Нет, прошу вас!
- Я решительно не согласен.
- Но это необходимо!