- Я уже смотрел на себя ни более ни менее как на дубовый желудь, как вдруг мне пришло в голову сказать адмиралу: "Эх, монсеньор, мыслимо ли так вешать человека, который при Дре командовал "потерянными детьми"? Вижу, он выплюнул зубочистку и принялся за другую. Я думаю: "Прекрасно, хороший знак!" Подозвал он капитана Кормье и что-то тихонько ему сказал. Потом обращается к палачу: "Ну, вздернуть этого человека!" А сам отвернулся. Меня в самом деле вздернули, но славный капитан Кормье выхватил шпагу и сейчас же разрубил веревку, так что я упал со своей ветки, красный, как вареный рак.
- Поздравляю вас, - сказал Мержи, - что вы так дешево отделались. - Он внимательно стал вглядываться в капитана и, казалось, испытывал некоторое смущение от того, что находится в обществе человека, по справедливости заслужившего повешение, но в те злосчастные времена преступления совершались так часто, что почти не было возможности относиться к ним с такой строгостью, с какой отнеслись бы теперь. Жестокости одной партии оправдывали репрессии другой, а религиозная ненависть заглушала почти всякое чувство национальной приязни. Притом же, если говорить правду, тайные знаки внимания со стороны Милы, которую Мержи начинал находить очень хорошенькой, и винные пары, оказывавшие на его молодые мозги большее действие, чем на привычные головы рейтаров, - все это внушало Мержи в эту минуту исключительную снисходительность к его застольным товарищам.
- Я больше недели прятала капитана в крытой повозке, - сказала Мила, - и позволяла выходить только по ночам.
- А я приносила ему пить и есть, - подхватила Трудхен, - он сам подтвердит это.
- Адмирал сделал вид, что страшно рассердился на Кормье, но все это было лишь условленной между ними комедией. Что касается меня, то я долго следовал за войском, не осмеливаясь показаться на глаза адмиралу. Наконец при осаде Лоньяка он натолкнулся в окопе на меня и говорит: "Дитрих, дружище, раз ты не повешен, придется тебя расстрелять", - и показывает мне на брешь. Я понял, что он хочет сказать, и храбро бросился на приступ. На следующий день я представился ему на главной улице, держа в руках простреленную шляпу. "Монсеньор, - говорю я ему, - меня так же расстреляли, как и повесили". Он улыбнулся и дал мне кошелек, прибавив: "Вот тебе на новую шляпу!" С тех пор мы сделались друзьями. Да, в Лоньяке… вот это был грабеж так грабеж! Вспомнить только - так слюнки потекут!
- Ах, какие чудные шелковые платья! - воскликнула Мила.
- Сколько прекрасного белья! - воскликнула Трудхен.
- Горячее было дело у монахинь главной обители! - сказал корнет. - Двести конных стрелков стали на постой к сотне монашенок!..
- Больше двадцати из них отступились от папизма, - сказала Мила, - так по вкусу пришлись им гугеноты.
- Стоило там посмотреть на моих аргулетов, - воскликнул капитан: - идут поить лошадей, а сами в церковных ризах, копей кормили в алтарях, а мы пивали славное церковное вино из серебряных причастных чаш!
Он повернул голову, чтобы потребовать еще вина, и увидел, что трактирщик сложил руки и поднял глаза к небу с выражением неописуемого ужаса.
- Дурак! - произнес храбрый Дитрих Горнштейн, пожимая плечами. - Можно ли быть таким глупым человеком, чтобы верить всем россказням, что болтают папистские попы! Знаете, г-н де Мержи, в сражении при Монконтуре я убил из пистолета какого-то дворянчика из свиты герцога д’Анжу; снял с него камзол, - и что же, вы думаете, нахожу у него на животе? Большой кусок шелка, весь покрытый именами святых. Он считал, что это предохранит его от пуль! Черта с два! Я доказал ему, что нет такой ладанки, которую не просверлила бы протестантская пуля.
- Да, ладанки, - вмешался корнет; - у меня на родине больше в ходу кусочки пергамента, защищающие от свинца и железа.
- Я предпочел бы хорошо выкованный стальной панцырь, - заметил Мержи, - вроде тех, что в Нидерландах выделывает Яков Лешо.
- А все-таки, - снова начал капитан, - нельзя отрицать, что и без панциря можно сделать себя неуязвимым. Уверяю вас, я сам видел в Дре одного дворянина, которому пуля угодила прямо в середину груди. Он знал рецепт мази, которая делает неуязвимым, и натерся ею под нагрудником из буйволовой шкуры. Так вот, у него не было видно даже черного и красного знака, что остается после контузии.
- А не думаете ли вы, что одного нагрудника из буйволовой шкуры, о котором вы упоминали, было достаточно, чтобы обезвредить удар пули?
- Уж такие эти французы, ничему не хотят верить! А что бы вы сказали, если бы, как я, видели, как один силезский латник положил руку на стол, и как ни тыкали в нее ножом, не могли сделать даже царапины? Вы смеетесь? Думаете, что это невозможно? Спросите вот у этой девушки, у Милы. Она из страны, где колдуны так же часто встречаются, как здесь монахи. Она умеет рассказывать страшные истории. Бывало, в длинные осенние вечера, когда под открытым небом усядемся мы у костра, так она такие приключения нам рассказывала, что у меня волосы вставали дыбом.
- Я бы с восторгом послушал какую-нибудь из таких историй, - произнес Мержи. - Красотка Мила, доставьте мне такое удовольствие.
- Да, правда, Мила, - поддержал капитан, - расскажи нам какую-нибудь историю, пока мы будем осушать бутылки.
- Ну, слушайте же! - сказала Мила. - А вы, молодой барин, который ни во что не верит, все ваши сомнения потрудитесь оставить при себе.
- Как можете вы говорить, что я ни во что не верю?! - ответил ей вполголоса Мержи. - Уверяю вас, я верю в то, что вы меня приворожили; я уже совершенно влюблен в вас.
Мила тихонько его оттолкнула, так как губы Мержи почти касались ее щеки; и, бросив направо и налево беглый взгляд, чтобы удостовериться, что все ее слушают, она начала следующим образом:
- Капитан, вы, конечно, бывали в Гамельне?..
- Никогда.
- А вы, корнет?
- Тоже никогда.
- Что же, тут никого нет, кто бывал в Гамельне?
- Я провел там год, - сказал, подходя, какой-то кавалерист.
- Так видел ты, Фриц, гамельнский собор?
- Тысячу раз.
- И расписные окна в нем?
- Разумеется.
- А видел ты, что нарисовано на этих окнах?
- На этих окнах?.. На окне по левую сторону, по-моему, изображен высокий черный человек, он играет на флейте, а за ним бегут маленькие дети.
- Верно. Так вот, я вам и расскажу историю этого черного человека с маленькими детьми.
Много лет тому назад жители Гамельна страдали от неисчислимого множества крыс, которые шли с севера такими густыми стадами, что вся земля почернела от них, и ямщики не осмеливались пересекать дорогу, по которой двигались эти крысы. Они в одну минуту все пожирали, для них съесть в амбаре бочку с зерном было таким же плевым делом, как для меня выпить стакан этого доброго вина.
Она выпила, утерлась и продолжала:
- Мышеловки, крысоловки, капканы, отрава - ничего не помогало. Из Бремена выписали баржу, нагруженную тысячью ста кошками, но ничего не действовало: истребят тысячу крыс, а им на смену являются десять тысяч, еще более голодных, чем первые. Короче сказать, не приди вовремя избавление от этих крыс, ни одного зерна не осталось бы в Гамельне и все жители умерли бы с голоду. И вот, в одну прекрасную пятницу к бургомистру является высокий человек, смуглый, сухощавый, с большими глазами, рот до ушей, одет в красный камзол, остроконечную шляпу, широкие штаны с лентами, серые чулки и башмаки с бантиками огненного цвета. На боку кожаный мешочек. Я, как живого, вижу его перед собою.
Все невольно повернули глаза к стене, на которую пристально смотрела Мила.
- Значит, вы его видели? - спросил Мержи.
- Не я, но моя бабушка; она так хорошо помнила его внешность, что могла бы нарисовать портрет.
- И что же он сказал бургомистру?
- Он предложил ему за сто дукатов избавить город от постигшей его беды. Само собою разумеется, что бургомистр и горожане сейчас же ударили с ним по рукам. Тогда пришедший человек вынул из своей сумки бронзовую флейту и, встав на базарной площади перед собором, - но, заметьте, повернувшись к нему спиной, - начал играть такую странную мелодию, какой не играл ни один немецкий флейтист. И вот, услышав эту мелодию, крысы и мыши из всех амбаров, из норок, из-под стропил, из-под черепиц на крышах сотнями, тысячами сбежались к нему. Потом незнакомец направился к Везеру, все время продолжая играть на флейте; там он снял штаны и вошел в воду, а за ним и все гамельнские крысы, которые сейчас же и потонули. Во всем городе осталась одна только крыса, и вы сейчас увидите почему. Колдун, - ведь он был колдун, - спросил у одной отставшей крысы, которая еще не вошла в Везер: "А почему Клаус, седая крыса, еще не явилась?" - "Сударь, - ответила крыса, - она так стара, что не может ходить" - "Так ты сходи за нею", - ответил колдун. И крыса пошла обратно в город, откуда ома скоро и вернулась с большой седой крысой, такой уж старой, что она двигаться не могла. Крыса помоложе потащила старую за хвост, и обе вошли в Везер, где и потонули, как их товарки. Итак, город был от крыс очищен. Но когда незнакомец явился в ратушу за условленной платой, то бургомистр и горожане, сообразив, что крыс им теперь нечего бояться, а с человеком без покровителей можно и подешевле разделаться, не постыдились предложить ему десять дукатов вместо обещанной сотни. Незнакомец настаивал, - они его послали к черту. Тогда он пригрозил, что заставит их заплатить дороже, если они не будут придерживаться договора. Горожане расхохотались на его угрозу и выставили его из ратуши, назвав славным крысоловом; кличку эту повторяли и городские ребятишки, которые бежали за ним по улицам вплоть до новых ворот. В следующую пятницу незнакомец снова появился среди базарной площади, на этот раз в шляпе пурпурового цвета, заломленной самым причудливым образом. Из сумки он вынул флейту, совсем другую, чем в первый раз, и как только заиграл на ней, так все мальчики в городе от шести до пятнадцати лет последовали за крысоловом и вместе с ним вышли из города.
- И гамельнские жители так и позволили их увести? - спросили в один голос Мержи и капитан.
- Они их провожали до горы Коппенберг, где была пещера, теперь заваленная. Флейтист вошел в пещеру и все дети за ним следом. Некоторое время слышны были звуки флейты, мало-помалу они затихали, и наконец все умолкло. Дети исчезли, и с тех пор о них ни слуху, ни духу.
Цыганка остановилась, чтобы судить по лицам слушателей о впечатлении, произведенном ее рассказом.
Первым начал говорить рейтар, бывавший в Гамельне:
- История эта настолько достоверна, что, когда в Гамельне идет речь о каком-нибудь событии, всегда говорят: "Это случилось двадцать лет, десять лет спустя после ухода наших детей… Г-н фон Фалькенштейн разграбил наш город через шестьдесят лет после ухода наших детей".
- Но всего любопытнее, - сказала Мила, - то, что в это же время далеко оттуда, в Трансильвании, появились какие-то дети, хорошо говорившие по-немецки, которые не могли объяснить, откуда они пришли. Они выросли и поженились в Трансильвании и научили своих детей родному языку, и с тех пор в этой местности жители говорят по-немецки.
- Так значит это были те самые дети, которых дьявол увел из Гамельна? - спросил Мержи с улыбкой.
- Небом клянусь, что это верно! - воскликнул капитан. - Я ведь бывал в Трансильвании и отлично знаю, что там говорят по-немецки, меж тем как вокруг лопочут на каком-то тарабарском языке.
Свидетельство капитана имело не меньший вес, чем многие другие доказательства.
- Хотите, я вам погадаю? - спросила Мила у Мержи.
- Пожалуйста, - ответил Мержи, обняв левой рукой за талию цыганку, меж тем как ладонь правой подставил ей для гаданья.
Мила минут пять рассматривала ее молча и от времени до времени задумчиво покачивала головой.
- Ну, дитя мое, скажи - получу ли я в любовницы женщину, которую я люблю?
Мила щелкнула его по руке.
- Счастье и несчастье; от голубого глаза - и зло и добро. Хуже всего, что ты прольешь свою родную кровь.
Капитан и корнет хранили молчание, по-видимому, оба одинаково потрясенные зловещим концом предсказания. Трактирщик в сторонке размашисто крестился.
- Я поверю, что ты - настоящая колдунья, - сказал Мержи, - если ты мне скажешь, что я сейчас сделаю.
- Поцелуешь меня, - прошептала ему на ухо Мила.
- Она колдунья! - воскликнул Мержи, целуя ее.
Он продолжал тихонько беседовать с хорошенькой гадальщицей, и, по-видимому, с каждой минутой они все лучше и лучше понимали друг друга.
Трудхен взяла мандолину, у которой почти все струны были целы, и сыграла немецкий марш. Затем, видя, что около нее кружком стоят солдаты, она спела на родном языке военную песню, припев которой рейтары подхватывали во все горло. Возбужденный ее примером, капитан тоже принялся петь таким голосом, что стекла едва не лопнули, старую гугенотскую песню, музыка которой по варварству могла поспорить со словами:
Наш доблестный Конде
В сырой лежит земле.
Но добрый адмирал,
С коня он не слезал;
Ему с Ларошфуко
Прогнать папистов легко,
Легко, легко, легко!
Рейтары, возбужденные вином, затянули каждый свою песню. Пол покрылся осколками бутылок и битой посудой; кухня наполнилась ругательствами, хохотом и похабными песнями.
Скоро, однако, сон, которому способствовали пары орлеанских вин, дал почувствовать свою власть большинству из участников этой оргии. Солдаты улеглись по скамейкам; корнет, поставив у дверей двух часовых, шатаясь, поплелся к своей постели; капитан, не потерявший еще чувства прямой линии, не лавируя, поднялся по лестнице в комнату самого хозяина, которую выбрал для себя как самую лучшую в гостинице.
А Мержи с цыганкой? Они оба исчезли, раньше чем капитан начал петь.
II. На следующий день после пирушки
Солнце уже давно встало, когда проснулся Мержи. В его голове смутно проносились воспоминания вчерашнего вечера. Платье его валялось разбросанным по комнате, чемодан был открыт и стоял на полу. Он сел, не спуская ног, и некоторое время созерцал эту картину беспорядка, потирая лоб, словно для того, чтобы собраться с мыслями. Черты его лица выражали одновременно усталость, удивление и беспокойство.
На каменной лестнице, ведущей в его комнату, раздались тяжелые шаги. В двери даже не соблаговолили постучать, - они прямо открылись, и вошел трактирщик с еще более нахмуренной физиономией, чем накануне; но во взгляде его легко было прочитать наглость вместо прежнего страха. Он окинул взором комнату и перекрестился, словно его охватил ужас при виде беспорядка.
- Ах, молодой барин, - воскликнул он, - вы еще в постели? Пора вставать: нам надо с вами сосчитаться.
Мержи зевнул ужасающим образом и выставил одну ногу.
- Почему такой беспорядок? Почему мой чемодан открыт? - спросил он тоном не менее недовольным, чем том хозяина.
- Почему? Почему? - ответил тот. - А я почем знаю? Мне дела нет до вашего чемодана! Вы в моем доме устроили еще худший беспорядок. Но, клянусь, моим покровителем, святым Евстахием, вы мне за это заплатите!
Покуда он говорил, Мержи надевал свои пунсовые штаны, из незастегнутого кармана которых выпал его кошелек. Мержи показалось, что кошелек брякнул не так, как следовало. Он сейчас же тревожно его подобрал и открыл.
- Меня обокрали! - воскликнул он, оборачиваясь к хозяину.
Вместо двадцати золотых экю, находившихся в кошельке, оставалось только два.
Дядя Эсташ с презрительной улыбкой пожал плечами.
- Меня обокрали! - повторил Мержи, торопливо завязывая пояс. - У меня было двадцать золотых экю в этом кошельке, и я желаю получить их обратно; их стащили у меня в вашем доме.
- Я от души этому рад, провалиться мне на месте! - нагло воскликнул хозяин. - Это вас научит, как якшаться с ведьмами и воровками. Впрочем, - прибавил он, понижая голос, - рыбак рыбака видит издалека. Вся эта палачная пожива: еретики, колдуны и воры - всегда вместе хороводятся.
- Что ты толкуешь, негодяй! - закричал Мержи, рассерженный тем сильнее, что в душе он чувствовал справедливость упреков и, как всякий человек, который неправ, искал предлога для ссоры.
- Я толкую, - отвечал трактирщик, подбочениваясь, - я толкую, что вы все у меня в доме переломали, и требую, чтобы вы мне заплатили за убытки все до последней копейки.
- Свою долю я заплачу и ни гроша больше. Где капитан Корн… Горнштейн?
- У меня выпито, - продолжал все громче кричать дядя Эсташ, - у меня выпито больше двух сотен бутылок хорошего старого вина, и вы ответите мне за это.
Мержи совсем оделся.
- Где капитан? - закричал он громовым голосом.
- Два часа как убрался. И пусть бы он убирался к черту со всеми гугенотами, пока мы их всех не сожжем.
Здоровая оплеуха была единственным ответом, который в данную минуту нашелся у Мержи.
Сила и неожиданность удара заставили трактирщика отступить на два шага. Из кармана его штанов высовывалась костяная ручка большого ножа; он потянулся к ней. Несомненно произошло бы большое несчастье, уступи он первому движению гнева. Но благоразумие одержало верх над яростью; он заметил, что Мержи протягивает руку к длинной шпаге, висевшей над изголовьем кровати. Он сейчас же отказался от неравного боя и стремглав бросился вниз по лестнице, крича во все горло:
- Убивают! Жгут!