Вспыхнул последний раз фитиль, освещая тёмные углы, и высветил из темноты князя Шемяку и Софью, которая изнемогала, льнула к князю, как в непогоду жмётся к стволу дерева хилая хворостинка. Кокошник упал с девичьей головы, тугие косы растрепались.
Видно, и вправду говорят люди, что бабьи волосы обладают дьявольской силой. Ещё сильнее захмелел Дмитрий Шемяка от запаха волос Софьи. Это надо же, такую красу укрывать!
- Дмитрий, - толкнул Шемяка брата. - Шёл бы ты отсюда в другую горницу. Мне Софье кое-что поведать нужно.
Дмитрий Красный поднялся с лавки, пошатнулся от выпитого зелья, и белая рука Меланьи, как бы невзначай, коснулась княжеского плеча.
- Неужели ты меня оставишь, князь Дмитрий?
- Пойдём со мной. Староста сказал, что в сенях мне постелил. Думаю, там нам обоим места хватит.
Темно. Дом уснул. Софья смотрела на холёное, без единой морщинки лицо князя. Вот сейчас должно случиться то, о чём так часто она думала. Не так всё это ей представлялось. Видела себя в подвенечном наряде, слышала звон колоколов, а рядом он, красивый, стройный... И, видно заметив смятение девки, Шемяка успокоил:
- Ладно, не трону я тебя... ложись, где пожелаешь. Ежели трону... из падшего яблока и червь выползает.
Не разглядел князь грусть в глазах Софьи.
- Люб ты мне, князь. Если и случится грех, так только с тобой.
Ночь была длинная, и принесла она радость двоим. Забылись все заботы, отцовские угрозы и девичьи мечты. А утром вместе с похмельем явилось и раскаяние.
Дмитрий взял с лавки княжеские бармы и протянул их Софье:
- Вот... помни обо мне.
- Я и без подарка не забуду, князь, - отстранила руку Дмитрия девушка.
Утром Юрьевичи съехали со двора. Дорога показалась, как никогда, печальной. Не мог Шемяка позабыть осуждающего взгляда старосты, полные слёз глаза Софьи и, как наяву, слышал проклятия, пущенные ему вслед:
"Не будет тебе, окаянный, покоя ни на земле, ни на небе! Накажет тебя Господь за твой грех!"
Хотелось полоснуть Шемяке старосту мечом, чтобы остался лежать бездыханным на своём подворье, но раздумал. И, тронув коня шпорой, молча выехал на дорогу.
Издавна считалось, что Владимир - княжество Московское. Древние старики ещё успели застать прежнюю вольницу, когда и митрополичий стол был не где-нибудь, а именно в городе святого Владимира. Ступив на Московскую землю, Дмитрий Шемяка понял, что отдаёт себя во власть старшего брата Васьки Косого. А этот хомут ох как тяжёл, и голову поднять трудно будет. И чем ближе Шемяка подъезжал к Москве, тем всё больше осознавал, что его дороги со старшим братом расходятся. Не сумеет Василий Косой удержать ту власть, которая невызревшим плодом упала ему на ладони. Соком плод налиться должен, а для этого время требуется. Если и есть сейчас на Руси настоящий господин, так это Василий Васильевич, вот ему и кланяться надо.
Дмитрий Шемяка и Дмитрий Красный остановились во Владимире только для того, чтобы отстоять утреннюю службу и отписать старшему брату, Василию Васильевичу, письмо: "Брат наш старший, Василий Васильевич, князь великий, пишут тебе братья младшие: Дмитрий Шемяка и Дмитрий Красный. Если Богу не угодно, чтобы княжил отец наш, то ступай на московский стол и правь нами, как бывало ранее. А Ваську Косого, супостата эдакого, видеть мы не желаем!"
К полудню князья уже были в дороге. Впереди войска спешили гонцы с посланием, в которых оба Дмитрия признавали Василия Васильевича старшим братом.
Едва выехал Василий Васильевич из Новгорода, как со всех сторон к нему уже заспешили с поклонами князья. И хоть не впервой держать ему московский великокняжеский скипетр, но тем не менее благую весть он встретил так же взволнованно, как когда-то принимал великое княжение из рук самого золотоордынского хана Улу-Мухаммеда. Но что значит почёт мелких князей в сравнении с поклоном и признанием Юрьевичей! И предстоящего свидания с братьями Василий ждал особенно.
Обоих Юрьевичей Василий Васильевич встретил на Владимирской дороге. Дмитрий Шемяка сошёл с коня и так, как когда-то это сделал в Орде его отец, повёл коня Василия под уздцы в стольный город.
- Не надо, Дмитрий, я поведу коня сам! - пытался воспротивиться желанию младшего брата Василий Васильевич. - Садись же на своего коня.
- Нет! - ещё крепче сжимал поводья князь, чувствуя, как твёрдая кожа врезается ему в ладонь. - Ты старший брат!
Следующим коня вёл Дмитрий Красный. Споткнулся Дмитрий Юрьевич о камень, выступавший на дороге, и, если бы не крепкие поводья, запачкался бы княжеский плащ в пыли.
Впереди на холме стояло городище. Народ покинул эти места несколько лет назад. И, как напоминание о недавней междоусобице дяди с племянником, кое-где сохранились лишь сожжённые стены. Только воронье, теперешние обитатели некогда большого и шумного города, поднялось с частоколов и полетело в поле на прокорм.
- Чу! Бесовская сила! - отпустил на миг поводья Дмитрий Красный, крестясь, а потом повёл коня дальше, мимо порушенного городища, к Москве.
Под стенами Москвы уже собралась большая рать. Подошли дружины из Углича, Дмитрова, Ржева.
Звенигородские полки во главе с Василием Косым запёрлись в городе.
Все ожидали Василия Васильевича, а скоро прискакал и гонец, который сообщил, что великий князь выходит к Яузе.
Великокняжеская рать появилась из чащи многошумно: звенела и бряцала оружием, гремели трубы, приветствуя ратников. На город ложилась ночь. Шествие дружины Василия Васильевича напоминало величественный крестный ход - люди шли со свечами в руках и непокрытыми головами, все двигались к священным стенам. Далее князья спешились и шагали в ногу вместе со всеми. И если бы не робкий ветер и не зыбкое пламя свечей, огни казались бы отражением звёзд.
Дружина развернулась, опоясав огнями крепостные стены, и ещё долго слышались нестройные и охрипшие голоса воинов.
Утром великий князь назначил штурм крепостных стен Москвы, но с рассветом ворота вдруг отворились, и оттуда степенно вышли бояре.
- Ушёл Васька Косой! Совсем ушёл, пёс, как сатана в подземном ходе сгинул.
- А как же рать? - подивился Василий Васильевич.
- С собой всех увёл. Испугался, видать, множества огней, вот и ушёл.
Вздохнул Василий Васильевич, и не знали бояре, чего в этом вздохе было больше: облегчения, что не пролил братову кровь, или досады, что удалось Косому уйти от праведного гнева.
По прибытии в Москву Василий Васильевич пожаловал младшему брату Дмитрию Шемяке Ржев и Углич; Дмитрию Красному - Бежецкий Верх, а у Косого отобрал звенигородский удел.
Но нужно было совсем не знать Василия Косого, чтобы уверовать в то, что старший из Юрьевичей смирится. Василий Юрьевич ехал в Великий Новгород, туда, где прятались опальные князья. И Господин Великий Новгород принял Василия так же, как тремя месяцами раньше московского князя Василия Васильевича.
На Руси жалости достоин юродивый, калека и гонимый. Василий Косой был и тем и другим. Обидеть их - значит оскорбить самого Бога.
Вече, погудев, собрало Косому небольшую дружину, не оскудеет от этого Новгородская земля, почитай, вдоль всего океана тянется.
Василий в Новгороде не засиделся. Недосуг! В Коломну нужно поспешать, рать собрать, а затем к вятичам. Они всегда Юрия поддерживали, авось сыну пособят. И, отвесив на прощание посаднику Кондрату поклон, уехал из Новгорода. У самых ворот князь решил обернуться. Примета есть такая: если хочешь ещё раз с добрым человеком встретиться, обернись, прощаясь.
Обернулся Василий и никого не увидел.
Было далеко за полночь, когда в ворота монастыря постучали два чернеца. Монашка-вратница посмотрела в окошко на бродяг и строго сказала:
- Шли бы вы отсюда, добрые люди. Не могу открыть, игуменья больно сердита.
- Матушка, - взмолился один из чернецов, - неужто ты нас на дороге ночевать оставишь? Ведь не басурмане же мы какие, а свои, православные! Нам только ночь переждать, татей в лесу полно. А дальше мы своим путём пойдём. А хочешь, так заплатим!
- Ну ладно, чего уж с вас взять. Есть у нас для гостей местечко в притворе, для таких бродячих, как вы. А на рассвете, не обессудьте, прогоню! Матушка больно сердита, - снизошла к просьбам путников вратница, - прогневаться игуменья может.
Чернецы ступили на двор и пошли вслед за монахиней.
- Свечи я зажигать не буду, а ваше место вот где. - Она показала на большой сундук в самом углу. - Если жёстко будет, можете соломы под голову положить.
- Матушка, - один из чернецов ухватил за руку монахиню, - не откажи в моей просьбе. Позови Марфу Всеволожскую.
- Ты чего надумал, охальник?! И как язык у тебя повернулся?! - отстранилась в испуге вратница. - Чай, не постоялый двор, а монастырь!
Чернец снял клобук.
- Князь я московский... Василий Васильевич. Будь добра, матушка, позови Марфу Всеволожскую.
Как не всесилен был Василий Васильевич, но власть его в стенах монастыря кончалась, и был здесь только один хозяин - Бог! Конечно, мог Василий Васильевич въехать во двор, заставить покорных монахинь отбивать поклоны и велеть горделивой игуменье подавать ему в трапезную квас с блинами. И не устрашила бы его наложенная епитимия с лишней сотней поклонов. Но что скажут бояре? И посошная рать не встанет под его знамёна, гони её хоть плетьми! А если и удастся заманить кого-нибудь, то что это будет за дружина? Не пожелают отроки положить своего живота за княжеское дело. Будет тогда Ваське Косому потеха!
В Божий храм князь может войти только покорным просителем.
- Князь?! Василий Васильевич?! - всплеснула руками монахиня.
Только большая беда могла привести князя в монастырь или... большая любовь.
Разве сама она всегда была старицей? И она была молодая. Грех, он пахнет всегда полевыми цветами да пряными свежескошенными травами. Сколько их было помято, прежде чем привела её дорога в тесную келью.
Василий Васильевич попытался было задобрить монахиню серебром, а она руками замахала:
- Христос с тобой, князь! Что же я с этими деньгами делать буду?.. Ведь монахиня я. Разве что на Пасху пряников сёстрам накуплю. А Марфу Всеволожскую я позову... Фрина она теперь. Сестра Фрина.
Фрина по-гречески "сердце". Надо же такому случиться, сердце его заточено в монастырь. Горше стало от этого.
Монахиня ушла, и Василий Васильевич ощутил волнение, какое бывает перед долго ожидаемым свиданием с любимой. И чтобы утаить от Прошки свои чувства, князь прикрыл глаза и стал читать молитву.
Василий не услышал, как вошла Марфа, Прошка слегка подтолкнул хозяина в плечо и шепнул на ухо:
- Князь, Марфа здесь... - И, почувствовав себя липшим, вышел из притвора.
Марфа стояла у самого порога, смиренно опустив руки. Чёрное покрывало скрывало глаза, и Василий Васильевич никак не мог разобрать - видит она его или нет. Но когда князь сделал шаг, чтобы подойти ближе, Марфа отступила.
- Чего хотел ты от меня, Василий Васильевич? Зачем же ты тревожишь меня? Иль опять мук моих хочешь?
- Я пришёл, чтобы увидеть тебя... Марфа, - не мог князь назвать её иноческим именем.
- Разве мало тебе моего позора? Батюшку со света сжил, матушка от горя померла, меня в монастырь отправил, вотчину нашу в казну забрал. И тебе всего этого мало, князь?!
- Прощения пришёл я у тебя, Марфа, просить...
Монахиня чуть приподняла голову, как будто хотела убедиться в искренности сказанных слов, и Василий Васильевич увидел глаза Марфы. Даже скорбное монашеское одеяние не могло загасить их света.
- Бог простит, Василий Васильевич...
Василию подумалось, что не портило её красоту даже монашеское одеяние, а, возможно, как раз наоборот, целомудренный покрой платья подчёркивал женственность и очарование молодой монахини.
- Могла бы и женой моей быть... да, видно, Господь рассудил иначе.
- Разве, князь, не ты решил нашу судьбу? Ты сюда пришёл для того, чтобы мучить меня? Что же ты раньше не заявлялся? Разве не по твоему наказу отобрали у меня младенца, сына твоего, а меня сослали в монастырь?
Исчезла прежняя застенчивость в Марфе, обвиняла она князя гневно, без покорности.
- Сына?! - искренне удивился Василий. - Не знал я об этом, Марфа! Истинный крест, не знал! До того ли мне было, когда я рыскал по всей Руси волком загнанным, спасаясь от дяди своего Юрия Дмитриевича! Видно, за грехи меня Бог карал, вот поэтому на великое княжение не сразу и сел. И тебя в монастырь я не ссылал. Видит Бог, не ссылал, поклянусь чем хочешь! На колени встану.
- Нет, нет, государь! - испугалась Марфа. - Если и подобает тебе стоять на коленях, так не передо мной, а перед Господом. Верю я тебе, Василий Васильевич.
- Где же сын мой? Куда же его отправили?
- Говорят, в Москве он в одном из монастырей, а может, и в Ростове Великом. Ты бы сыскал его, государь. Быть может, и при себе определил бы.
- Сыщу, Марфа, сыщу!
Не было для Василия женщины более желанной, чем Марфа. Разве не грешил он, разъезжая по Руси? Ведь угощали его бояре не только наливкой и медовухой, старались угодить великому князю, подсовывали в его опочивальню бабу посдобнее и поопытнее, да такую, чтобы попокладистее была и понимала, какую честь ей оказывают. Были среди них и очень красивые, попадались девки душевные, о которых он вспоминал с чувством благодарности - хоть ненадолго, но они глушили его сердечную боль. Но он скоро забывал не только их лица, но и имена. И только Марфа как будто всё время находилась рядом. Было время, когда ему казалось, что одна черноокая зазноба способна заслонить образ Марфы. Сколько счастливых ночей провёл он с красавицей в походных шатрах, в боярских теремах. Возил князь её повсюду с собой, как добрый хозяин, который держит под рукой нужную вещь. Возможно, и сейчас она была бы рядом, не полюбись ей смазливый боярский сын. Повелел привязать Василий Васильевич свою любаву и боярского сына в дремучей чаще к дереву и уехал, позабыв о них совсем.
И чем горше были воспоминания об этой давней любви, тем отчётливее вставал перед ним образ Марфы. Видно, Богу было так угодно, чтобы жили они в разлуке. И тот его сын, рождённый в грехе, возможно, стал бы его наследником. Но схватили его злые люди, бросили сироту в монастырь. И каждый монах может дать послушнику затрещину, не ведая, что течёт в мальчике великокняжеская кровь.
Марфа оставалась желанной до сих пор. И эта страсть походила на болезнь, которую невозможно вытравить ни чертополохом, ни наговором старой знахарки. Увидал её, и будто не было разлуки длиной в три года, словно этот день стал продолжением той первой ночи. Василий и сейчас помнил глаза боярышни и вновь услышал ласковые слова, сказанные шёпотом:
- Любимый мой, желанный, единственный...
Помнит ли всё это боярышня? Князь посмотрел на Марфу: её взгляд, полный невысказанной тоски, сказал князю: "Помню всё, Василий Васильевич, помню, тоскую..."
- Отвернись, государь, - попросила монахиня.
Василий отвернулся и через узкое оконце увидел двор, разглядел одинокую фигуру монахини, охраняющей его краденое счастье. Счастье было в этой келье: зыбкое, мерцающее и очень слабое, как огонь свечи, который можно загасить даже лёгким дыханием. Видно, оттого Василий перестал дышать.
- Государь, - услышал великий князь голос Марфы. - Здесь я. Повернись ко мне. Обними меня.
Василий Васильевич обернулся. Разве мог он позабыть это тело? Он помнил каждый его изгиб. Сейчас Марфа вошла в ту пору, когда женщина расцветает, становится притягательнее. Грубое монашеское одеяние лежало у её ног. Марфа перешагнула через него и приблизилась к князю...
Василий уехал из монастыря ранним утром. Монахиня-вратница посмотрела на государя и произнесла:
-Господь с тобой, государь, счастливого тебе пути. - Монахиня знала об их тайне, знала, что никогда и никому не сможет поведать о ней.
Некоторое время великий князь и Прошка ехали молча, а потом Василий произнёс:
- Сын у меня родился... от Марфы.
- Да?! - искренне подивился Прохор, не зная, как реагировать на эту новость: радоваться или огорчиться.
- Марфа сказывает, отправили его или в Москву, или в Ростов Великий. Найди его!
- Хорошо, государь.
- Кто Марфу в монастырь отправил? Я же сказал, не трогать её!
- По желанию Софьи Витовтовны это сделано. А отвёз боярин Никита Ощепков.
Тягаться с матушкой Василий Васильевич не мог, с досады огрел коня плёткой, а потом зло сказал подъехавшему Прошке:
- Предать позору негодника! Пусть на площади без шапки постоит, а чёрные люди на него посмотрят.
Великокняжеская рать и полки Василия Косого встретились у Ипатьевского монастыря близ Коломны. Развела братьев Волга: вторые сутки они стояли друг против друга с поднятыми знамёнами.
Воды в реке в этот год осталось мало. Полки сошли прямо по песку к самой реке, а кони не шли в воду, упрямо пятились, утопая копытами в иле. Над рекой раздавалось их беспокойное ржание. Ратники молчали, вглядываясь в противоположный берег. Так и стояли дружины, и лишь лошадиное ржание нарушало тишину.
Дважды игумен ходил к Василию Юрьевичу и Василию Васильевичу, прося князей о мире, и всякий раз возвращался ни с чем. С утра и до вечера монахи по его наказу жгли свечи и вымаливали отпущение грехов воинам. А на третий день, когда великий князь Василий Васильевич готовился к переправе, врата Ипатьевского монастыря отворились, и оттуда неторопливо, крестясь, вышли старцы. Они шли к самому берегу, где должна была состояться сеча. Многих старцев иноки несли на носилках, и это шествие больше напоминало похоронную процессию. Монахи прошли мимо великокняжеского шатра и вышли на песчаный берег, встав между двумя враждующими лагерями. Многие монахи были настолько стары, что едва сидели, и послушники поддерживали их под руки. Космы и седые бороды старцев лихо трепал ветер, норовил сорвать клобуки с трясущихся голов.
По полкам прошёл ропот:
- Неужто через святых старцев будем переступать? Не простит нам Бог такой грех!
От великих князей приходили бояре, Христом Богом просили вернуться в монастырь, но упрямые старики стояли на своём:
- Вместе со своими детьми и помрём здесь. Думаете, нам легче будет, если под стенами келий рубиться станете? Нет уж! Так и передайте великому князю, что никуда отседова мы не пойдём. То наше последнее слово, так вся братия решила.
Ушли бояре, посрамлённые благочестивыми старцами.
Уже перестали летать через Волгу стрелы. Ратники поснимали с себя тяжёлую броню и превратились в мирных хлеборобов.
С той стороны Волги, где тревожно колыхались на ветру знамёна дружины Василия Косого, тишину нарушило пение. Оно было протяжным и неторопливым, как течение Волги. Старцы прислушивались к псалмам, а потом игумен тоже запел красивым густым басом. И трудно было поверить, что голос принадлежит немощному старику. Один за другим подхватывали пение старцы, а следом за ними и вся рать. Голоса двух враждующих сил вдруг слились воедино в одном мощном хоре. И не стало здесь врагов, и невозможным казалось после пения поднять руку на брата.
В шатёр к Василию Васильевичу вошёл игумен. Приложился губами великий князь к сморщенной руке старца и попросил:
- Помири меня с братом моим, не желаю я более лить кровь.