- Прежде всего ноченьки нужно дождаться. Ночь всякому заговорному делу подмога. Зажги лучину, повернись на восток и молви: "Плачет тоска, рыдает тоска, белого света дожидается, радуется и веселится. Так меня, рабу Марфу, ждёт суженый мой, великий князь Василий. Так не может он без меня ни жить, ни быть, ни пить, ни есть. Ни при частых звёздах, ни при буйных ветрах, ни в день при солнышке, ни в ночь при месяце. Впивайся, тоска, въедайся, тоска, в грудь, в сердце, во весь живот рабу, великому князю московскому Василию Васильевичу. Разрастись и разойдись по всем жилам, по всем костям ноетой и сухотой по рабе Марфе". Запомнила?
- Запомнила. "Разрастись и разойдись по всем жилам, по всем костям ноетой и сухотой по рабе Марфе".
- Так. Как повторишь те слова, так государь и одумается. А теперь пошла я, Марфа, вечер на дворе, - поклонилась колдунья в самые ножки боярышне и прочь ушла.
Весенние сумерки наступают скоро: едва солнце ушло за дол, а на дворе уже ночь. Ахнул злобно филин и умолк. Марфа зажгла лучину, обкурила комнату колдовскими травами и принялась творить заклинание:
- Плачет тоска, рыдает тоска, белого света дожидается, радуется и веселится...
Едва успела Марфа договорить заклинание, как в окошко робко постучали. Глянула девица через прозрачную слюду, а во дворе великий князь стоит. Будто и не было печали, отлегла боль от сердца. Не обманула, стало быть, колдунья, сумели чародейские слова приворожить князя.
- Ой, Господи, что же мне делать-то!
Василий постоял ещё, а потом вновь нетерпеливо застучал по ставням.
Отперла дверь Марфа, а Василий Васильевич уже через порог ступил и руки загребущие тянет, обнять девку за стан норовит. Увернулась Марфа проворной белкой от государевой ласки и к образам, как под защиту, заспешила.
- Позднёхонько ты явился, Василий Васильевич, я уже тебя забывать стала.
- Не мог я прийти раньше, любушка, - только и сказал в своё оправдание великий князь.
Время, проведённое в разлуке, не убавило в нём страсти, а наоборот, любовь к Марфе вспыхнула с новой силой, как, бывает, полыхает масло, Пролитое в огонь. Девичьи слова вонзились в Василия калёной стрелой, так и жалят, причиняют боль.
- Жениться, стало быть, надумал?
- Не моя эта вина, матушка так решила, - поспешил оправдаться великий князь. - Как же я смогу против её воли пойти? Она ведь и проклянуть может, строга не в меру!
Каждое сказанное слово словно заноза в сердце девичье. А Василий и не чувствует, ещё глубже ядовитые щепы вгоняет:
- Сначала смотрины у нас были, а потом и обручились.
- Ко мне же с чем пришёл? Счастьем своим поделиться?
Хотелось Марфе надсмеяться над государем, как советовала колдунья, только так можно возвыситься над собственной бедой, но, заглянув в очи Василию, удержалась. Того и гляди, заревёт великий князь медведем, а самой ей от этого ещё горше сделается.
- Люба ты мне... вот я и пришёл.
Закружилась девичья головка от сказанных слов.
- Вернулся, мой сокол ненаглядный. Вернулся, родимый. Как же я теперь без тебя буду? - Марфа посмотрела на иконы: - Ой, Господи, что же это я делаю! Обожди, Васенька, обожди, я только крест нательный с себя сниму.
И была ночь, и была любовь, и лучина потрескивала перед образами, охраняя сон молодых.
Свадьба князя Василия была пышной. Спозаранку трезвонили, ликуя, колокола всех церквей и соборов, а главный колокол Москвы на Благовещенской звоннице гудел басовито. Челядь великокняжеского дворца угощала всех молодцов хмельными напитками. Никто не мог пройти мимо, не отведав этого зелья: ни бродячий монах, ни крестьянин, ни боярский сын. На свадьбу великого московского князя были приглашены все: стольные бояре и дворовые люди. Каждый был сыт и пьян.
Скоморохи не уставали веселить гостей: горланили частушки и выделывали коленца. Дураки-шуты и шутихи наряжались в боярышень и водили хоровод, а карлы и карлицы забавляли гостей тем, что прыгали друг через дружку и ходили павами, подражая государыне. Весело было во дворце. Столы ломились от пива варёного и вина белого, мёда хмельного и овсяной браги, дичи печёной и караваев душистых. А запах от них исходил приятный и сладкий.
Столы для черни стояли в подклетях, а для родовитых и желанных гостей - в светлом тереме. Бояре в нарядных кафтанах восседали на скамьях, окунув густые бороды в наливки и соусы.
Молодых провели трижды вокруг стола, потом усадили на лавки. А бояре лукавые знай спрашивают:
- Княгинюшка, по сердцу ли тебе пришёлся жених твой, князь Василий Васильевич?
Невеста, не смея взглянуть в лица гостей, отвечала сдержанно:
- Как батюшке, как мамаше, так и мне.
Не зря гласит молва: "С лица воды не пить!" Но княгиня была на редкость пригожа собой, приложиться бы губами к её лицу и испить эту чистоту, как утреннюю росу с полевых цветов.
Господь создал суженую Василия Васильевича на удивление всем, хотел подивить народ красотой. Коса у великой княгини ниже пояса, нос прямой и тонкий; лоб без единой морщиночки, губы сочные, как спелый заморский гранат: щёки с ярким румянцем; подбородок горделив, а маленькая ямочка на нём придавала княгине лукавство. Кажется, вот-вот Господь не сумеет довести до конца начатое творение, уж слишком сложен труд. Но нет, не дрогнула божественная рука, Создатель уверенно лепил великую княгиню: стан получился гибким, ноги длинные, грудь высокая. Не было сил отвести взор от такой красоты. Василий смотрел на княгиню, как голодный смотрит на стол, заставленный яствами.
Забылись вчерашняя ночь и обещания, будто и не было никогда горячих нашёптываний Марфы. Разве можно устоять перед силой прекрасных глаз Марии: у князя закипела кровушка, а лицо разгорелось, словно солнцем припекло.
Софья Витовтовна поднесла икону молодым, благословляя.
Захмелели бояре от выпитого вина, а в дальнем конце стола кто-то пьяным голосом затянул песню.
Мария встаёт из-за стола. Кланяется поначалу великой княгине Софье Витовтовне, потом мужу своему, почётным гостям. Дарит братьям жениха по рубашке. Василий Юрьевич благодарит невестку и целует её в бархатную щёку. Сладка жёнушка у братца! Дмитрий Юрьевич перешагнул через лавку и вышел навстречу невесте. Шаг у него лёгкий, но не такой, какой бывает у незрелого отрока, спешащего на гулянье, а как у дружинника, готового к долгой сече. Только девичья краса могла заставить молодца согнуться до самой земли. Поклонился Дмитрий Шемяка, разметались русые кудри, а красавица дарит ему вышитую рубаху и приговаривает:
- Чтоб носил ты её, Дмитрий Юрьевич, с любовью. Чтобы в мороз она тебя согревала, в дождь укрывала, а летом от жары спасала. И чтобы рубаха эта сносу не знала.
Благодарно принял подарок Дмитрий и тотчас надел её под кафтан.
Дураки-шуты забили в бубенцы, и продолжалась потеха. Вышла молодая из-за стола и поплыла лебедью по кругу, рука у неё белая, лёгкая, взмахнула она ею, и бояре посторонились, пропуская невесту князя. Василий Юрьевич пустился вдогонку за Марией, выделывая коленца. Гости засмотрелись на удалую пляску, а старый боярин Пётр Константинович, служивший ещё при Василии Дмитриевиче, указал на Василия:
- Глянь, Софья Витовтовна! Пояс-то, что на Василии Юрьевиче, наследникам московским принадлежит. Детям твоим!
- Как так? - подивилась великая княгиня.
- А вот так, пояс был дан за дочерью великого князя нижегородского Дмитрия Константиновича великому московскому князю Дмитрию Ивановичу в приданое. А этот пояс подменил на свадьбе у князя тысяцкий его, Василий. Тысяцкий потом передал пояс своему сыну Микуле. А Микула затем передал пояс в приданое Ивану Всеволожскому за дочь свою. А когда Иван Всеволожский из Орды с твоим сыном вернулся, обручил свою дочку с Васькой Косым и отдал ему пояс.
И здесь Иван Всеволожский, никуда от него не денешься! Что же это за проклятье такое!
А старик продолжал:
- Погулял этот поясок по рукам, да как не погулять, если он работы византийской, ещё самому Дмитрию Донскому принадлежал!
Васька Косой безмятежно, гоголем прохаживался по кругу и зазывал в центр девок, а те стыдливо закрывали лица платками, и только самые отчаянные из них принимали приглашение князя.
И как не знать Софье Витовтовне, что Дмитрий Донской в своей грамоте, разделяя Московскую землю между сыновьями, не забыл поделить без обиды золотые цепи и резные шкатулки с каменьями.
Пояс для князя - это что сабля для ордынца. Счастливый пояс передаётся от отца к старшему сыну, как хранителю доблестей рода, и потеря его считается большой бедой для всей семьи. И нужно быть совсем глупым, чтобы расстаться с поясом великого Дмитрия Донского. А пояс знатный, одних крупных рубинов на нём с дюжину. Они дразнили великую княгиню, подмигивая ей лукаво красными зрачками.
Василий Косой выбрался из круга, вытер рукавом рубахи блестящий лоб. Василий был старшим из Юрьевичей, и два Дмитрия - Красный и Шемяка, зная крутой нрав брата, старались держаться от него подальше. Не терпел Василий возражений, а обидчика запоминал надолго. Он никогда не упускал случая, чтобы напомнить о прошлой ссоре. Братья недолюбливали его, но почитали за старшего и считались с его словом наравне с отцовским. Был Василий роста невысокого, зато широк в плечах, и коренастая его фигура, словно отлитая из чугуна, внушала уважение всем. И лицом был красен Василий Юрьевич, только вот беда - косил на правый глаз. Левое око смотрело зорко, умело пробирать собеседника до нутра, зато второй глаз будто юлил, норовил убежать в сторону. И за этот недостаток прозвали в Москве Василия Юрьевича Васькой Косым.
Софья Витовтовна подошла к Василию и, указав на пояс, спросила:
- Откуда у тебя этот пояс, Василий?
- Князь Иван Дмитриевич Всеволожский подарил, когда с дочкой своей обручал, - осветилось радостью лицо Василия.
Видать, и великой княгине поясок приглянулся. Напрасно отец гневался и на свадьбу племянника не пошёл. А веселье удалось. Столы так и ломятся от угощений! Одного вина белого три бочки выставлено. Ладно, хоть сыновьям не запретил явиться.
Василий бережно поправил пояс, и короткие пальцы прикрыли рубины. Погас сразу огонёк.
- Ведь поясок-то этот не тебе принадлежит, - ласково пропела Софья Витовтовна. - Этот пояс Дмитрия Донского, а стало быть, предназначен он моему сыну Василию Васильевичу как московскому князю и прямому наследнику. - Руки великой княгини уже потянулись к поясу.
Софья Витовтовна умело справилась с застёжкой, и кафтан на Василии Юрьевиче просторно повис.
Забегал беспомощно правый глаз князя, отыскивая поддержку, а в трапезной сделалось тихо: девки-шутихи уже не водили хоровод, гусельники не пели, бояре застыли с ложками у рта. Зато левый глаз смотрел по-прежнему уверенно. Он не прощал ни молчания, которое так неожиданно установилось за трапезными столами, ни разинутых ртов бояр, ни спокойного самодовольного взгляда Софьи Витовтовны. Эх, понагнали на Русь Гедиминовичей, вот они и глумятся как хотят!
-Этот пояс подарок!
- Нет, этот пояс Дмитрия Донского, а на его свадьбе он был подменен на худший его тысяцким! Возьми, Васенька, пояс своего деда Дмитрия Донского, - обратилась великая княгиня к сыну, - и будь достоин его памяти.
Пояс перешёл к новому хозяину, и Василий Васильевич растерянно улыбался, держа в руках свадебный подарок.
Девки-дурёхи уже танцуют и через голову прыгают.
- Смотри, тётка, - угрозой повеяло от слов обесчещенного Василия. - Отольётся тебе наш позор горькой слезой! Мало тебе показалось Московского княжества, так ты ещё и на поясок позарилась.
Отодвинулись от Василия Косого московские бояре: встали особняком и лукавые улыбки в бороды попрятали.
- Попомнишь меня ещё, княгиня! Ох попомнишь! - Запахнул Василий широкий охабень и пошёл прочь, уводя за собой братьев.
Иван Дмитриевич отъехал от Москвы сей же час. Перекрестился на красный угол, поклонился в порог и со словами: "Дай мне, Бог, ещё вернуться сюда... победителем!" - сел в возок.
Холоп оглянулся на Ивана Дмитриевича и спросил робко:
- Куда едем, боярин?
- В Углич езжай. Константина Дмитриевича проведать нужно.
Обида сжигала Ивана Дмитриевича Всеволожского. Нутро горело, словно от ядовитого зелья. "Опозорил великий князь слугу своего верного - в Орде нужен был, а сейчас, когда за ним московский стол остался, так и надобность отпала". Вспомнил Иван Дмитриевич старину, над которой потешался ещё в Орде. Отъехал боярин от московского князя искать себе нового хозяина. Не холоп какой-нибудь, а боярин! Кому хочу, тому и служу!
Константин Дмитриевич встретил бывшего слугу московского князя радушно. Услужливые углицкие холопы подхватили боярина под руки, помогли сойти на землю. О печали Всеволожского Константин Дмитриевич уже успел прослышать и, зная характер боярина, понял, что не успокоится он до тех пор, пока не отомстит великому московскому князю все свои обиды. Родиться бы ему удельным князем, носить бы ему бармы, а он всего лишь боярин. Не успокоится Иван Дмитриевич до тех пор, пока не расколет Русь надвое, и, как в недавнем прошлом, пойдёт брат на брата.
- Слышал ли ты, Константин Дмитриевич, про обиду, что князь мне учинил? - жаловался Иван Всеволожский прямо с порога.
- Как не слышал? Знаю! На одной земле живём.
Сложись всё иначе, был бы Иван Дмитриевич тестем великого князя московского, и в могуществе отпрыск смоленских князей мог бы потягаться с самим тверским князем. А сейчас Всеволожский что сорванный ветром лист летал над чистым полем. Видно, в боярине сидел бес, который гнал его из Москвы в Углич. Константин Дмитриевич догадывался, что искал боярин хозяина посильнее, такого, чтобы мог подняться супротив московского князя. Но не по мятежному хотению, а по старым грамотам, только за таким человеком и могут пойти бояре. Лишь один человек на Руси способен встать вровень с Василием Васильевичем - этим мужем был неугомонный князь Юрий. Выходит, дорога Ивана Дмитриевича Всеволожского лежала дальше, к Галичу. Понимал Константин Дмитриевич и то, что не мог явиться Всеволожский сразу к Юрию. Уж слишком крут галицкий князь и не прощает обид. А уж такое, чтобы за племянником своим, как холопу бессловесному, вести коня, так и подавно. А Васька Улу-Мухаммеду даже воспротивиться не посмел - обесчестил сына Дмитрия Донского до исподней рубахи.
Знал Константин Дмитриевич, что такое великокняжеская опала, потому и встретил боярина Всеволожского тепло. Когда-то брат Василий лишил его удела, и сейчас, получив из рук Василия Васильевича Углич, дорожил городом, как последней любовью.
Из собственных рук подал князь боярину братину с белым вином. Осушил Иван Дмитриевич её до дна, и, когда от хмельного малость закружилась голова, заговорил боярин о затаённом:
- Мне бы с братом твоим старшим встретиться, Константин Дмитриевич. Службы я у него просить хочу. - И, заглядывая в глаза Константину, пытаясь угадать ответ, спросил: - Возьмёт ли он меня к себе боярином? По старине хочу жить.
- Старину, стало быть, вспомнил. - Князь отпил вина, и оно закапало с рыжей бороды Константина Дмитриевича прямо в квашеную капусту. - Кажись, в Орде ты над ней потешался?
- Укорил, - обиделся боярин. - Я-то к тебе с добром пришёл.
- А ведь не любят тебя в Москве, Иван. Всю власть к себе хочешь забрать. Бояре говорят, что и на митрополита стал покрикивать, чуть ли не великим князем себя возомнил.
- Не дело ты говоришь, князь, если бы только меня обижали, а то ведь и племянника твоего на свадьбе обесчестили! И как это взбрело в голову великой княгине пояс у Васьки Косого отобрать!
Князь Константин только хмыкнул.
- И здесь не обошлось без тебя, боярин. Хитёр ты не в меру, вот твоя беда! Склоку из-за пояса ты сам и подстроил. Мне известно, что ты нашептал боярину Петру Константиновичу, будто бы пояс этот Дмитрия Донского. А ведь ты лучше всех знаешь, что это не так!
Иван Дмитриевич засопел:
- Наговариваешь, князь, обидеть меня хочешь.
- Ладно, не обижайся, Иван Дмитриевич, - улыбнулся Константин, - это я так. Против великого князя пойти я не смогу, а вот от тайной помощи не отказываюсь.
- Не пожалеешь об этом, князь. Честно я служить Юрию Дмитриевичу буду. Грамоту бы ты мне написал к нему, а уж я сумел бы растолковать, что и как.
Константин допил белое вино, потом протолкнул двумя пальцами в большой рот капусту и сказал:
- Не уговоришь ты Юрия без моей помощи, с тобой я в Галич поеду.
Быстро разошлась по городам весть о женитьбе Василия Васильевича. В церквах во здравие великого князя и княгини служили молебны, ставили свечи. Государыня разъезжала по святым местам и щедро одаривала братию милостыней. Убогие и нищие прибывали в стольный град в надежде отыскать тёплый кров и сытный обед. Узкие улочки заполнили сироты, калеки, слепцы и просто бездомные, всем хотелось погреться у очага великого князя.
Дружина князя, вытесняя со двора юродивых, бранилась нещадно. Нет-нет, да и полоснёт плетью какого-нибудь надоедливого вдоль спины хмурый дружинник. Да так, что бродяга взовьётся от боли.
- Прочь с Красного крыльца! - орёт Прошка. - Сказано же, это государево место!
Нищие неохотно сползали вниз с лестницы, но только для того, чтобы подняться вновь поближе к светлице великого князя.
Василий Васильевич только однажды вышел к народу в сопровождении двух дюжих молодцев. Постоял на крыльце, созерцая плешивые головы стариков, а потом запустил руку в котомку, что висела у одного из молодцев на плече, и бросил горсть серебра на склонённые головы. Богомольцы расторопно похватали рассыпанные деньги и вновь с надеждой устремили взоры на государя. Задержалась у князя ладонь в котомке, зашуршало серебро, а потом вновь весёлым дождём полетело во двор.
- Да хватит, государь, монетами сорить! Нищие - что голуби, сколько ни давай, всё склюют, - советовал стоявший рядом Прошка Пришелец.
Василий Васильевич словно и не слышал его: он горсть за горстью бросал серебро, будто и вправду скармливал деньги прожорливым птицам. И когда в котомке не осталось ничего, Василий распорядился:
- Бросай и котомку!