* * *
Правителя южных тавроскифов оруженосцы на руках принесли в опочивальню и уложили на ложе.
Елена в один миг припомнила всё, чему её учили в монастыре, - рану следовало промыть отваром зверобоя, наложить дегтярной мази и перевязать.
Но она не успела ничего сделать, потому что в опочивальню привели заросшего волосами до самых глаз жреца языческого бога, и этот эскулап весьма ловко промыл рану, что-то пошептал над ней, затем вставил тонкую звериную жилу в обыкновенную иглу и принялся зашивать разрубленную кожу на голове князя так, словно это был прохудившийся башмак.
Но самое удивительное было то, что правитель тавроскифов при этом вовсе не чувствовал боли! У него на щеках появился лёгкий румянец, он пошевелил рукой, но на иглу с толстой жилой не обращал внимания.
Жрец закончил зашивать рану, намазал её сверху каким-то снадобьем и приложил сверху зелёный лист подорожника.
Из складок своей одежды жрец извлёк глиняную плошку, вытащил зубами деревянную пробку и дал князю отхлебнуть из горлышка.
Затем жрец стал делать над головой князя странные движения руками, словно бы отгонял злых духов, что-то шептал, посыпал голову князя вонючими порошками, а в завершение процедуры поплевал во все углы и удалился.
- Господи, помоги ему! Только бы он не умер! - взмолилась Елена, опускаясь на колени перед ложем князя, - Я готова и сапоги с него снимать, и ноги ему мыть, только бы он не умер...
Елена подумала, что если и этот тавроскиф внезапно исчезнет из её жизни, как Могута, она такую потерю уже не переживёт.
Почему так получается: жизнь складывается из отдельных мгновений. Взятое по отдельности, почти всякое мгновение мерзко, грязно, тягостно и постыдно. А в итоге жизнь представляется прекрасной...
Она молилась до рассвета, когда в опочивальню вновь пришёл варварский жрец и стал творить над Аскольдом свои пассы и заклинания, а потом Елена уснула прямо на медвежьей шкуре, постланной на полу.
* * *
Очнулся Аскольд в тихой горенке, где пряно пахло травами и ведовскими снадобьями.
Едва открыл глаза, увидел над собой осунувшееся лицо Елены, по-русски обвязанное белым платком.
- Елена... - тихо прошептал Аскольд и слабо улыбнулся.
- Да, князь, да, - тихо всхлипнула Елена, отнимая тёплые ладони от головы князя. - Бог милостив, теперь будешь жить до ста лет.
Аскольд устало смежил веки, но вдруг спросил с тревогой:
- Что урманы?
- Побили их, - сказала Елена. - Их предводитель конунг Сигурд на двух кораблях убежал прочь, остальные корабли сожжены...
- Добро.
- И твоих воинов много полегло, - скорбно вздохнула Елена.
Заскрипел зубами Аскольд, застонал от досады.
В горницу зашёл славгородский ведун, принёс целебное питьё, заставил выхлебать целую плошку.
Елена вновь положила ласковые руки на лоб Аскольда, и он погрузился в глубокий сон.
* * *
Быть может, впервые за его три десятка лет князю Аскольду не нужно было никуда спешить, никто не ждал его приказаний, не требовал отчёта о содеянном.
Постепенно возвращалась к Аскольду сила, скоро он уже стал подниматься на ноги, подолгу глядеть из окна то на переменчивое озеро Нево, то на зеленеющие окрестности Ладоги.
Подолгу размышлял Аскольд, озирая скудные северные перелески, пронзительно голубое небо, серую озёрную гладь.
Здесь была исконная словенская земля.
Чужаки пришли, их побили.
Всё правильно, всё справедливо.
Однако на душе оставалась какая-то тяжесть.
Размышлял князь Аскольд, силился свести воедино разрозненные видения, и порой казалось, что вот-вот откроется ему нечто важное, предстанет перед очами белый свет во всей его полноте, но в последний миг рассыпались на мелкие части видения, и вновь в голове воцарялись сумбур и сумятица, начинало ломить виски, да в придачу тупо гудел затылок.
Никто не может разделить с человеком его боль. Но и довольство даётся каждому по отдельности. Если довлеет каждому доля его, для чего тогда люди соединяются в племена? Почему не могут ужиться спокойно два соседних рода?
Да, пожалуй, самая великая тайна - разделение людей на своих и чужих...
Почему мы одних любим, а других ненавидим?
Весь белый свет изначально поделён на своих и чужих.
Кем поделён? Для чего?
В общем, это не столь уж и важно.
Таков мир.
Есть свои, есть чужие.
Свои объединяются по крови, по земле, по языку. Свои при всяком столкновении противостоят чужим. Свои помогают жить сытно, чужие норовят отнять последний кус изо рта.
Чем больше своих, тем лучше им живётся, тем горше соседям.
Дело князя - стремиться к тому, чтобы свои становились многочисленнее, а стало быть, и сильнее чужих.
Собрать под свой стяг побольше племён, сделать дружину непобедимой. Человеку, занятому общим делом - будь то строительство пограничных засек или война с врагами, - некогда размышлять о своих собственных интересах. Потому князь должен постоянно создавать для своих подданных общие дела...
Удалые воины пойдут служить тому князю, у которого пиры обильны, у кого казна полна.
А казну можно взять у богатого соседа...
* * *
Старшая дружина словенского князя Гостомысла собралась проводить в дальний путь киевского князя Аскольда.
За помощь в битве с урманами дал Гостомысл Аскольду две морские лодьи, доверху наполненные всякой всячиной - куницами и соболями, рыбьим зубом и алатырь-камнем, бобровой сгруей и барсучьим жиром, воском и мёдом, шелками и паволоками, заморскими ароматами и волховскими осётрами, вяленными особым способом.
Прощальный пир Гостомысл устроил посреди княжеского двора. Славно попили и погуляли словене и киевляне, а когда, притомившись, умолкли гусляры и гудошники, когда рожечники и песельники тоже сели за стол и принялись уплетать жареное и пареное, вдруг откуда-то из подземелья послышалось чьё-то печальное пение.
Стихли все разговоры, стали ладожане переглядываться - кто это вздумал тоскливую песню петь?
- Это, верно, голосит урман полонённый, - объяснил пирующим воевода Вадим. - Кликнуть его, что ли?
- Пускай нам споёт, - приказал Гостомысл.
В ту же минуту стражники приволокли из подземного узилища связанного по рукам и ногам молодого варяга, поставили перед Гостомыслом.
Проворные тиуны освободили руки и ноги пленника от сыромятных ремней, варяг усмехнулся, расправил плечи, смело взял с пиршественного стола чей-то кубок.
- Да пошлют ваши боги небесные счастья и благополучия всем вам! - провозгласил варяг и жадно припал к кубку.
Напившись вдоволь, с достоинством вернул кубок на место, утёр вислые усы, широко улыбнулся:
- А теперь - хоть на плаху!
- Успеешь... - сказал Гостомысл. - Спой нам, пока жив.
Пленник огляделся, подошёл к музыкантам, выбрал себе гусли, умелыми перстами тронул струны.
А уж когда запел варяг песню, притихли все сотрапезники. Больно ладно пел варяг, голос у него был то вкрадчиво ласковым, то звенел металлом, то вновь становился душевным и тихим...
- Подари мне его, - наклоняясь к Гостомыслу, попросил Аскольд. - Отдарюсь, чем ни пожелаешь...
- Это я пред тобой в долгу, - сказал Гостомысл. - Бери урмана, хоть малой частью отплачу тебе за подмогу ратную и за жито.
- Добро, - согласился Аскольд.
* * *
На всём протяжении от озера Нево до самого Ильменя лодьям Аскольда был уготован добрый путь.
По велению Гостомысла волоковые тиуны заранее пригнали к волховским порогам холопов с лошадьми и волокушами, так что задержки не случилось никакой, и полетели лодьи вверх по Волхову, словно белые лебеди.
При попутном ветре пересекли Ильмень-озеро, поднялись по Ловати до волока, перебрались в Торопу, из неё вышли в Двину. По течению спустились до Касплинского устья, и здесь дружина разделилась - большая часть под началом воеводы Вадима пошла по Двине-реке в земли полоцкие, а сам Аскольд с меньшей дружиной Касплинским волоком перешёл на Днепр и поспешил вниз, к дому.
Варяг, подаренный Гостомыслом, сидел на вёслах наравне с прочими воинами и на волоках не гнушался никакой работы, однако больше всего любил петь и на всякую просьбу о пении отзывался без промедления - сядет у борта лодьи, голову поднимет и так запоёт, что у всякого сердце радуется...
- Какого ты роду-племени? - поинтересовался как-то Аскольд.
- Прозываюсь я - Бьёрн... По-вашему ежели, кличут Медведем... Род мой вымер в голодное лето, один я остался на всём белом свете. Пришлось мне много скитаться по миру. Я бывал в Миклагарде и на острове Сицилия, где производят самые лучшие вина... Я умею говорить с греками и латинами на их языке... Я знаю много песен на всяких языках...
- Негоже человеку быть одному, - сказал ему Аскольд.
- Разумеется. Если меня убьют - даже мстить никто не станет.
- Я введу тебя в свой род, - пообещал Аскольд.
- Это большая честь для меня. Смогу ли я отплатить тебе за твою доброту?
- Отплатишь, - уверенно ответил Аскольд. - Я дам тебе волю.
- Нет ничего желаннее свободы, но слишком мало людей знают, что с ней делать и как обращаться. Я - знаю. Ты не пожалеешь о своём решении, князь!
Всякий дар требует ответа. Правило это было незыблемым у всех народов, и теперь Аскольд не сомневался в том, что этот урман до конца дней своих будет служить Руси не за страх, а за совесть.
А Аскольду давно нужен был такой человек, который и в Царьграде бывал, и в Сицилии...
* * *
После возвращения дружины киевского князя из холодных северных пределов Аскольд не стал жить в столице своего княжения, а вместе со своими воинами расположился в городе-крепости, расположенном на речном острове.
Елену и Феофанию поселили в деревянном доме, к ним были приставлены многочисленные слуги, которые исполняли малейшие прихоти и капризы Елены, словно она была княгиней киевской.
Положение её в доме киевского правителя представлялось ей шатким. Если князь Аскольд признал её своей женой, почему не познакомил со своими родителями? И для бракосочетания должен же быть и у диких тавроскифов хоть какой-то обряд?..
Порой Елена завидовала сестре Феофании.
Сестра Феофания ни минуты не могла сидеть без дела. Устроившись с рукоделием перед тусклым масляным светильником, она беспрестанно шила, вполголоса мурлыча себе под нос псалмы или задиристые куплеты - в зависимости от того, какое у неё было настроение. Порой она принималась поучать Елену, давать советы или некстати жалеть.
- Вчера ночью отчего ты стенала громко? Варвар мучил тебя? - спросила сестра Феофания.
- Да, - зачем-то солгала Елена и покраснела.
Лгать было противно, но и раскрывать свою душу перед Феофанией не хотелось.
Днём князь Аскольд никогда не приходил к Елене - у него было множество неотложных дел, его постоянно окружали ходатаи и просители, зато после вечернего пира, закрывшись в жарко натопленной спальне, Аскольд устраивал для Елены подлинный праздник плотской любви.
Мелко перекрестившись, сестра Феофания посмотрела на юную Параскеву - она никак не хотела называть её мирским именем - и с едва скрываемой завистью вымолвила:
- А ты хорошенькая... Такие мужчинам нравятся.
Елена вспыхнула и опустила глаза. А Феофания, не отрывая глаз от рукоделия, заговорила с нескрываемой яростью:
- В человеке, существе плотском и греховном, нет ничего божественного и блаженного, за исключением весьма малой части - того, что относится к душе... Только душа человека бессмертна, только она одна причастна Богу... И хотя жизнь человеческая полна тягот и несчастий, всё-таки она устроена весьма благодатно. По сравнению со всеми остальными живыми существами человек кажется божественным... Бог создал человека как промежуточное звено между ангелами и животными. Бог отделил людей от животных посредством речи и разума, и от ангелов - посредством гнева и похоти... И кто к кому приблизится больше, к тем и будет причислен - к ангелам или к скотине: всё зависит от того, как проживает человек отпущенный ему срок жизни... Если нет любви, удовольствие вначале разжигает плоть, а затем вызывает стыд и отвращение к животной страсти.
- Значит, это любовь, - вздохнула Елена. - Я не испытываю отвращения и стыда, я ежевечерне только того и жду, когда же наконец придёт ко мне мой возлюбленный муж!..
- Вся наша беда в том, что мы, женщины, не выносим одиночества... Но женщина похожа на кошку, а мужчина - на волка. Или на собаку. Могут они войти в гармонию?
- Могут, - убеждённо воскликнула Елена. - Если любят друг друга.
- Возможно, ты, как это ни прискорбно, права, - вздохнула Феофания. - И в таком случае я - круглая дура, потому что когда-то отвергла притязания Гордяты, а он больше и не глядит в мою сторону... Кажется, всё на свете я готова отдать, чтобы заполучить его в свою постель!
- Тебе известна плотская любовь? - удивилась Елена. - У тебя был муж?
- Скотина!.. Он-то меня и упрятал в монастырь... Я его вначале без памяти любила, а потом возненавидела...
- За что?!
- Он изменял мне с каждой шлюхой! А поскольку был трактирщиком, добра этого было у него всегда в избытке, - горестно залилась слезами Феофания. - И сейчас я ненавижу его, а он снится мне едва ли не каждую ночь.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Февральские вьюги укрыли снегами дреговичские болота и леса, в сугробах затерялось небольшое селение, где жили люди из рода Лося.
В низкой прокопчённой полуземлянке было тепло, в очаге горел добрый огонь, а где-то наверху выл ветер, морозное небо сыпало на серую землю снежную крупу, люто выли неподалёку голодные волки.
Замерло селение, будто залегло в спячку, как медведица.
Волхв Радогаст удручённо глядел в огонь очага, не зная, как помочь сородичам.
- Скажи, дед, отчего наши боги оставили нас? - спросил юный Ждан. - Отчего они не помогают нам в беде? Отчего перестали посылать нам знамения?
- Боги скрываются от людей, чтобы люди не докучали им, чтобы не воспользовались их добротой и не выманили у них секреты могущества, - вполголоса объяснял Радогаст.
- Где они прячутся? Скажи мне, дед, и я пойду туда, позову богов...
- В священной роще между небом и землёй находится ничья земля. Туда для встреч с посвящёнными спускаются боги, там на короткое время обретают плоть духи. Обычный человек, очутившись в таком месте, может умереть от страха...
- Мне уже можно ходить с тобой на священную землю? - несмело спросил Ждан.
- Можно. Тебе уже пошёл пятнадцатый год, скоро ты станешь мужчиной. Тебе ведомы многие тайны нашего рода, осталось пройти последнее посвящение, и сам станешь волхвом. Но до той поры заходить на священную поляну тебе нельзя.
- Дед, а верно, что боги прежде были добрее?
В очаге потрескивали сухие поленья, бросая на серые стены полуземлянки багровые отсветы.
Старый Радогаст заговорил плавно, словно песню запел:
- Давно это было. Тогда ещё боги жили на земле и дарили своими милостями людей, а люди приносили богам щедрые жертвы. У каждого племени был свой бог. Нашему роду оказывал своё покровительство сам Большой Лось. До того, как ушёл на небо... Да и после иной раз сбегал на землю, но однажды Небесный Пастух за что-то осерчал на него и привязал его крепко-накрепко к Посоху, с тех пор Лось и день и ночь бродит вокруг Посоха, а уйти уже не может.
Радогаст тяжко вздохнул и продолжил рассказ:
- Рядом с ним неотступно ходит Лосиха. Она сбегала с неба и, чтобы помочь роду Лося прокормиться в лихую годину, приводила на землю Лосёнка, оставляла его людям, а сама скрывалась в чаще... Не простым был тот Лосёнок. Его нужно было зарезать, шкуру снять бережно, не повредив, отделить от костей мясо и собранные кости вместе с рогами завернуть в шкуру. Эту шкуру с костями волхвы и старейшины уносили в лес, закапывали в корнях священного дуба, благодарили богов за их милости и уходили, а после людей туда прибегала Лосиха, ударяла копытом по земле, Лосёнок оживал, и вместе они уходили па небо.
- Эхма!.. - огорчённо вздохнул Ждан, чувствуя, как подводит голодное брюхо. - Нам бы нынче такого Лосёнка! Мы бы с тобой вдвоём его съели!
- Слушай, что дальше было. Однажды люди решили, что маленький Лосёнок не может утолить их голод, и убили вместе с Лосёнком саму Лосиху. Мясо сварили и съели, кости разбросали собакам. И с той поры боги больше ни разу не помогали роду Лося. Крепко прогневались боги на весь наш род, стали посылать напасти одну за одной. И вот нынче пришла не просто беда, а погибель наша... Не припомню я такого, чтобы дожди лили не переставая целых сто дней, как нынче. Вымокло всё наше жито, на корню погнила репа в земле, рыба не ловилась и даже зверь лесной обходил стороной ловушки. Пчёлы не принесли мёда, птицы не пошли в перевесища. Закрома пустые, а впереди у нас вся зима. Как выжить роду?
Замолчал Радогаст, из глаз его потекли мелкие бессильные старческие слёзы.