В мертвой тишине послышалось одно только движение - это Нехуштан, с широким ножом в руке, без возгласа бросился на посла. Самсон схватил его за руку и отшвырнул далеко в толпу; он стоял весь бледный и не сводил глаз с Ацлельпони. Женщины, переглядываясь, расступились; старуха - она давно была старухой по виду, - тряся головою, медленно вышла на середину круга. В тяжелом молчании все взоры скрестились на ней. Не дойдя до сына, она споткнулась; к ней хотел подбежать Махбонай, но и его Самсон остановил.
Ацлельпони приподнялась и поползла на руках по земле. Теперь она смотрела на Маноя и старалась что-то прошептать, но слова не выходили; тогда она подняла руку и протянула в сторону мужа скрюченный палец.
Самсон, сам того не замечая, перевел ее жест. Потухшим, безучастным голосом он сказал Маною:
- Отец, она спрашивает у тебя, правда ли это. Маной стоял с закрытыми глазами, одной рукою держась за глотку, другой потирая свой шрам на лбу. Услышав слова сына, он слабо шатнулся вперед; в ту же минуту его лицо исказилось, веки широко распахнулись, из горла вырвалось отрывистое, заикающееся хрипение; руки его повисли, колена подогнулись, и он свалился на землю.
- Он-то знал, - насмешливо сказал Дишон. Самсон медленно повел головою вправо и влево, вправо и влево: ему нужно было что-то сбросить с темени, что-то гнетущее, но оно впилось ему в виски и не отступало. Опять было с ним так, как было давным-давно, один только раз в жизни, тогда в Тимнате, - горы валились ему на голову, гора за горою, вышибая, одну за другою, каждую мысль, разрывая, одну за другою, каждую струну сознания. Но теперь он все-таки вспомнил, что вокруг него толпа и что нельзя им показать свою муку. С огромным усилием он стиснул мускулы вокруг глаз и обвел взглядом все эти сотни лиц, растерянных, подавленных; и, несмотря на туман и хаос, старый звериный инстинкт мгновенно отпечатал в его мозгу их общую думу. Он ясно прочел: они поверили сразу, без колебаний: теперь они молчат и вспоминают. Все вспоминают; все, что с раннего детства отдаляло их от него, все, чего нельзя в нем было понять, всю загадку Самсона и Таиша…
Он подошел к Маною, нагнулся, повернул его навзничь: голова старика отвалилась, из раскрытого рта сочилось что-то черное. Он отвернулся; постоял еще мгновение, потом двинулся, осторожно поднял на руки Ацлельпони и понес ее прочь, а толпа широко расступалась перед ним - и даже ребятишки за ним не побежали.
Глава XXVII. ВО ВЕСЬ РОСТ
Одна только соседка пришла к Ацлельпони и ходила за нею всю ночь: это была мать Ягира и Карни. Самсон сидел один над телом Маноя; но в течение ночи три раза приходили к нему люди по делу.
Первыми пришли Хермеш и Нехуштан и с ними еще человек десять: эти остальные столпились в тени, лиц их не было видно.
- Мы не от своего имени пришли, - сказал Хермеш. - Нас послали другие, и их очень много; и нам велено сказать тебе вот что: мы за тебя до конца.
Остальные сзади крякнули подтвердительно. Самсон всмотрелся в них, и сердце его на миг остановилось. Он их вспомнил: это все были когдато его шакалы. Вспомнили что-то и они: повинуясь безмолвному призыву, они вдруг затолкали друг друга, переместились и выстроились в один ряд, навытяжку, по его старой науке.
- И вся Цора за нами пойдет, - продолжал Хермеш, - и весь Дан. Сегодня они шепчутся по закоулкам о том, что было на сходке; но если быть войне, каждый мужчина и каждый юноша встрепенется и скажет: мне все равно, я за Самсона!
Самсон тихо сказал, помолчав:
- Дана ты сосчитал; сосчитал ли Иуду?
- Есть время считать, - ответил Хермеш, - и есть время взвешивать. Иуда силен; но все равно. Пусть рухнет Дан от края до края; в Лаиш на север уйдут остатки, но имя наше останется Дан и Лаиш - судья и лев. Для имени живет народ, не для домов и пастбищ.
Самсон смотрел на них молча; они поняли, о чем он думает, так ясно, как будто он это выговорил: война с родными - за чужого? Они все потупились, не зная, как ответить ему; только Нехуштан робко сказал, - робко, потому что не привык говорить с Самсоном длинными словами:
- Это не наше дело. Вероятно, солгал тот беззубый; но это не наше дело. Был или не был тогда у колодца ангел Божий, этого мы не знаем. Но одно мы знаем: в другую ночь по всем домам нашим прошел ангел Божий, забрал у нас каждую мысль, и надежду, и самые сны, смешал воедино, сделал из них одно сердце и вложил в твои ребра, Самсон. Ты - это мы; не за тебя мы, а за душу Дана.
- Верно, - отозвался Хермеш; и остальные, все разом, твердо и громко повторили: - Верно!
Самсон молчал, тяжело дыша. Опять они поняли молчаливый приказ, и Хермеш ответил:
- Мы пойдем, каждый к своей сотне, и будем ждать твоего слова.
И они ушли, а Самсон вернулся к телу Маноя.
* * *
Много прошло часов; было совсем тихо, только из-за простенка невнятно слышался минутами визгливый бред Ацлельпони и тихая речь соседки, которая успокаивала ее. Вдруг заскрипела дверь за Самсоном. Он не обернулся, пока за ним не раздался рыхлый и плавный голос.
- Это я, Махбонай бен-Шуни. Самсон оглянулся на него и глазами спросил коротко: что надо?
- Я был в той комнате, - сказал левит, указывая на простенок.
Самсон опять спросил глазами.
- Встань, Самсон, - ответил Махбонай с неожиданной настойчивостью в голосе, - встань и пойди к своей матери.
Самсон не двинулся, и они долго смотрели друг на друга, назорей с хмурой неприязнью, левит с учтивой уверенностью. Самсон, хотя ему было не до того, подивился, что левит, против обычая, стоит прямо, не суетясь, и глаза его не бегают по сторонам. Но это все же был откормленный Махбонай, барышник и заклинатель, которого Самсон брезгливо не любил: и теперь он ему напомнил сразу тысячу вещей, о которых вспоминать не хотелось. Одному воспоминанию Самсон засмеялся без улыбки и сказал вслух:
- Ты оказался провидцем, левит. Это ты, еще с первой нашей встречи, назвал меня: сын Ацлельпони. Так и будут звать меня люди с этого дня.
- Пойди к своей матери, - повторил Махбонай, не обращая внимания на его слова.
- Зачем?
- Она в горячке, и рука ее шарит кругом. Пойди, дай ей схватиться за твою руку.
- Зачем?
- Тогда можно будет ей умереть, - сказал левит.
Самсон промолчал и отвернулся, кончая беседу; но Махбонай не ушел.
- Сделай, как я говорю, - сказал он еще настоятельнее. - Она не может умереть. Она повторяет одно и то же. Вопрос, который ты знаешь. Она спрашивает: "Маной - неужели это правда?"
- Ей лучше знать, - грубо отозвался Самсон. Левит уверенно ответил:
- Нет. Она всю жизнь прожила в горячке. В ту ночь, у колодца, она тоже была в бреду. Она не знает. Знал, быть может, Маной. Многое знал
Маной, о ней, о тебе и обо всем; знал, может быть, и об этом. Самсон молчал.
- Пойди к ней и возьми ее за руку, - повторил левит, и уже голос его звучал не рассыпчато и не умилительно. - Возьми ее за руку; тогда она поймет, что то была неправда, и ты ей закроешь глаза.
Самсон резко повернул к нему голову.
- Неправда? Откуда мне-то знать, что неправда? Левит медленно двинулся к нему и подошел совсем близко; и Самсону вдруг показалось, что он этого человека еще ни разу по-настоящему не видел, что это не бен-Шуни, жирный нахлебник его матери, а кто-то иной, важный, величавый и по-своему сильный. Самсон невольно поднялся и смотрел на него; он был много выше, но этого както не чувствовалось - словно глядят друг другу в лицо два человека, равные ростом.
- Правда, - сказал Махбонай бен-Шуни, правда - это не то, что было или чего не было в одну ночь из ночей. Правда есть то, что останется в людской памяти навсегда; и знает ее один человек на свете: я.
Самсон указал на Маноя и тихо спросил:
- От него?
Левит покачал головою.
- Он об этом не говорил, и я не спрашивал, сказал он строго, - и не из расспросов познается настоящая правда. Не допрашивай меня и ты. Пойди в ту комнату, возьми ее за руку, и это будет правда. Тогда она умрет. Когда-нибудь и ты умрешь: и умрут все люди, что были сегодня на площади, даже малые дети; и умрут с ними все их мысли, и слова, и пересуды. Одно уцелеет навеки, то, что назову правдой я, левит Махбонай.
Самсон смотрел на него пристально, слегка ворочая головою, как всегда, когда старался понять трудное.
- Ты презираешь меня и мое дело, судья, и всю мою породу, - говорил левит, - ибо велика, но коротка твоя мудрость.Ты человек могучий, но мера твоей силы - один день: будет вечер, будет утро, и народятся новые люди, не знавшие Самсона. А я и порода моя - мы, по твоей мере, червяки: мы бродим из края в край, мы бормочем заклинания, мы чертим крючки на козьей шкуре. Но жить будет только то, что я закрепил в молитве и записал на лоскуте кожи: это и назовут люди правдой, а все остальное - дым.
Он пошел к двери и приоткрыл ее.
- Пойди к матери, Самсон. Много лет тому назад она мне сказала: возьми шкуру козленка и записывай на ней жизнь моего сына, от чудесного рождения его и до конца. Так я и сделал; и то, что я записал, то и останется правдой из рода в род. Я, Махбонай из Хеврона, когда-то сказавший тебе по неведению "сын Ацлельпони" - я червь, я умру; но то, что я записал, никогда не умрет - а там написано: сын Маноя. Ступай за мною, судья, - твоя мать боится умереть без моей правды.
Перед зарей, когда перестала хрипеть Ацлельпони, пришли к Самсону еще двое: Иорам, богатырь из Текоа, и Цидкия бен-Перахья, ростовщик из Хеврона, послы Иуды. Бен-Перахья сел на скамью, зажмурил глаза и стал жевать губами. Иорам, стоя, склонил голову перед назореем и сказал тихо и твердо:
- Не пришли бы мы к тебе в первую ночь твоего сетования; но горше будет, если раздерут одежды свои два колена Божьего народа. Слово за тобою, судья: страшное слово, тяжкое слово, но сказать его можешь только ты.
Самсон молчал.
- Когда-то, - опять заговорил Иорам, - когда ты был еще юношей, а у меня на плечах уже лежало бремя полужизни, ты держал со мной совет; и мне помнится - ты тогда отличил мои слова от речей других советчиков. Хочешь ли выслушать меня снова, Самсон? Самсон отозвался:
- Говори.
- Люди Цоры, - говорил посол, - не спали в эту ночь. Товарищи твоей молодости, которые шли за тобою когда-то, покинули свои дома и созывают теперь бойцов; вокруг них уже собрались сотни, но соберутся тысячи. Недаром жил ты, Самсон: Дан не знает ни трусости, ни измены - Дан тебя не выдаст.
Самсон молчал, глаза его глядели в темноту.
- То, что они сегодня слышали, - продолжал бен-Калев, - и чему поверили (хотя я и не верю), - то не смутит их решимости. Может быть, оно и укрепит ее. Я стар и хорошо знаю все наше племя: ниже, вдвое ниже преклонится оно пред таким вождем, над которым распростерлось покрывало тайны; если он чужой, тем больше его могущество. В этом похожи друг на друга все колена; вероятно, все народы. Дан тебя не выдаст.
Цидкия бен-Перахья разжмурил на мгновение глаза, что-то промычал и кивнул головою подтвердительно.
Иорам продолжал:
- Но Иуда, если бы ты был судьей в Хевроне и дело сложилось так, как сложилось, - Иуда посыпал бы пеплом голову и отдал тебя филистимлянам. Я тебе скажу то, чему ни ты, ни кто другой еще сегодня не поверит; но это правда. Не трус Иуда; но Иуда хочет жить, потому что в душе его затаен замысел. Какой замысел - я не знаю; не дано человеку самому толковать свои сновидения, и не всегда помнит он поутру, что приснилось ему ночью. Но такой это замысел, какого нет в душе других колен. Иаков, отец наш, разделил свою душу между сынами и внуками: вкрадчивое очарование свое отдал Ефрему; страсть любовника, покоряющую женщин, - Вениамину; жажду скитания, создающую новые города, Дану. Но свой дар сновидца и свое упорство погони за невнятными снами он завещал Иуде; и, как он, пойдет Иуда, ради невнятного замысла, на раздор и с отцом, и с братом, и с Богом; и схитрит, и солжет - и изменит, Самсон, предаст лучшего и ближайшего, ради того замысла, на неслыханные муки.
Цидкия бен-Перахья неожиданно фыркнул с явным пренебрежением и насмешливо отозвался:
- "Муки"? Ха!
И, зажмурив теперь один только глаз, он этим глазом, непонятно зачем, как будто подмигнул Самсону.
- Даже на муки, - повторил Иорам сурово. - В последние годы, на покое, часто я слушаю рассказы бродячих левитов о старине нашего племени. Много в этой повести измен. Авраам, первый наш родоначальник, святой и мудрый человек, не одно, а три предательства совершил на своем веку: старшего сына, малютку, вместе с матерью неповинными бросил на безводную смерть в пустыне; другого сына сам поверг на костер и от жены своей Сарры, нашей матери, отрекся пред язычниками, отдал ее в наложницы князю Герара, лишь бы не погибнуть . Ибо Господь заключил с ним союз и дал ему замысел; и сегодня, через цепь поколений. Иуда хранит древнюю заповедь. Она для нас то, что для Дана судья: ее мы не выдадим, но ради нее предадим все остальное. Иуда должен жить, Самсон: жить - какой бы ни было ценою.
Самсон молчал.
- Значит, быть между нами войне, - говорил Иорам из Текоа. - Дань, которой требуют сараны за твою шутку. Иуда уплатит; если не может он дать им одну твою голову, должен будет отдать за нее тысячи голов дановых, и сожженные виноградники, и разрушенные города от Гимзо до Айялона. И помни мое слово, Самсон: тогда, от Гимзо до Айялона, не вспомнит ни один из сирот дановых о том, что сегодня у ворот ты, Самсон, не произнес ни слова, что сами пришли к тебе ночью отцы их и сказали: мы с тобою, судья! - забудут они об этом и скажут: он подстрекал, он молил бойцов Дана: "Спасите меня!", он за себя одного обездолил наше колено. И сотрется тогда навеки имя Самсона, спалившего Тимнату: поджигателем Цоры останешься ты в людской памяти. Не принимай жертвы, Самсон. Я стар, я знаю природу человека: ростовщик он по природе, его жертва - заем; горе должнику, если не уплатит он сторичного роста.
Цидкия бен-Перахья, услышав слово "ростовщик", опять разжмурил один глаз и кивнул головою, подтверждая правильное рассуждение.
После этого они долго молчали. Иорам тяжело и устало сел на скамью; в его голосе, когда он говорил, этого не чувствовалось, но все в нем изнутри было разорено и выжжено, как та земля после нашествия, которую он только что описывал. В то самое время, как он убеждал Самсона, вспоминалась ему беседа в пещере, и юный великан, который тоже пришел тогда с большим и дерзким замыслом; вспоминалась Иораму и его собственная молодость, боевые набеги в пустыне, погоня за врагом, вражья погоня за ним, три дня без воды - дела простые и честные, непохожие на то, что выпало ему на долю сегодня. Сто раз ему хотелось оборвать свою речь и крикнуть Самсону другое; но он продолжал свою речь, и теперь у него не было силы, и он горько и гневно думал о том, что нет грани между правдой и кривдой. А о чем думал Самсон, того и Самсон не мог бы рассказать: как тучи за бурей, неслись в его мозгу черные обрывки мыслей.
Тем временем стало светать; и, превозмогая усталость и стыд и отвращение к самому себе, Иорам из Текоа сказал свое последнее слово:
- Легче было бы мне вырвать язык из гортани, чем произнести все то, что я произнес; и, хотя ты молчишь, мне понятна речь твоей души: вся она в одном слове - презрение. Слушай, Самсон. Люди говорят, что ты нас всех презираешь. Дана, Иуду и Ефрема; и, быть может, ты прав, ибо есть народы, созданные из мрамора, а нас вылепил Господь из скользкой глины и хрупкой соломы. Но глина с соломой вместе дают кирпич: крепкий это камень. Приходили к тебе в эту ночь товарищи даниты; я знаю, что они сказали тебе: скала так не загремит под ударом, как гремела их прямая и верная речь. Был у тебя в эту ночь Махбонай Бен-Шуни, родом левит, осколок бездомного сброда из помета всех колен: я знаю, что сказал он тебе, и знаю, что ты встал перед ним и покорился, ибо и в его словах был отголосок величия. Теперь мы пред тобою; мы люди худые и малые, говорим недостойными устами, но мысль наша - куст неопалимый, лестница от земли до неба . Кто бы ни был отец твой, Самсон, не презирай и нас, семя твоей матери. Большие сердца, одно за другим, распахнулись пред тобою в эту ночь; ты ли, самый могучий среди нас, окажешься малым? Больше говорить я не буду; решай.
Он встал и пошел к выходу; Цидкия бен-Перахья поднялся за ним, посмотрел на Самсона и вдруг уже совсем явно подмигнул ему и снова сказал неожиданно и непонятно:
- Пустяки, все кончится по-хорошему. Ха! Но Иорам еще остановился у порога и через, силу,запинаясь, прибавил:
- Одно я забыл. Даже если ты согласишься,
Цора тебя не отдаст и приказу твоему не подчинится, и будет война. Самсон усмехнулся и спросил:
- Что же, не скрыться ли мне от друзей и бежать потайно в землю Иуды - для вашего удобства? Иорам ответил:
- Да.
Когда закрылась дверь за послами, Самсон опять подошел к телу Маноя. От сквозного ветра с груди Маноя сползло одеяло. Самсон поправил одеяло, застонал долгим, глубоким стоном, повернулся и вышел на двор. Город еще спал после бессонной ночи.
* * *
Через три дня пришел в Текоа гонец и сказал Иораму, сыну Калева:
- Самсон ждет тебя один в пустыне Иудейской, в утесах близ Баал-Меона. Присылай стражу.