Была первая неделя декабря, дон Мигель успел уложить сундуки и даже нанял возницу. Он считал дни, оставшиеся до отъезда, и ему следовало радоваться (так он говорил себе), что они бегут так быстро, однако он испытывал скорее уныние, чем облегчение. Он сидел в своей комнате и представлял себе лицо Анны, силясь закрепить в памяти мельчайшие черточки этого лица, - чтобы легче было вспомнить потом, когда он будет далеко. Но чем больше он старался, тем хуже ему это удавалось, и невозможность в точности представить себе складку у губ, изгиб века, родинку на бледной руке заранее приводила его в отчаяние. И тогда, внезапно решившись, он входил в комнату Анны и молча впивался в нее жадным взглядом. Однажды она сказала ему:
- Брат мой, если эта поездка вам не по душе, отец не станет заставлять вас.
Он не ответил. Она подумала, что ошиблась, что он хочет уехать, и, хотя такое желание не свидетельствовало о любви к ней, все же не испытала огорчения: теперь она знала, что никакая женщина не удерживает его в Неаполе.
Назавтра, в десять часов вечера, дон Альваро вызвал его к себе.
Мигель мог предполагать только одно: что отец собирается дать ему наставления перед отъездом. Маркиз де ла Серна предложил сыну сесть, взял со стола распечатанное письмо и подал ему.
Это было письмо из Мадрида. Тайный агент маркиза в осторожных выражениях сообщал ему о внезапной опале, постигшей герцога де Медина. Того самого вельможу, у которого Мигель собирался стать пажом. Юноша медленно свернул листки и, не проронив ни слова, вернул отцу письмо. Отец сказал:
- Вот вы и съездили в Испанию. Дон Мигель выглядел настолько ошеломленным, что маркиз счел
нужным добавить:
- Не знал, что вам так не терпится удовлетворить ваше честолюбие.
И с вежливой снисходительностью туманно обещал, что взамен подыщет ему здесь другую должность, достойную его происхождения. Затем добавил:
-Из чувства братской любви вам следовало бы остаться в Неаполе.
Дон Мигель поднял глаза и взглянул на него. Лицо маркиза было, как всегда, непроницаемо. Слуга в тюрбане, закрученном на турецкий манер, принес дону Альваро его вечерний кубок с вином. Дон Мигель поспешил откланяться.
Выйдя из кабинета отца, он ощутил прилив невыразимого счастья. Он повторял про себя:
-Господь не допустил этого.
И тут, словно нежданный поворот судьбы заранее оправдывал его поступки, он почувствовал, что теперь может с пьянящей легкостью отдаться во власть своих желаний. Он поспешил к Анне: в этот час она бывала одна. Он сам скажет ей, что остается в Неаполе. Она будет очень обрадована.
Коридор и передняя в покоях Анны были погружены в темноту. Из-под двери выбивался луч света. Подойдя ближе, Мигель услышал голос Анны: она молилась.
И он тут же представил себе ее, с белоснежной кожей, затмевающей белизну рубашки, всецело поглощенную мыслью о Боге. В огромной спящей крепости не было слышно ни единого звука, кроме этого ровного, тихого голоса. Слова молитвы падали в тишине, будто прохладные, умиротворяющие капли росы. Дон Мигель сам не заметил, как сложил руки и тоже стал молиться.
Анна умолкла; слабый луч света погас; наверно, она легла. Дон Мигель на цыпочках отошел от двери. Потом ему пришло в голову, что в передней или на лестнице его может увидеть кто-то из слуг. И он вернулся к себе.
Он с головой окунулся в развлечения и забавы. Его крестный, дон Амброзио Караффа, прислал ему в подарок на девятнадцатилетие двух берберских жеребцов. И он снова пристрастился к верховой езде. Из комнаты, расположенной на одном этаже с покоями донны Анны, он перебрался в другую часть замка, неподалеку от собственных конюшен коменданта.
Отец думал, что он тяжело переживает крушение своих честолюбивых планов. Анна, воспринявшая его переезд как оскорбление, решила, что он вообразил, будто это она помешала ему отправиться в Испанию. Скромность не позволила ей оправдываться, а гордость не дала выказать недовольство. Однако ее огорчение было слишком заметно, и при редких встречах в большой зале или в переходах замка дон Мигель строго спрашивал, чем вызвана такая нескрываемая
Он стал бывать при дворе вице-короля, хотя не испытывал к этому большой склонности. Но там у него нашлось немного друзей: чисто испанская непреклонность дона Альваро стала вызывать ропот у местной знати. Мигель чувствовал себя одиноким в этом кругу, а пышнотелые неаполитанские красавицы, нарумяненные и увешанные драгоценностями, выставлявшие напоказ полуобнаженную грудь, раздражали его своей похотливостью, лишь едва прикрытой петраркизмом. Анне порою также приходилось присутствовать на этих празднествах. Он видел ее издалека, всю в черном, в юбках, уродливо расширявших бедра; их разделяла толпа. В такие минуты скука, обволакивавшая его в этом зале, становилась просто невыносимой, а люди вокруг казались бледными призраками. Утро заставало его на пороге какой-нибудь таверны в порту, дрожащего от холода, отупевшего от усталости, хмурого, как предрассветное небо. В скитаниях по притонам ему не раз приходилось сталкиваться с доном Альваро. Оба делали вид, будто не узнают друг друга; впрочем, дон Альваро был в маске, как и полагалось при посещении подобных мест. И все же, когда в последующие дни он встречался с отцом у подземного выхода из крепости Святого Эльма, ему чудилось на этом непроницаемом лице подобие саркастической улыбки. Он стал бывать у куртизанок. Но самая юная из них показалась ему древнее Мафусаила. И он так и сидел весь вечер за столом, поглощенный одной, все той же мыслью, угощая вином случайных друзей, а женщины из таверны склонялись над ним, тщетно пытаясь привлечь его внимание.
Однажды ночью он сидел в притоне на улице Толедо, облокотившись на стол и спрятав в ладонях лицо, и смотрел на танцующую девушку. Она не была красива: угрюмый взгляд, в углах рта - горькая складка, какая бывает у тех, кто служит чужим удовольствиям. Ей было самое большее двадцать лет, но каждый видел, как изношена эта жалкая плоть, побывавшая в бесчисленных объятиях. Возможно, наверху ее уже заждался очередной клиент. Сводня крикнула, перегнувшись через перила лестницы:
- Анна, ты идешь, наконец?
Ему чуть не стало дурно от омерзения, он встал и вышел. И тут ему показалось, что за ним следят. Он бросился за угол, в узкий проулок. Уже не в первый раз он чувствовал, что кто-то идет за ним по пятам. Он ускорил шаг. Подъем к замку Святого Эльма был долгим и крутым. Подойдя к замку, он увидел, что ставни на окнах у Анны приоткрыты: так бывало всегда, если он возвращался под утро. На эспланаде он резко обернулся и увидел позади, на склоне холма, своего конюшего Менегино д'Айа.
До того как поступить на службу к Мигелю, этот человек много лет провел в доме дона Амброзио Караффа и пользовался его полным доверием. Он был дворянином и, как поговаривали, знавал лучшие времена. Мигелю сразу понравилось его честное лицо; однако спустя несколько недель он заметил, что этот безупречный слуга шпионит за ним. Несколько раз он видел, как в переходах замка Менегино д'Айа о чем-то шептался со служанками его сестры. Два или три раза он на глазах Мигеля заходил в покои донны Анны с одной из ее горничных. Он устал от душевной борьбы и не мог противиться подозрениям, хотя и считал их недостойными. Благодаря знакомствам, приобретенным при дворе и в портовых притонах, он узнал, что вздорные женские прихоти могут быть опасны.
Он решил, что будет подслушивать у дверей. Гордость его кровоточила от столь низкого поступка.
Был карнавал, и Анна в это время молилась с удвоенным рвением. Менегино д'Айа докладывал, куда ходит и как проводит время дон Мигель; все эти пошлые грехи стали казаться ей особенно гнусными, когда она узнала, что их совершал ее брат. Ее воображению рисовались картины, которые одновременно волновали ее и приводили в отчаяние. Она решила поговорить с ним, но откладывала разговор со дня на день.
Однажды утром, когда он собирался к мессе, она зашла к нему в комнату. И остановилась как вкопанная, увидев, что он не один. Менегино д'Айа сидел в амбразуре окна и чинил порванную сбрую. Мигель указал на него и произнес:
- Вот тот, кого вы ищете.
- Донна Анна побледнела и оба еще долго молчали бы, если бы не вмешался бывший слуга дона Амброзио.
- Монсеньор, - сказал он, - я поступил дурно, утаив от вас кое-что. Донна Анна обеспокоена вашим поведением и попросила меня приглядеть за вами. Она ведь как-никак старшая. Не думаю, что вам следует обижаться на сестру за ее чересчур нежную заботу о вас.
Дон Мигель разом переменился в лице: оно как будто прояснело. Но гнев его не утихал, а становился все сильнее. Он вскричал:
- Прекрасно!
И обернулся к сестре:
- Значит, вы наняли этого человека шпионить за мной? Утром, когда я возвращался домой, вы поджидали меня, словно надоевшая любовница! По какому праву? Пристало ли вам сторожить меня? Разве я ваш сын или любовник?
Анна рыдала, съежившись за высокой спинкой кресла. При виде слез Мигель смягчился. Он сказал Менегино д'Айа:
- Отведите ее в ее комнату.
Оставшись один, он сел в кресло, где только что сидела она. Он говорил себе: "Она ревнует!" - и эта мысль наполняла его ликованием.
Потом он встал, подошел к зеркалу и смотрел на свое отражение, пока его утомленные глаза не застлал туман. Вернулся Менегино д'Айа. Не вступая в объяснения, Мигель дал ему денег и отправил восвояси.
Окно его комнаты выходило на крепостные стены. Высунувшись, он мог видеть сверху старую галерею для караульных, которой теперь не пользовались, однако у коменданта был к ней доступ. От галереи начиналась лестница, ведущая в башню, где, как говорили, дон Альваро принимал продажных женщин. Иногда по ночам оттуда доносился приглушенный женский смех. Сводни и блудницы поднимались по лестнице, в дрожащем свете фонаря мелькали их накрашенные лица, и это мерзкое зрелище заглушало у Мигеля укоры совести, доказывая, что власть плоти поистине безгранична. Через несколько дней, вернувшись к себе в комнату, Анна обнаружила там Библию донны Валентины, которую так долго не могла выпросить у брата. Книга была раскрыта и разложена на столе переплетом вверх, как если бы кто-то, прервав чтение на определенном месте, желал к нему вернуться. Донна Анна пометила это место закладкой и бережно поставила Библию на полку. На следующий день дон Мигель спросил, заглянула ли она в раскрытую книгу. Она сказала "нет". И он не стал настаивать.
Он больше не избегал ее. Теперь он вел себя по-другому. Делал намеки, которые казались ему прозрачными, на самом же деле были загадочны для всех, кроме него. Но он думал, будто все кругом слишком явно связано с тем, что занимало все его мысли. Анна дивилась этим странностям, но не искала им объяснения. В присутствии брата она испытывала необъяснимое беспокойство; он чувствовал, как она вздрагивает от малейшего его прикосновения. Тогда он отстранялся. А вечером, у себя комнате, он чуть не плакал, проклинал свою злосчастную страсть, свою нерешительность и с ужасом думал о том, что может произойти завтра в это же время. Но проходили дни, и ничего не менялось. Он решил, что она не хочет его понять. И понемногу возненавидел ее.
Он перестал бороться с ночными видениями. Он с нетерпением ждал того полубессознательного состояния, в какое впадает засыпающий человек; уткнувшись лицом в подушки, он с наслаждением предавался снам. Когда он просыпался, ладони у него пылали, во рту было горько, как после приступа лихорадки, и он ощущал еще большую растерянность, чем накануне.
В четверг на Страстной неделе Анна послала к брату служанку, чтобы узнать, не пожелает ли он сопровождать ее в поездку по семи церквям Неаполя. Он отказался. Анну ждала карета. Она поехала одна.
Мигель расхаживал по комнате. Потом не выдержал, оделся и поехал.
Анна уже успела посетить три церкви. Следующей должна была стать церковь Святой Анны Ломбардской; карета остановилась на площади Монтеоливето, у невысокой аркады, перед которой, пронзительно крича, теснились нищие калеки. Донна Анна прошла по центральному нефу и свернула в придел Гроба Господня.
Один из королей арагонской династии пожелал увековечить себя вместе со своими любовницами и придворными поэтами в виде апостолов и святых жен, скорбящих у гроба. Семь терракотовых фигур, изваянных в человеческий рост, коленопреклоненных или лежащих на каменном полу, оплакивали Богочеловека, которого так чтили и любили. Каждая из фигур была точным портретом мужчины или женщины, живших на земле всего сто лет назад, но казалось, их горестные стоны раздаются здесь со дня Распятия. На них еще сохранились следы краски, кровь на теле Христа растрескалась и шелушилась, словно края застарелой раны. От патины времени, мерцающего огня свечей и окружающего полумрака Христос выглядел таким жутким мертвецом, каким его видели на Голгофе за несколько часов до Пасхи, когда к нему уже подступило тление и сами ангелы начинали сомневаться, что он восстанет из мертвых. В тесном приделе не иссякала толпа молящихся. Бок о бок с дворянами стояли оборванцы; священники деловито, как на похоронах, протискивались мимо моряков, на чьих обветренных лицах остались шрамы от турецких сабель. Над склоненными головами возвышались стоявшие в нишах статуи святых: по древнему обычаю, ни них были накинуты лиловые покрывала в знак величайшей скорби и торжества.
Люди расступались, чтобы пропустить Анну; услышав ее имя, повторяемое шепотом, дивясь ее красоте и великолепию одежд, они на мгновение прерывали молитву. Перед ней положили кусок черного бархата, и она встала на колени. Наклонившись над глиняным мертвецом, она благоговейно облобызала раны на боку и пробитые кисти его рук. Но свисавшее на лицо покрывало стесняло ее движения. Приподнявшись, чтобы отбросить его назад, она почувствовала на себе чей-то взгляд. Она обернулась и увидела дона Мигеля.
Его пронзительный взгляд испугал ее. Между ними была лишь скамья. Как и она, он был одет в черное, и донна Анна, белая от ужаса, словно восковая свеча, смотрела на эту темную статую у подножия статуй в лиловом.
Потом, опомнившись, снова склонилась, чтобы поцеловать ноги Христа. Кто-то приблизился к ней. Она знала, что это ее брат. Он сказал:
- Нет.
И так же тихо добавил:
- Встретимся у портала.
Анне не пришло в голову ослушаться. Она встала, прошла через церковь, наполненную бормотанием молящихся, вышла и остановилась возле крайней арки портала
Мигель ждал ее. Оба они, утомленные долгим постом, были возбуждены более, чем обычно. Он сказал:
- Надеюсь, ваши молитвы окончены.
Она молчала, ожидая, что он скажет еще. Он продолжал:
- Разве нет других церквей, не столь многолюдных? Вами здесь достаточно налюбовались? Так ли уж необходимо показывать народу, как вы целуете?
- Брат мой, - сказала Анна, - вы серьезно больны.
- А, вы заметили? - сказал он.
И спросил, почему она не уехала на Страстную неделю в монастырь на Искии. Она не решилась сказать, что боялась оставить его.
Карета ждала на площади. Он сел в карету вслед за сестрой. Оставалось объехать еще четыре церкви, но она приказала кучеру возвращаться в замок Святого Эльма. Она сидела очень прямо, строгая и озабоченная. Глядя на нее, дон Мигель вспомнил, как она лишилась чувств, когда они возвращались из Салерно.
Они подъехали к замку. Карета остановилась у подземного выхода. Они вдвоем поднялись в комнату Анны. Мигель догадался, что она хочет поговорить с ним. Снимая покрывало, она произнесла:
- Знаете ли вы, что отец сватает мне жениха из Сицилии?
- Вот как? И кто же это? Она кротко ответила:
- Вы же знаете, что я не дам своего согласия.
Она сказала, что хотела бы удалиться от мира и, быть может, навсегда поселиться в монастыре на Искии или в обители кларисс, великолепном монастыре, который часто посещала донна Валентина.
- Вы в своем уме? - закричал он.
Он был вне себя.
- И вы будете жить там, обливаясь слезами, изнемогая от любви к восковой кукле? Я ведь видел вас только что. И вы думаете, я разрешу вам иметь любовника, если он был распят? Скажите, вы слепы или кривите душой? По-вашему, я могу уступить вас Богу?
Она в ужасе отшатнулась. Он повторил несколько, раз:
- Никогда, никогда, никогда!
Он стоял, прислонясь к стене и уже приподняв портьеру, чтобы выйти из комнаты. Хрип рвался из его горла. Он закричал:
- Амнон, Амнон, брат Фамари!
И вышел, хлопнув дверью.
Анна без сил опустилась в кресло. Крик еще звучал у нее в ушах, она стала смутно припоминать историю, рассказанную в Святом Писании. Зная уже, что ей предстоит прочесть, она взяла с полки Библию донны Валентины, открыла ее на заложенной странице, там, где Амнон чинит насилие над своей сестрой Фамарью. Но смогла прочесть лишь первые строки. Книга выпала из ее рук, и, откинувшись на спинку кресла, изумленная тем, что могла так долго обманывать себя, она прислушивалась к гулким ударам своего сердца.
Ей казалось, что оно расширяется, заполняя все ее существо. Неодолимая слабость охватила ее. Стиснув колени, судорожно вздрагивая, она не понимала, не чувствовала ничего, кроме этого биения внутри.
На следующую ночь Мигелю, лежавшему без сна, показалось, будто он слышит какой-то шум. Нет, это был даже не шум, а ощущение, будто в комнате есть кто-то еще. Поскольку раньше ему не раз приходилось переживать такие минуты в воображении, он подумал, что его лихорадит, и, чтобы успокоиться, напомнил себе: дверь заперта на засов.
И однако он встрепенулся и сел на кровати. Странная вещь: действия его были непроизвольными, но он все яснее осознавал их. Впервые наблюдая за такой своей одержимостью, он чувствовал, как разум его постепенно освобождается от всего, кроме этого горячечного ожидания.
Он опустил ноги на каменные плиты и осторожно выпрямился. Он инстинктивно сдерживал дыхание. Не хотел испугать ее, не хотел дать ей понять, что он прислушивается. Боялся, что она уйдет, но еще больше - что она останется. За дверью послышался легкий скрип: так скрипит пол под босыми ногами. Тихонько, поминутно останавливаясь, он подошел к порогу и оперся на дверную створку. И почувствовал, что она тоже оперлась на нее с противоположной стороны. Дрожь их тел передалась дереву. В непроглядной тьме каждый вслушивался в трепет желания, созвучного его собственному. Она не смела попросить, чтобы он открыл ей. А он не смел открыть, пока она не заговорит с ним. Он покрылся холодным потом, чувствуя, что происходит нечто неожиданное и невозможное; хотелось, чтобы ее не было за дверью, и хотелось, чтобы она уже была внутри. У него стучало в висках, он ничего не слышал. Произнес только:
- Анна…
Она не ответила. Он бросился открывать дверь, но с трудом отодвинул засов, так у него тряслись руки. Когда он наконец открыл, за порогом никого не было.
В длинном сводчатом коридоре царила такая же тьма, как в комнате. Он услышал затихающие вдали шаги: легкий, почти беззвучный топот убегающих босых ног.