Князь, однако, и старую дѣвицу, и сестеръ вскорѣ съумѣлъ немного снова расположить въ свою пользу, хотя пріобрѣсти надъ теткой такое безграничное вліяніе, какое имѣлъ надъ ихъ матерью, онъ и пробовать не сталъ. Не такова была Пелагея Михайловна.
- Кремень Михайлычъ! звалъ онъ ее за-глаза. - Никакой калитки не найдешь, даже щели простой, чтобы въ ней въ душу влѣзть, злобно говорилъ князь своимъ пріятелямъ и прибавлялъ въ минуту похмѣлья:- Я погляжу еще, да воли нельзя добромъ взять, такъ я ее поверну инымъ вертомъ.
Но время шло и князь Глѣбъ, живя то отдѣльно, то у ceстеръ, получалъ свое жалованье отъ тетки, иногда и подачки деньгами не въ счетъ положеннаго, и все еще надѣялся какъ-нибудь со временемъ обойти старую дѣву.
Что касается до сводныхъ сестеръ, то младшая относилась въ нему дружелюбно, старшая-же по-прежнему - недовѣрчиво, боязливо и сдержанно. Обѣ сестры были уже теперь дѣвушки-невѣсты. Княжнѣ Василисѣ, старшей, минуло 18-ть лѣтъ, а младшей, Настѣ, 16.
Настя была уже давно, чуть не съ рожденья, предназначена заглазно бытъ женой дальняго родственника отца, юноши Шепелева, который теперь только познакомился съ невѣстой, явившись на службу въ гвардію. Василиса не была сговорена ни за кого. Но и теперь, не смотря на приданое, никто не присылалъ сватовъ, никому въ Петербургѣ не приходило на умъ просить ее за себя у тетки опекунши. Сама тетка часто говаривала, что ея любимицѣ не бывать замужемъ никогда!.. Причина этому была простая.
Княжна Василиса или, какъ звали ее всѣ съ дѣтства, "Василекъ", еще будучи четырнадцати лѣтъ, опасно заболѣла оспой, самой сильной, и до того времени прелестная лицомъ, теперь была обезображена. У бѣдной дѣвушки все лицо, лобъ, даже носъ и губы были испещрены ямками, бороздками и рубцами. Лицо это, обыкновенно блѣдное, багровѣло по временамъ и отъ сильнаго движенія, и отъ тепла, и отъ малѣйшаго душевнаго волненія. Не смотря на то, что лица, изуродованныя оспой, были довольно обыденнымъ явленіемъ, бѣдная княжна все-таки привлекала на себя любопытство даже прохожихъ. Это лицо тѣмъ болѣе обращало на себя вниманіе, что въ немъ было еще до болѣзни нѣчто дарованное судьбой, чего болѣзнь не могла уничтожить, и что теперь придавало лицу еще болѣе странное выраженіе.
Среди этого, испещреннаго бороздами, человѣческаго облика свѣтились, сіяли чуднымъ свѣтомъ большіе, великолѣпные синеватые глаза. Вся сокровенная внутренняя жизнь, вся душа, которая, обыкновенно, самовластно ложится въ разнообразныя, прихотливыя черты человѣческаго образа, у княжны Василька не могли отразиться въ изуродованномъ лицѣ. И жизнь ушла изъ лица этого въ одни ясные большіе глаза. Вся эта жизнь, теперь печальная, обойденная судьбой, полная горечи и разбитыхъ надеждъ, и вся теплота кроткой и любящей души, вся чистота и глубина ея, все сосредоточилось въ этихъ, всегда грустно-задумчивыхъ глазахъ и сказывалось какимъ-то ласково-нѣжнымъ, теплымъ, грѣющимъ свѣтомъ. Никогда не вспыхивалъ и не горѣлъ этотъ синеватый взоръ, а вѣчно свѣтился тихо и безмятежно среди безжизненнаго облика. Взоръ этотъ будто мерцалъ, но лучи его таинственнымъ свѣтомъ озаряли все и всѣхъ, какъ тихій, почти робкій лучъ лампады, которая теплится предъ кіотомъ среди тьмы и нѣмоты ночи, озаряетъ золотыя ризы образовъ, и ярко сіяютъ онѣ, будто собственнымъ свѣтомъ. И спѣтъ этотъ, это ровно льющееся сіяніе всегда будто говоритъ душѣ: покой. смиреніе, любовь…
Одинъ пятилѣтній ребенокъ, увидѣвшій княжну въ гостяхъ у матери, долго глядѣлъ ей въ лицо и, наконецъ, спросилъ:
- Зачѣмъ она все глядитъ?… Все глядитъ!!..
Ребенокъ первый разъ въ жизни, благодаря взгляду Василька, замѣтилъ, что въ глазахъ человѣческихъ есть что-то… помимо двухъ круглыхъ зрачковъ.
Дѣйствительно, глазами Василька говорила ея душа и сказывалась вся. И эти глаза понемногу проникали тоже въ душу всякаго. Даже тяжело бывало инымъ, какъ, напримѣръ, князю Глѣбу и подобнымъ ему, долго сдерживать на себѣ взглядъ княжны. Иногда онъ досадливо. отворачивался или говорилъ сестрѣ:
- Полно упираться въ меня. Чего не видала? Ну, гляди въ тетушку, а то въ стѣну. Совсѣмъ сдается, по карманамъ лазишь своими глазами. Тебѣ бы въ сыщики…
И дѣйствительно, взглядъ княжны упирался и тяготилъ князя, будто нестерпимымъ гнетомъ придавливалъ его. Когда же Василекъ опускала вѣки, когда на этомъ лицѣ потухалъ свѣтъ чуднаго взора, то вѣчно блѣдноватый обликъ лица, безъ капли выраженія въ чертахъ, не только терялъ всякій смыслъ, и свой чудный разумъ, но совсѣмъ мертвѣлъ.
У княжны Василька, кроткой, богомольной, добросердой къ бѣднымъ, всегда сочувствующей всѣмъ несчастнымъ, была теперь одна особо любимая молитва. Отъ этой молитвы вскорѣ послѣ ея выздоровленья, на первой недѣлѣ Великаго поста, въ первый разъ въ жизни, заискрились горькими, тяжелыми слезами ея красивые глаза…. Теперь молитву эту Василекъ повторяла ежедневно и утромъ, и ложась спать…. Молитва эта была: "Господи, Владыко живота моего". Самыя любимыя слова этой молитвы для Василька были: "Духъ цѣломудрія, смиренномудрія, терпѣнія и любви даруй мнѣ!.."
И все это, просимое ею такъ часто и такъ горячо: и миръ души, и защита отъ назойливыхъ, но несбыточныхъ для нея мірскихъ надеждъ и мечтаній, и примиреніе съ незавидной долей - все было дано ей… И съ лихвою! Это все и говорило теперь о себѣ, свѣтясь лучисто во взорѣ ея, словно ліясь изъ глазъ и проникая глубоко въ душу всякаго человѣка.
Василекъ, любившая все и всѣхъ и находившая наслажденье въ заботахъ о другихъ, разумѣется, любила тетку и обожала младшую сестру. Пережившая въ уголкѣ своей горницы и въ церкви больше, нежели Настя въ гостяхъ, она скоро стала для младшей сестры не сестрою, а матерью, изрѣдка журившей любимое дитя, но ничего не видѣвшей въ немъ кромѣ достоинствъ.
Настю баловали всѣ. Тетка видѣла въ ней единственную надежду породниться съ сановитымъ и важнымъ человѣкомъ чрезъ ея замужество и, конечно, придумывала какъ бы разстроить завѣщанный отцомъ бракъ ея съ Шепелевымъ.
Братъ, если не любилъ ея по неимѣнію сердца, то всячески ласкалъ и баловалъ сестру, исполняя ея малѣйшія прихоти, но за это бралъ у нея тайкомъ и тратилъ все, что она получала отъ тетки. Кромѣ того, онъ надѣялся теперь, при совершеннолѣтіи Насти, еще болѣе выиграть отъ дружбы съ ней и, при появленіи въ Петербургъ жениха Шепелева, былъ первое время самъ не свой.
Настѣ, честолюбивой, надменной и тщеславной, тоже крайне не нравился суженый, пріѣхавшій изъ деревни и сидѣвшія еще въ званіи рядового преображенца, когда за ней въ церкви и на гуляньи въ новомъ саду ухаживали одинъ маіоръ гвардіи и даже одинъ нѣмецъ адьютантъ самого принца Голштинскаго, т. е. Фленсбургъ.
Однако за послѣдніе дни князь Глѣбъ вдругъ, къ великому удивленію Пелагеи Михайловны и Василька, началъ стоять за Шепелева горой, онъ даже радовался такой свадьбѣ и находилъ, что лучшаго жениха желать нечего, только бы чинъ ему поскорѣе дали.
Пелагея Михайловна, зная племянника, рѣшила, что это тоже "не спроста"; но объяснить себѣ или догадаться въ чемъ заключается тайна - она не могла. Оставалось держать только "ушки на макушкѣ", - что она давно, относительно Глѣба, и дѣлала.
Настя была смѣлаго, почти дерзкаго нрава, заносчивая, пылкая и въ то же время была вполнѣ подъ вліяніемъ брата. Она все менѣе и менѣе слушалась тетки, а въ особенности обожавшей ее сестры, которую, въ шутку, звала "наша инокина" или "мать Василиска" и полу-шутя, полу-серьезно уговаривала сестру идти въ монастырь. Къ жениху своему Настя, не смотря на согласіе идти за него, не смотря на тайные совѣты и уговоры брата, относилась все-таки небрежно, иногда даже оскорбительно.
На первыхъ же порахъ она объяснила Шепелеву, что ему слѣдовало бы жениться на ея сестрѣ, что это все равно, такъ какъ ихъ части материнскаго наслѣдства одинакія, а наслѣдство отъ тетушки она готова даже уступить сестрѣ, если онъ на ней женится.
Василекъ подозрѣвала, что сердце и голова Насти были уже заняты, были "на сторонѣ"; но кто былъ этотъ человѣкъ, ей въ умъ не приходило.
Не смотря на то, что самъ Шепелевъ не взлюбилъ свою нареченную, а Настя тоже всячески, сначала умышленно, а потомъ невольно отталкивала его отъ себя; не смотря и на желаніе тетки - имѣть болѣе вельможнаго зятя положеніе дѣла не измѣнялось. Шепелева и княжну называли и представляли знакомымъ, какъ сговоренныхъ еще въ дѣтствѣ покойнымъ отцомъ. Свадьба же ихъ должна была послѣдовать по полученіи Шепелевымъ офицерскаго чина.
Перемѣна въ мысляхъ князя на счетъ этой свадьбы была такъ неожиданна, такъ двусмысленна, что стала подозрительна даже и Шепелеву.
Почему не прочилъ князь любимой сестрѣ кого-нибудь изъ своихъ блестящихъ товарищей или изъ русскихъ офицеровъ Голштиневаго войска, или изъ придворныхъ? Это было для всѣхъ вопросомъ. Одна Настя на все пожимала нетерпѣливо плечами или усмѣхалась.
Князь объяснялъ это желаніемъ видѣть исполненіе воли покойнаго отца и тѣмъ, что полюбилъ Шепелева. И тому и другому - ни Шепелевъ, ни тетка, конечно, не вѣрили.
Юношѣ, разумѣется, не нравился князь, хотя будущій шуринъ былъ крайне ласковъ съ нимъ, и Шепелевъ старался дѣлать видъ, что вполнѣ радъ съ нимъ породниться.
Вновь прибывшій на службу недоросль изъ дворянъ не могъ, впрочемъ, безъ нѣкотораго рода уваженія смотрѣть на офицера въ положеніи князя, не могъ вполнѣ отрѣшиться отъ обаянія того, что князь былъ пріятель и участникъ всѣхъ затѣй Гудовича, генералъ-адьютанта императора и любимца графини Елизаветы Романовны Воронцовой.
Всему Петербургу было извѣстно, что князь Тюфякинъ-былъ очень близокъ съ Гудовичемъ, любимцемъ Воронцовой, который покровительствовалъ князю болѣе чѣмъ кому либо и звалъ своимъ другомъ, "князинькой" и "тюфячкомъ". Князя Глѣба поэтому звали въ Петербургѣ со словъ Гетмана: "фаворитъ фаворита фаворитки".
Князь былъ непремѣннымъ членомъ всѣхъ пирушекъ и дорогихъ раззорительныхъ затѣй Гудовича. Не будь на свѣтѣ старой дѣвы тетки, то, конечно, онъ добился бы опекунства надъ состояніемъ княженъ и все бы прошло сквозь его пальцы. И сироты княжны остались бы скоро безъ гроша, раззоренныя, благодаря всѣмъ этимъ затѣямъ придворнаго кружка любимцевъ государя.
Но противъ старой дѣвицы, имѣвшей много друзей въ Цетербургѣ, противъ "Кремня Михайловича", какъ звалъ ее князь Глѣбъ - трудно было бороться даже и Гудовичу, если бы онъ захотѣлъ услужить своему фавориту.
- Какъ бы намъ ее похерить? часто говорилъ Глѣбъ Андреевичъ другу и покровителю.
- Дай срокъ. Теперь нельзя, отзывался Гудовичъ. - Вотъ станетъ Лизавета Романовна императрицей - тогда и кути душа. Будемъ творить все, что Богъ на душу положитъ!!..
XVIII
Юношу Шепелева подмывало поскорѣе повѣдать въ семьѣ невѣсты приключеніе свое у принца, и въ сумерки онъ отправился съ Тюфякинымъ. Разсчетливость Пелагеи Михайловны, доходившая до скупости, побудила княженъ Тюфякиныхъ переѣхать, по смерти матери, и жить въ мѣстечкѣ Чухонскій Ямъ, потому что тутъ у тетки опекунши былъ свой домъ, старинный, деревянный, построенный еще при юномъ государѣ Петрѣ Алексѣевичѣ Второмъ. Домъ былъ окруженъ большимъ дворомъ и садомъ. Оврагъ, довольно глубокій для того, чтобы тамъ свободно могли скопляться сугробы зимой и бездонная грязь лѣтомъ, отдѣлялъ садъ отъ остальныхъ пустырей, раздѣленныхъ на участки. Нѣсколько лѣтъ позднѣе между Чухонскимъ Ямомъ и Петербургомъ долженствовало воздвигнуться Таврическому дворцу. Мѣсто это было не хорошее. Тутъ всегда водились головорѣзы.
День былъ ясный, тихій и морозный, и хотя юноша шелъ быстрой походкой, однако сильно озябъ и радъ былъ, завидя домъ.
Пройдя дворъ и поднимаясь уже на большое крыльцо дома, Шепелевъ увидалъ кучку людей направо у флигеля, гдѣ помѣщались погреба, молочные скопы, клѣти для птицъ и вообще всякія принадлежности дома. Среди этой столпившейся кучки онъ узналъ по стройному стану и по шубкѣ старшую княжну. Въ ту же минуту кучка двинулась къ нему. Княжна узнала его и издали кивнула ему головой. Онъ остановился и дождался.
Когда некрасивая княжна приблизилась со своей свитой, состоящей изъ бабы птичницы, казачка Степки, лакея Трофима и еще двухъ женщинъ, то Шепелевъ увидѣлъ въ рукахъ птичницы бѣлаго пѣтуха.
- Здравствуйте, тихо сказала княжна, улыбаясь и какъ бы смущаясь.
- Что это вы, княжна, по такому морозу на дворѣ дѣлаете? сказалъ Шепелевъ. - Сидѣть бы дома.
- Я и не собиралась было выходить, да несчастье случилось.
- Что такое?
- Да вотъ… бѣдный этотъ бѣлячекъ ножку сломалъ, показала она на пѣтуха, который въ рукахъ бабы какъ-то глупо вытягивалъ шею и таращилъ желтые глаза.
Шепелевъ разсмѣялся, глядя на княжну и пѣтуха. Птичница и казачокъ тоже усмѣхались за спиной барышни.
- Чему-жъ вы это, Дмитрій Дмитричъ? укоризненно выговорила Василекъ.
- Вы сказываете, несчастіе…
- Что-жъ, для него разумѣется несчастіе. Тоже созданье Божье и чувствуетъ…
- Что онъ чувствуетъ?.. Его и рѣжутъ когда на жаркое, такъ онъ кричитъ не отъ боли, а отъ того, что за голову ухватили. Посмотрите, нѣшто видно по его дурацкимъ глазамъ, что у него нога сломана?
- Что не видать ничего по глазамъ, такъ стало и нѣтъ ничего внутри? странно спросила княжна.
- Вѣстимо нѣтъ, смѣялся Шепелевъ.
- Ну, ужь вы… махнула она рукой. - Входите-ко. Свѣжо. Нашихъ дома нѣтъ. Со мной одной посидите, дѣлать нечего.
- Очень радъ. Я съ вами бесѣдовать люблю, отозвался Шепелевъ.
Они вошли въ домъ.
- Это сказать такъ легко, снова заговорила княжна, поднимаясь по лѣстницѣ. - Въ душѣ его, т. е. въ немъ-то самомъ, внутри его, Богъ вѣсть что. Хоть и птица онъ, малая и глупая, а, поди, страждетъ не хуже человѣка. Мало-ль чего, Дмитрій Дмитричъ, не видно по глазамъ, а внутри болитъ, да ноетъ, Да щемитъ тяжко… И княжна вдругъ прибавила веселѣе:- Ну, да вѣдь, вы, съ сестрой, люди молодые, горя и болѣзней не видѣли, такъ какъ же вамъ и судить, коли не по наружности человѣческой.
Княжна Василекъ причисляла себя къ старымъ людямъ, испытавшимъ… И дѣйствительно, болѣзнь, ее изуродовавшая, и горе по безвозвратно утраченной красотѣ - это жгучее горе, въ которомъ какъ въ горнилѣ перегорѣло все ея нравственное существо - сдѣлали изъ нея уже чрезъ годъ послѣ болѣзни - далеко не ту дѣвушку, прежнюю хохотунью и затѣйницу.
Они вошли въ прихожую. Княжна попросила молодого человѣка пройти въ гостинную, а сама хотѣла остаться на минуту въ передней съ людьми.
- Я сейчасъ приду…
- Да что-жъ вы хотите дѣлать тутъ?
- Пѣтуху ногу перевязать…. Анисья не съумѣетъ…. Я сейчасъ.
Шепелевъ разсмѣялся опять.
- Да вы лучше велѣли бы поскорѣе его зарѣзать. онъ еще годится.
- И вы тоже съ тѣмъ же… Вотъ какъ и они всѣ.
- Вотъ такъ-то и я сказываю боярышнѣ, вмѣшалась баба птичница. - Вязаньемъ ничего тутъ не сдѣлаешь. Въ одинъ день такъ похудаетъ, что кушать его господамъ нельзя будетъ. A коли сейчасъ его зарѣзать, то ничего.
- Ну, ну, вздоръ все… закропоталась княжна. - Говорятъ тебѣ, не зарѣжу… Поди принеси тряпочекъ, палочекъ и нитокъ…
- Такъ ужь и я лучше вамъ помогу, сказалъ смѣясь Шепелевъ и остался въ прихожей.
Чрезъ минуту принесли тряпокъ и нитокъ изъ дѣвичьей. Трофимъ, насмѣшливо ухмыляясь и встряхивая головой, сталъ строгатъ можемъ изъ дощечки два крошечныхъ лубка.
- Да вы только, княжна, разсудите! весело и убѣдительно приставалъ Шепелевъ, насмѣшливо взирая на стряпанье и хлопоты дѣвушки и видя одобреніе своихъ словъ на всѣхъ лицахъ дворни. - Вѣдь вы не знаете какую птицу всякій день рѣжутъ вамъ къ столу… Такъ-ли?
- Такъ, могли, стало-быть, скажете, и этого нынче зарѣзать?..
- Ну да… Вѣдь его же, вылѣченнаго, когда-нибудь вы скушаете.
- A какъ вы полагаете, заговорила княжна:- старый, къ примѣру, человѣкъ, да еще иной разъ злющій, да ехидный. захвораетъ вдругъ… Ему и безъ того житья, къ примѣру, не много мѣсяцевъ осталось. A его же злющаго знахари да лѣкаря лѣчутъ… A онъ тоже, все равно, умереть долженъ скоро.
Шепелевъ не нашелся сразу что отвѣчать и дворня ужь глядѣла иначе на барышню. Лица ихъ говорили:- молодецъ, барышня.
- Да вѣдь то человѣкъ! вдругъ горячо воскликнулъ юноша, - а то пѣтухъ.
- Да мнѣ нешто трудно ему ногу-то перевязать! Ну полно вамъ насмѣшничать. Возьмите-ка лучше вотъ пѣтушка-то, да держите хорошенько, а мы съ Анисьей завяжемъ ему ногу… A вы ступайте по своимъ дѣламъ! приказала княжна людямъ. - Что прилѣзли, рады бездѣльничать?
Шепелевъ взялъ пѣтуха въ руки, повернулъ его и сталъ держать. Люди разошлись, усмѣхаясь.
Чрезъ десять минутъ пѣтуха съ обвязанной отлично ногой пустили на полъ. Княжна нагнулась и глядѣла, какъ онъ пойдетъ. Пѣтухъ ступалъ отлично на сломанную ногу, сдержанную обвязкой, и немедленно захлопавъ крыльями, крикнулъ на весь домъ…
- Вотъ какъ, даже запѣлъ, бѣдный! воскликнула княжна; глаза ея, обращенные на Шепелева, чуть-чуть засіяли тѣмъ свѣтомъ, который бывалъ въ нихъ въ минуты довольства.
- A чрезъ недѣлю или тамъ чрезъ мѣсяцъ, его поваръ зарѣжетъ и отрѣжетъ ему обѣ ноги, и здоровую и больную.
- Ну нѣтъ, теперь незарѣжутъ. И Василекъ налегла на слово: теперь.
- Что-жъ, беречь будете? сказалъ юноша.
- Да.
- Потому, что онъ хуже другихъ, здоровыхъ?
- Я его лѣчила… сказала она едва слышно. Голосъ ея спалъ и перешелъ въ шопотъ потому, что она лгала.
"Ты его лѣчилъ со мной"! говорило въ ней, ей самой не вполнѣ понятное чувство.
Да, этотъ красивый юноша, бывавшій у нихъ часто, какъ нареченный женихъ ея сестры, заставлялъ безсознательно и сладко биться подъ часъ ея сердце. Когда, какъ, почему это случилось, - княжна Василекъ не знала. Она вдругъ недавно подмѣтила въ себѣ это, но не перепуталась, а только спрашивала себя:
"Что это такое? Я будто его больше всѣхъ стала любить. A нешто дѣвицѣ съ мужчиной можно быть пріятелями. Вотъ когда женится, будетъ родней мнѣ, тогда можно будетъ намъ сдружиться, какъ брату съ сестрой. A теперь надо воздерживаться".
Княжна велѣла Трофиму приготовить чай, и сама, нехотя, по чувству долга, прошла на нѣсколько времени въ свою горницу. Остаться сидѣть въ гостинной, съ глазу на глазъ съ молодымъ человѣкомъ въ отсутствіе тетки, было все-таки неловко и нехорошо. Люди могли осудить. Впрочемъ, не успѣла княжна поправить на себѣ косынку, пригладить волосы и перемѣнить теплые башмаки на комнатные, какъ на дворъ въѣхали большія сани.
Затѣмъ раздался въ передней голосъ вернувшейся Пелагеи Михайловны.
Прислушавшись и узнавъ голосъ тетки, которой она не ждала такъ рано, княжна Василекъ вдругъ тихонько вздохнула, будто украдкой даже отъ себя самой. Она о чемъ-то будто пожалѣла. Неужели о томъ, что ей не удалось побесѣдовать съ юношей наединѣ!?…