Фленсбургъ повернулся, отошелъ къ окну и молча, но нетерпѣливо сталъ барабанить по стеклу пальцами. Толстогубый Котцау вопросительно выглядывалъ изъ-подъ миски на обоихъ. Онъ раздумывалъ о томъ, что этотъ адьютантъ Фленсбургъ болѣе нежели правая рука принца.
Наступило молчаніе.
Принцъ Жоржъ, пройдясь по комнатѣ, заговорилъ первый.
- Какъ ваше мнѣніе, Фленсбургъ? Скажите. Вы знаете, я очень, очень цѣню ваше мнѣніе. Вы лучше меня знаете здѣсь все. Принцъ налегъ на послѣднія слова.
- Ваше высочество хорошо сдѣлаете, холодно заговорилъ тотъ, обернувшись и подходя къ принцу, если прикажете мнѣ вашей властію и вашимъ именемъ тотчасъ арестовать двухъ буяновъ. A затѣмъ, ваше высочество, хорошо сдѣлаете, если свезете г-на Котцау въ этомъ видѣ къ государю.
- Какъ? воскликнулъ принцъ.
- О-о? протянулъ и Котцау, которому показалось это предложеніе Богъ знаетъ какой глупостью.
- Да, въ этомъ видѣ. Тогда все обойдется отлично. A иначе ничего не будетъ. Ничего!! сказалъ Фленсбургъ.
- Почему же?
- Ахъ, ваше высочество, точно вы не знаете!!
Принцъ подумалъ, вздохнулъ и выговорилъ:
- A если они вамъ не будутъ повиноваться?
- Только этого бы и не доставало, громко и желчно разсмѣялся Фленсбургъ. Да, скоро мы и этого дождемся. Нынче меня ослушаются, а завтра и васъ самого, а послѣ завтра и…
- Ну ступайте, слегка вспыхнувъ, вымолвилъ принцъ. Арестуйте и пріѣзжайте… сказать… какъ все было.
Фленсбургъ быстро вышелъ, будто боясь, чтобы принцъ не перемѣнилъ рѣшенія. Встрѣтивъ въ передней Михеля, онъ сталъ ему скоро, но подробно приказывать и объяснять все касающееся предполагаемой поѣздки принца во дворецъ, вмѣстѣ съ Котцау. Затѣмъ онъ съ сіяющимъ лицомъ направился въ свою комнату.
Во всемъ Петербургѣ не было для голштинца офицеровъ болѣе ненавистныхъ, чѣмъ братья Орловы, и въ особенности старшій. Была, конечно, тайная причина, которая заставляла Фленсбурга, сосланнаго когда-то по жалобѣ теперешней государыни, ненавидѣть этого красавца и молодца, который кружилъ головы всѣмъ столичнымъ красавицамъ, и которому, наконецъ, стала покровительствовать и сама государыня.
Выслать изъ Петербурга безвозвратно и угнать куда-либо въ глушь этого Орлова было мечтой Фленсбурга уже съ мѣсяцъ.
Сначала онъ выискивалъ другія средства, думалъ найдти случай умышленно повздорить съ Григоріемъ Орловымъ и просить у принца заступничества, высылки врага. Но это оказалось опаснымъ, вслѣдствіе хорошо извѣстной всему городу, невѣроятной физической силы Орловыхъ. Одинъ изъ пріятелей голштинцевъ предупредилъ его, что Орловъ способенъ будетъ убить его просто кулакомъ, и все объяснится и оправдается несчастнымъ случаемъ. A Фленсбургъ уже давно сжился съ правами страны, его пріютившей и зналъ самъ, что на Руси всякій, убившій человѣка не орудіемъ, а собственнымъ кулакомъ, не считался убійцей.
- Такъ потрафилось! Воля Божья! объяснялъ дѣло обычай. И законъ молчалъ.
Теперь Фленсбургъ былъ, конечно, въ восторгѣ отъ дерзкой шалости Орлова съ вновь прибывшимъ фехтмейстеромъ. Его мечта сбылась!.. Дѣло ладилось само собой!..
Но не успѣлъ Фленсбургъ, придя къ себѣ, одѣться въ полную форму, чтобъ отправляться для ареста врага, какъ тотъ же Михель явился звать его съ принцу.
- Раздумалъ! Побоялся. Не можетъ быть! воскликнулъ офицеръ.
Михель молча пожалъ плечами.
- Неужели раздумалъ?!
- Говоритъ - нуженъ указъ государя… А, впрочемъ, не знаю. Можетъ быть, и за другимъ чѣмъ васъ нужно.
Дѣйствительно, принцъ нетерпѣливо ожидалъ адьютанта и любимца у себя въ кабинетѣ и виноватымъ, заискивающимъ голосомъ объяснилъ ему, что, по его мнѣнію, надо подождать съ арестомъ Орловыхъ. Фленсбургъ весь, вспыхнулъ отъ досады и тотчасъ же, недожидаясь позволенія, вышелъ быстро изъ кабинета. Гнѣвъ душилъ его.
Въ корридорѣ за офицеромъ бросился кто-то и чей-то голосъ тихо робко повторилъ нѣсколько разъ въ догонку.
- Ваше благородіе! А! ваше благородіе.
Офицеръ не обращалъ вниманія и шелъ къ себѣ. Уже у самыхъ дверей комнаты онъ, наконецъ, почувствовалъ, что кто-то схватилъ его тихонько за рукавъ кафтана.
- Ваше благородіе! раздался тотъ же жалостливый голосъ.
Фленсбургъ нетерпѣливо обернулся.
- Чего тамъ?
- Ваше благородіе, окажите божескую милость. Ослобоните…
- Чего?
- Ослобоните… Наше дѣло такое. За утро что дѣловъ упустишь. Работникъ у меня дома одинъ. Одному не управиться. A здѣсь токмо сборы все одни.
- Да чего тебѣ надо? внѣ себя крикнулъ Флеисбургъ.
- Будьте милостивы, ослобоните. A самая работа, совсѣмъ намъ не подходящая. И головку повредить тоже можно. A вы дозвольте я, вашему благородію, вашескаго укажу… Нѣмца Мыльнера. Тутъ на Морской живетъ. Мыльнеръ этотъ единымъ тоись мигомъ распилитъ. Мастеръ на эвто! Ей-Богу. A намъ гдѣ же. И головку тоже - помилуй Богъ.
- Ты слесарь, что часовой привелъ ночью?
- Точно такъ-съ.
- Такъ пошелъ къ чорту. Такъ бы и говорилъ. Не нужно тебя. Убирайся ко всѣмъ дьяволамъ!
И Фленсбургь пунцовый, злобный вошелъ къ себѣ и заперся со злости на ключъ.
Слесарь же, собравъ свой инструментъ съ ларя въ полу тулупа, прытко шмыгнулъ изъ дворца и бѣгомъ пустился по улицѣ.
Добѣжавъ до угла набережной Невы, онъ вдругъ наткнулся на кума.
- Эвося. Вахромей. Откуда? воскликнулъ слесарь и сталъ живо и весело разсказывать все видѣнное за утро.
- A чуденъ народъ. Ей-Богу. Я вблизь-то къ нимъ не лазалъ закончилъ онъ разсказъ. A какъ вздѣта, куманекъ! Ахтительно! Первый - сортъ вздѣта!
Кумъ Вахромей все слушалъ и молчалъ, да все моталъ головой.
- Да и не самъ значитъ… Кабы самъ вздѣлъ, такъ за мной бы пилить не послали тады! объяснилъ заключительно слесарь.
- Д-да! заговорилъ наконецъ Вахромей. A я такъ полагаю, что самъ. Что мудренаго? Вѣдь нѣмцы. Надѣть-то - надѣлъ, ради озорства, а снять-то и не можетъ. Д-да! И опять тоже… На-ародецъ!? Нѣтъ, нашъ братъ православный, коли бы ужъ вздѣлъ, такъ и снялъ бы самъ. Да! A этотъ, вишь, солѣно-то показывать взялся, да и не додѣлалъ.
- Сплоховалъ, значитъ… разсмѣялся слесарь.
- Сплоховалъ. Сплоховалъ! жалостливымъ голосомъ шутилъ Вахромей. Теперь вотъ не въ настоящемъ видѣ и ходи!..
- Въ другой разъ ужъ показывать не станетъ.
- Ни-ни… Озолоти - не станетъ! Зачѣмъ ему показывать! Ученый теперь…
XIII
Бывшій сдаточный солдатъ за "буянскія" рѣчи, а нынѣ капитанъ-поручикъ Акимъ Квасовъ, сталъ за двадцать лѣтъ службы офицеромъ въ лейбъ-компаніи поумнѣе и поважнѣе многихъ родовитыхъ гвардейцевъ. Сверхъ того десять лѣтъ службы простымъ солдатомъ при Аннѣ Іоановнѣ и Биронѣ тоже не пропали даромъ и научили многому отъ природы умнаго парня.
Около тридцати лѣтъ тому назадъ, бойкій и рѣчистый малый Акимка или Акишка позволилъ себѣ болтать на селѣ, что въ господскомъ состояніи и въ крестьянскомъ все тѣ же люди рожаются на свѣтъ. Акишка ссылался на то, что, таская воду по наряду въ барскую баню, видѣлъ ненарокомъ въ щелку и барина и барыню - какъ ихъ мать родила. Все то же тѣло человѣчье! Только будто малость побѣлѣе, да поглаже, особливо у барынки.
A чрезъ мѣсяца два парень Акимъ, собиравшійся было жениться, былъ за эти "буянскія рѣчи" уже рядовымъ въ Пандурскомъ полку. Артикулу онъ обучился быстро, но языкъ за зубами держать не выучился! Однако смѣлая рѣчь, однажды его погубившая, во второй разъ вывезла. Отвѣтилъ онъ умно молодому царю Петру Второму и былъ переведенъ въ Преображенцы. При Аннѣ Іоанновнѣ попалъ онъ и въ Питеръ… Въ концѣ царствованія ея снова за "воровскую" рѣчь попалъ по доносу языка въ мытарство, въ допросъ и въ дыбки, однако былъ прощенъ и вернулся въ полкъ - ученымъ! И сталъ уже держать свой ретивый языкъ за зубами.
Но этотъ случай сдѣлалъ его заклятымъ врагомъ нѣмцевъ и приготовилъ усерднаго слугу "дщери Петровой" въ ночь переворота. A за долгое царствованіе ея, офицеръ лейбъ-кампаніи Квасовъ поѣдомъ ѣлъ нѣмцевъ. Тотчасъ по воцареніи Петра Ѳеодоровича лейбъ-кампанія была уничтожена, офицеры расписаны въ другіе полки и при этомъ капитанъ-норучика Квасова, какъ одного изъ лучшихъ служакъ, лично извѣстнаго государю, когда еще онъ былъ великимъ княземъ, перевели тотчасъ въ любимый государевъ полкъ - кирасирскій.
Квасонъ поѣздилъ съ недѣлю верхомъ и слегъ въ постель… Затѣмъ подалъ просьбу, гдѣ изъяснялся такъ: "Каласеромъ быть не могу, ибо всю кожу снутри себѣ ободралъ на конѣ. По сему бью челомъ, кому слѣдъ, или по новой вольности дворянской дайте абшидъ, или дозввольте служить на своихъ двухъ ногахъ, кои съ измальства мнѣ очень хорошо извѣстны и никогда меня объ земь неприличнымъ офицерскому званію образомъ не сшибали и на оныхъ двухъ ногахъ я вѣрнѣе услужу государю и отечеству, чѣмъ на четырехъ, да чужихъ ногахъ, въ кой я вѣры ни самомалѣйшей не имѣю. И какъ ѣду я на оныхъ-то непрестанно въ чаяніи того обрѣтаюсь - быть мнѣ вотъ на полу".
Вслѣдствіе этой просьбы, надъ которой государь не мало потѣшался. Квасовъ былъ переведенъ въ преображенцы. И каждый разъ теперь, что государь видалъ его на смотрахъ и ученьяхъ, то спрашивалъ шутя:
- Ну что теперь, не чаешь быть на полу?
- Зачѣмъ, ваше величество. Моя пара своихъ природныхъ сивокъ 50 лѣтъ служитъ, да еще не кормя! отвѣчалъ однажды Квасовъ довольно развязно.
- Какъ не кормя. Самъ же ты ѣшь!? разсмѣялся Петръ.
- Такъ и ѣмъ не для ногъ. A коли они чѣмъ и пользуются - такъ Богъ съ ними! шутилъ Квасовъ.
Теперь, въ пѣхотномъ строю Квасовъ избѣгалъ всячески попасть на лошадь. За то былъ онъ и ходокъ первой руки и ему случалось ходить въ Тосну пѣшкомъ, гдѣ жила его одна его пріятельница простая баба.
Акимъ Акимычъ Квасовъ былъ извѣстенъ не одному государю, а чуть не всей столицѣ отчасти своей грубоватой прямотой рѣчи, переходившей иногда чрезъ границы приличій, а отчасти и своимъ диковиннымъ нравомъ.
Объ себѣ Квасовъ съ самыхъ дней переворота былъ уже высокаго мнѣнія, но не потому, чтобъ попалъ изъ сдаточныхъ въ дворяне. На счетъ дворянства у Акима Акимыча такъ и осталось убѣжденіе, вынесенное изъ барской бани.
- Вотъ и я важная птица нынѣ, говорилъ онъ. A нешто я вылинялъ, перо то все то же, что у Акишки на селѣ было, когда сдали! И Акимъ Акимычъ прибавлялъ шутя:
- Мнѣ сказывалъ одинъ книжный человѣкъ, когда я былъ походомъ подъ Новгородомъ. Что Адамъ съ Евой не были столбовыми дворянами, а оное также какъ вотъ и мною службой пріобрѣтено было уже Ноемъ. Сей Ной именовался патріархомъ, что значило въ тѣ поры, не то, что въ наши времена, а значило оно вельможа иль сановитый мужъ. Ну-съ, а холопы иль хамы пошли, стало быть, отъ Ноева сына Хама. Такъ-ли-съ.
- Такъ. Истинно! долженъ былъ отвѣчать собесѣдникъ.
- Ну-съ, а позвольте же теперь вамъ напомнить, что такъ какъ сей вышерѣченный Хамъ былъ по отцу благороднаго происхожденія, то почему дѣтямъ его въ семъ благородствѣ отказано. Вѣдь Хамовы-то дѣти тѣ же внуки и правнуки вельможи. Вотъ и развяжите это!
Къ этому Квасовъ въ минуты откровенности прибавлялъ:
- Эка невидаль, что въ баре я попалъ. Мнѣ за оное гренадерское дѣйство - княземъ мало быть! Вѣдь я головой-то былъ - а мои товарищи хвостомъ были.
Дѣйствительно, когда царевна Елизавета Петровна пріѣхала и вошла въ казармы въ сопровожденіи Лестока и сказала нѣсколько извѣстныхъ въ исторіи словъ, то бывшій за капрала Акимъ Квасовъ первый смѣло шагнулъ впередъ и молвилъ:
- Куда изволишь, родная, туда за тебя и пойдемъ, чего тутъ калякать, да время терять. Эй, ребята! Ну! Чего глаза выпучили. Разбирай ружья… Нутко, куда, родимая, прикажешь идти?..
Выслушавъ объясненія и приказанія Лестока, котораго, конечно, не разъ видалъ Квасовъ и прежде, дѣльный и удалый воинъ, неизвѣстно какъ, почти самовольно, принялъ начальство, надъ полсотней товарищей и первый шагнулъ изъ казармъ весело приговаривая:
- A нукося, братцы. Посмотримъ! Нѣмцу калачика загнуть - что будетъ?..
- Будетъ за утрова по ведру на брата! бодро и весело воскликнулъ въ отвѣтъ одинъ гренадеръ.
Квасовъ былъ тоже одинъ изъ первыхъ, вошедшихъ во дворецъ правительницы… въ слѣдъ за Елизаветой. Дѣйствуя въ эту незапамятную ночь, Квасовъ почти непомышлялъ о важности своей роли и своихъ дѣйствій. Только послѣ, много времени спустя, когда онъ уже былъ дворянинъ и офицеръ лейбъ-кампаніи, онъ отчасти уразумѣлъ значеніе своего подвига 25 ноября. Выучившись самоучкой читать и писать, онъ постепенно замѣтно развился, бросилъ прежнюю страсть съ вину и сталъ ничѣмъ не хуже старыхъ столбовыхъ дворянъ. Въ это время, т. е. лѣтъ десять спустя послѣ переворота 1741 года, кто-то, конечно, не добрый человѣкъ, разъяснилъ ему, что его заслуги недостаточно вознаграждены государыней. Квасовъ повѣрилъ и сталъ немного сумраченъ. Въ это же время будто срывая досаду пріобрѣлъ онъ привычку выговаривать всѣмъ то, что думалъ, все что было у него на умѣ на счетъ каждаго. Скоро къ этому привыкли и только избѣгали попасть въ Квасову на отповѣдь. Скрытое и никому невѣдомое чувство часто говорило въ Квасовѣ: Ты правительницу-то, тетку Лепольдовну изъ дворца тащилъ и царевнѣ престолъ, выходитъ доставилъ. Коли Квасовъ не графъ Квасовъ - такъ потому, что не озорникъ, не лѣзъ въ глаза, да и хохлы Разумовскіе затѣснили.
Дѣйствительно, у честнаго и добраго Акима Акимыча былъ конекъ, или, какъ говорилось, захлестка въ головѣ. Онъ былъ глубоко убѣжденъ, что государыня Елизавета Петровна его особенно замѣтила во время дѣйства и своего восшествія на престолъ и хотѣла сдѣлать его генераломъ и сенаторомъ, приблизить къ себѣ не хуже Алексѣя Разумовскаго, но враги всячески оболгали его и затерли, чтобы скрыть и оттѣснить отъ государыни.
Теперь холостяку было за 50 лѣтъ. Какъ человѣкъ онъ былъ добръ, мягокъ, сердеченъ, но все это пряталось за грубоватостью его. Будучи уже дворяниномъ, Квасовъ выписалъ къ себѣ съ родины брата, опредѣлилъ въ полкъ, вывелъ тоже въ офицеры и женилъ. Но вскорѣ братъ этотъ умеръ. Какъ офицеръ и начальникъ - Акимъ Акимычъ былъ "нашъ лѣшій". Такъ прозвали его солдаты гренадерской роты.
- Солдатъ - мужикъ, а мужикъ - свинья, стало быть, и солдатъ свинья! разсуждалъ Квасовъ, дойдя до этого собственнымъ размышленіемъ. Изъ ихняго брата надо все страхомъ доставать или выкалачивать. Молитву Господу Богу и ту изъ него дьяволовъ страхъ вытягиваетъ. Бабы сатаны на свѣтѣ не было народъ бы Богу не молился. A на свѣтѣ извѣстно, все отъ битья начало свое имѣетъ. И хлѣбъ бьютъ! A привези его съ поля да не бей! Голодомъ насидишься. И опять въ гисторіи сказано, что и первый человѣкъ Адамъ былъ битъ. Когда онъ согрѣшилъ, то Ангелъ Господень явился къ нему, захватимши съ собой мечь огневидный и погналъ его съ Евой - вонъ. И надо полагать, что путемъ дорогою онъ ихъ важно пробралъ. A то чего-жъ было и мечъ оный съ собой брать.
А, между тѣмъ, у этого "нашего лѣшаго" было золотое сердце, которое онъ сдерживалъ, какъ неприличный, по его мнѣнію, атрибутъ солдата и только изрѣдка оно заявляло себя. Родственника своего единственнаго въ мірѣ, юношу Шепелева, Квасовъ полюбилъ сразу и началъ уже обожать.
ХІV
Когда Шепелевъ вошелъ въ свою горницу, то услыхалъ рядомъ кашель проснувшагося и уже вставшаго дяди. Въ щель его двери проникалъ свѣтъ.
Чрезъ минуту Акимъ Акимычъ вышелъ изъ своей горницы въ короткомъ нагольномъ полушубкѣ и въ высокихъ сапогахъ. Онъ всегда спалъ одѣтый, а бѣлье мѣнялъ только по субботамъ, послѣ бани. Спалъ же всегда на деревянной лавкѣ, подложивъ подъ голову что придется. Онъ объяснялъ это такъ:
- На перинахъ бока распаришь, а вечерними раздѣваньями только тѣло зазнобишь и простудишься. Послѣ пуховой перины, вездѣ будетъ жестко, а послѣ моей перины (т. е. дубовой скамьи его), гдѣ не лягъ, вездѣ мягко. A на ночь раздѣваться, это не по-русски. Это нѣмцы выдумали. Въ старые годы никто этого баловства не производилъ, хоть бы и изъ дворянскаго рожденія.
Войдя со свѣчей къ юношѣ, названному племяннику, котораго онъ изъ любви, считалъ долгомъ учить уму-разуму и остерегать отъ мірскихъ искушеній, Акимъ Акимычъ поставилъ свѣчу на подоконникъ и сталъ въ дверяхъ, растопыря ноги и засунувъ руки въ карманы тулупчика. Онъ пристально уперся своими маленькими, сѣрыми, но ястребиными глазками въ глаза молодаго питомца. Шепелевъ, сидя на кровати, снималъ холодныя и мокрыя сапоги. Сонъ одолѣвалъ его и онъ не рѣшался начать тотчасъ-же разсказывать дядѣ все свое ночное приключеніе, а мысленно отложилъ до утра. Постоявъ съ минуту, Квасовъ вынулъ изъ кармана тавлинку съ табакомъ и высоко поднялъ ее въ воздухѣ, осторожно придерживая между двумя пальцами.
- Сколько ихъ? мычнулъ онъ важно, но шутя.
Шепелевъ, начавшій раздѣваться, чтобъ лечь спать, остановился и ротъ разинулъ.
- Что вы, дядюшка?
- Сколько тавлинокъ въ рукѣ? Ась-ко!
- Одна. A что…
- A ну прочти, Отче нашь съ присчетомъ.
- Что вы, дядюшка!.. Помилуйте… заговорилъ Шепелевъ, понявъ уже въ чемъ дѣло…
- Ну, ну, читай. Я тебѣ дядя! Читай.
Шепелева одолѣвалъ сонъ, однако онъ началъ.
- Отче нашъ, - разъ, иже еси, - два, на небеси, - три, да святиться, - четыре, имя твое… имя Твое…
Молодой малый невольно зѣвнулъ сладко и, спутавшись. прибавилъ не сразу: Шесть…
- А-а, брать. Шесть?! А-а!!
- Пять, пять, дядюшка. Да ей-Богу же вы напрасно…
- Не ври! вымолвилъ Акимъ Акинычъ и, приблизясь, прибавилъ: Дохни.
- Полноте дядюшка. Да гдѣ же мнѣ было и пить. Я на караулѣ былъ. Я вамъ завтра все повѣдаю.
- Дохни! - караулъ ты эдакій! Дохни. Я тебѣ дядя.
Шепелевъ дохнулъ.
- Нѣту!.. Гдѣ-жъ ты пропадалъ до седьмаго часу. Караулъ смѣнили небось въ четыре. Неужто-жъ, съ чертовкой съ какой запутался ужъ… Говорилъ я тебѣ, въ Питерѣ берегися…
- У принца Жоржа въ кабинетѣ былъ. Батюшки! Морозъ! отчаянно возопилъ Шепелевъ, ложась въ холодную постель. Да-съ, въ кабинетѣ! И разговаривалъ съ нимъ. Б-р-р-р… Да какъ свѣжо здѣсь. Что это вы дядюшка, казенныхъ-то дровъ жалѣете. Б-р-р-ры.
- У принца Жоржа? Что ты бѣлены что-ли выпилъ, иль пивомъ нѣмецкимъ тебя опоили. У принца Жоржа!
- Да-съ.
- Ты! крикнулъ Акимъ Акимычъ.
- Я-съ! крикнулъ шутя Шепелевъ изъ-подъ одѣяла.
- Когда?
- A вотъ сейчасъ.
- Ночью?
- Ночью!
Наступило молчаніе. Квасовъ стоялъ выпуча глаза и, наконецъ, не моргнувъ даже, взялъ съ окна стоявшій рукомойникъ и поднесъ его къ лицу укутавшагося молодого человѣка.
- Воды не боишься?
- Нѣтъ, не боюсь, разсмѣялся Шепелевъ.
- И не кусаешься?
- Нѣтъ.
- Почему? Какъ? Пожаръ, что ли, у него былъ?
- Нѣту.
- Ну, убили кого? Или ты самъ ему подъ карету попалъ. Онъ, вѣдь, полуночникъ. Гоняетъ, когда добрые люди спятъ.
- Нѣтъ. Ничего такого не было.
- По-каковски же ты говорилъ съ принцемъ? уже съ любопытствомъ вымолвилъ Квасовъ, поставя на мѣсто рукомойникъ.
- По-каковски? Вѣстимо по-нѣмецки! отчасти важно сказалъ молодой человѣкъ?
- По-нѣмец… По-нѣмецки!! Ты?
- Разумѣется. Онъ же по нашему ни аза въ глаза не знаетъ. Такъ какъ же…
Квасовъ вытянулъ указательный палецъ и, лизнувъ языкомъ кончивъ его, молча поднесъ этотъ палецъ къ самому носу племянника, торчавшему изъ подушки.
- Ну, ей-Богу же, дядюшка, по-нѣмецки говорилъ. Немного, правда… но говорилъ… Ей-Богу.