- Злой ты, Федос, - равнодушно сказал Номах. - Прапорщик все-таки. Не офицер. Может, тоже из наших, из крестьян.
- Фельдфебели или прапорщики, которые из крестьян, самые лютые. Этим псам мало того, что хозяевам верность доказать надо, так еще и себя убедить треба, что они все правильно делают, когда против своего брата воюют. Так что этим пощады точно не будет.
Состав снова издал протяжный звук, и пленные, волоча за собой гравий, сдвинулись на несколько шпал.
- Держите, господа!.. Цепляйтесь!.. Нельзя расслабляться!.. - раздались затравленные, близкие к панике выкрики.
Цепь зазвенела, поплыла и снова остановилась.
- Хочу заметить господам, - насмешливо крикнул Номах, - то, с чем вы сейчас пытаетесь бороться, называется силой земного тяготения. Иными словами, вы боретесь с силой земли. Слышите? С силой земли! А земля - это мы, крестьяне. Не вы! Мы! Земля наша по праву. С рождения. Поскольку нашим, крестьянским потом и кровью пропитана. Отцов наших, дедов, прадедов, вплоть до самого Адама. А землю вам не победить, кишка тонка.
- Дешевое словоблудие… Полуобразованный хам… - крикнул сдавленным голосом лежащий неподалеку юнкер в перепачканной креозотом гимнастерке.
- Побереги силы, пацан. Может, лишнюю минуту проживешь, - негромко посоветовал ему Номах.
- Мразь! Ненавижу! - срываясь, выкрикнул тот.
Нестор отвернулся.
- Ты что же, сучка, на батьку пасть разеваешь? - двинулся к юнкеру боец, снимая ружье с плеча.
- Не надо, - приказал Номах. - Пусть… Напоследок. Недолго уже.
У юнкера, семнадцатилетнего юнца с пухлыми щеками, затряслись губы, и он, скривив лицо, заскулил тонким голоском.
- Юнкер, отставить! - сипя, бросил поверх плеча штабс-капитан, с плотными, как у циркового борца, плечами. - Ведете себя как девчонка! Немедленно прекратить!
Но парень не слушал, лишь всхлипывал, закрыв лицо руками.
- Вы на войне, юнкер! Не позорьте нас перед этим сбродом!
Номах вскинул брови в притворном изумлении, но ничего не сказал.
- Господа! - закричал вдруг штабс-капитан. - Господа! Долго мы будем терпеть насмешки этого быдла и радовать его своей агонией? В попытке спасти свои жизни мы забыли об элементарной чести русского офицера.
- А вы забыли о раненых, лежащих на платформах, - напомнил ему пожилой полковник, с какой-то почти женской неловкостью цепляющийся за торчащие из шпал бурые гвозди.
- К черту! - крикнул штабс. - Может, там и нет никаких раненых? Может, там одни мертвые? Эта беспощадная лживая тварь обманет нас без зазрения совести.
Номах стоял возле рельсов и, сложив руки на груди, с живым интересом прислушивался к диалогу.
- Пока живешь, надейся, - напомнил ему старческий голос.
- К черту надежду, полковник! - раздраженно крикнул капитан. - Мы верили царю, он отрекся от нас, верили Деникину, он оказался тряпкой, верили союзникам, они нас предали…
- Мне бы половину того, что вы от союзников получили, я б уже в Петрограде был, - бросил ему Номах. - Потому что со мной народ, а с вами безусый юнкер. И тот в соплях.
- Господа, я больше не желаю слушать этого подонка! - сказал, вставая, штабс-капитан. - Пора прекратить этот дешевый балаган. Вставайте, если в вас еще капля достоинства.
Номах не пошевелился, презрительно ухмыляясь.
Боец направил на офицера ствол ружья.
- Не надо, - лениво остановил его Нестор. - Пусть…
- Ваше поведение - предательство! - закричал полковник. - Я приказываю вам!..
- Мне глубоко плевать на ваши приказы. Вставайте господа! Как сказал один римский раб, - почти весело добавил он, - лучше умереть стоя, чем жить на коленях. Видите, даже раб может быть в чем-то правым. Вставайте, черт бы вас подрал!
Аршинов, стоявший рядом с Номахом и нервно дергавший коленом, неожиданно поднял голову и подслеповато посмотрел на штабс-капитана.
- Вы, кажется, изволили процитировать Спартака? Раба, которого вам подобные распяли на кресте возле Аппиевой дороги? - подался он вперед, запуская руку в карман. - У вас хватает наглости его цитировать? У вас, палача, представителя сословия палачей?
Аршинов неловко вытянул из кармана пиджака револьвер и выстрелил в офицера, попав ему в пах. Капитан упал на колени, скрючился.
Вскоре то тут, то там стали подниматься испачканные в пыли и креозоте полураздетые оборванные фигуры.
Вдали снова раздался скрип осей, и связанных цепью, лежащих, стоящих, поднимающихся людей потянула за собой та сила, о которой говорил Номах.
Цепь протащила перед Нестором рыдающего юнкера, с которого все началось. В глазах его теперь читался лишь слепой ужас. Мальчишка все еще пытался ухватиться за шпалы, рельсы, стебли пижмы, растущей у полотна, но безрезультатно, натянутая, горящая на закатном солнце цепь тянула его к реке.
Ударяясь плечами о шпалы, перед Номахом проехал съежившийся раненый штабс-капитан, зубы офицера были стиснуты, лицо стало серым от боли.
- Сдохнешь! - процедил он Номаху. - Как собака сдохнешь. Слышишь меня?
- Иди уже, - нехотя бросил ему Номах.
Потом проплыл седой, красноглазый, похожий на безухого кролика генерал, распластанный мертвый прапорщик, вилы, торчащие из его спины, качались и кивали, будто удочка, на которую клюет рыба. Сипя и сопя, с трудом поспевая за ускоряющейся цепью, проковылял бабьей походкой полковник.
За ними шли, ползли, волочились, цепляясь за блестящие, как лезвия, рельсы, офицеры, унтера, немногочисленные солдаты.
Они двигались, будто подчиняясь ритму танца, который вскоре швырнул их наземь и принялся колотить о чугун, дерево и камень железнодорожного полотна, разбивая лица, ломая кости и разбрызгивая всюду кровь.
Крики проходящих перед Номахом остатков белого войска слились в беспорядочный визгливый грай. Серебрящаяся цепь, унося, швыряла и подбрасывала привязанных к ней людей, словно в каком-то безумном театре марионеток.
- Как на рыбалке, когда сеть из реки тянешь, - сказал, глядя перед собой, солдат.
Как и обещал Номах, после версты такого путешествия люди разбивались в кровавый кашель - куски мяса в лохмотьях мышц и острых изломах костей.
Потом где-то вдали грохот катящихся по рельсам платформ оборвался, и наступила тишина.
- Всех, кто остался на полотне, в реку, - распорядился Номах. - Пусть рыба погуляет. Не могилы же им рыть.
Нестор подошел к бредущему и раздраженно бормочущему что-то себе под нос Аршинову.
- Вот скажи мне, Петр, почему они "белая" кость, а мы "черная"? Откуда это пошло? Ведь и кости их не белей наших, и кровь не красней, и мясо не крепче…
СОН НОМАХА. В ЦЕРКВИ
Номах шел по залитому полуденным светом селу, отвечал улыбками на улыбки встречных, подмигивал девчатам, жал руки мужикам, клонил голову, встречая старика или старуху.
Вела его улица и вывела к храму. Большой, белый, нелюдимый, уходил он колоннами и колокольней вверх, в знойное, горячее и горящее небо.
Двери были приоткрыты. Номах прошел внутрь. Здесь стыла прохлада, ветер с легким шелестом гонял по гладкому полу жухлые листья. Никого вокруг, ни души. Номах поднял голову. Косые лучи, словно застывшие потоки стекла, обрушивались из окон.
Он сделал шаг, и эхо бабочками заметалось под сводами. Подошел к стоящей посреди храма иконе богородицы с младенцем на руках, поцеловал угол старой облупившейся доски.
Сел на ступеньку, ведущую к алтарю, посмотрел в пол.
- Тут ли ты, Господи?
- Тут, - не сразу раздался вздыхающий голос из алтаря.
- Одиноко тебе?
- Всегда одиноко было.
- Но сейчас-то, поди, особенно?
- Переживу.
Нестору представился старый седой, очень усталый Бог по ту сторону иконостаса.
- Получилось у нас, Господи.
- Вижу.
- Что скажешь?
- А что тут скажешь? Молодцы. Не верил я в вас. Только ведь и ты не верил, что получится. Так, Нестор?
- Так, Господи. Но хотел верить, не рассказать, до чего хотел.
- Знаю, видел.
Бог вздохнул, и эхо тонкими крыльями тронуло каждый выступ и уголок внутри храма. Тронуло, и снова застыла под сводами уходящая ввысь тишина.
- Селяне отсеялись, - отчего-то чуть виновато сказал Номах.
- Вовремя. Ты им скажи, чтобы трудов не жалели, и тогда осенью закрома ломиться будут.
- Да я им вроде как не командир больше. Кончилось мое время.
- Отставка?
- Так война кончилась. - Номах делано веселым взглядом обвел белые стены. - А то, что трудиться надо, они и без меня знают.
- То есть ты теперь, как и я, тоже не при делах, Нестор?
- Не при делах, Господи. Сапоги людям шью понемножку, на току помогаю. Ну а по большому-то счету, конечно, не при делах…
Они замолчали, уселись по иконам и крестам мотыльки эха.
- Я ведь, честно сказать, боялся к тебе на разговор идти, - сознался Номах.
- Что так?
- Думал, не примешь. Крови на мне много.
- Крови на тебе, Нестор, не то что много. Ты весь сплошь одна кровь.
Номах молчал.
- Смертей на тебе как капель в дождь.
- Знаю. Оттого и боялся.
- Что боялся, хорошо. Но что пришел, вдвойне хорошо.
Нестор снова не ответил.
Сухой виноградный лист, невесть как попавший сюда, прильнул к его ноге, принесенный движением воздуха.
Голос за иконостасом стал глуше.
- Не передать, какой ужас меня охватывал, когда я глядел на то, что вы тут творили. Это такая мука, Нестор, какую ни один анархист, большевик или белый ни под какими пытками не переживал. А пытать, согласись, вы тут научились.
Номах кивнул, не поднимая головы.
- Я ведь каждую вашу царапину, как свою, чувствую, а тут, начиная с четырнадцатого года, десять лет такого беспросветного зверства, что иногда казалось, что лучше бы мне себя убить.
Он заговорил еще тише.
- Никогда я не думал, что вы, мои дети, до такого зверства дойти сможете. Разного ждал, но вот так…
- Но ведь получилось в итоге, Господи? Смотри, по-нашему вышло. И хорошо ведь! Пусть и не по-твоему.
В алтаре долго молчали, потом светлый и спокойный голос согласился:
- Хорошо.
Номах, словно ученик, ободренный нежданной похвалой учителя, заговорил:
- А я ведь был уверен, ненавидеть будешь ты меня за то, что рай на земле строить собрался. Твои права узурпировал.
- Вот тоже… Кто не строит царства небесного на земле, недостоин его и на небе. Царство мое - царство любви. Не ненависти и не принуждения, а любви. И тот, кто не пытается мое царство на земле строить, не нужен мне и никогда нужен не был.
- Вот как… - удивился Номах.
- Только так! А ты что думал? Что мне безвольные да бессильные любы? Ну, нет.
- А как же кровь?
Под сводами установилась тишина. Даже ветер стих. И только пылинки продолжали свой сверкающий полет в огромном воздушном кристалле храма.
- Крови я тебе, Нестор, не прощу.
Номах несколько раз кивнул. Глаза его были закрыты.
- И не прощай. Я сам себе не прощу.
Он поднялся со ступеней и пошел к дверям.
- Заходи, - раздался голос за его спиной. - Я ждать буду.
- Обязательно, Господи. Конечно…
- И еще, Нестор… - прозвучало, когда он уже почти вышел из храма. - Чтобы ты не обманывался…
Номах замер, нехорошая тревожащая тишина навалилась на него.
- Да! - нетерпеливо сказал он.
- Это сон, Нестор, - раздался усталый голос. - Сон… Иди.
ДЫРЕНОК
У краскома Пирогова болела голова. Вчера вечером он купил у хозяйки бутылку самогона и потихоньку, за закрытыми ситцевыми занавесками выпил ее.
При бойцах и сослуживцах он к водке не притрагивался, считал, что это разлагающе действует на дисциплину.
Пока пил, успел написать письмо невесте Наташе, ожидающей его возвращения в далеком Ельце, а также товарищу Ленину, не подозревающему о его существовании в еще более далекой столице.
Утром он перечел оба послания и одно из них, адресованное председателю совнаркома, сжег в печке.
- Все правильно написал, но не так надо… - говорил он, глядя на корчащуюся бумагу.
Вошла хозяйка, молодая разбитная бабенка, вся, словно снеговик, составленная из овалов, шаров и прочих округлостей.
- Поправить здоровье не желаете, товарищ командир? А то ровно бы неможется вам. - Она улыбнулась и с деланной скромностью потупила глаза.
Пирогов помялся, почесал бороду.
- Ну, если один стаканчик только…
Он едва успел выпить стопку и закусить перьями молодого едкого лука, как дверь отворилась. Вестовой Регнушев, стройный и ясноглазый, больше похожий на молодого монашка, чем на сына харьковского крестьянина, не переступая порога, заглянул в хату.
- Товарищ краском, там ребята убогого поймали. Ругается скверно.
- Что значит ругается?
- Повторяет то и дело: "бей жидов и комиссаров". Как заведенный.
- И все?
- Нет. Еще еду у бойцов клянчит. Только молча. Тычет пальцами на хлеб и себе на рот показывает.
- Да то ж Дыренок, - подала голос хозяйка.
- Дыренок? - переспросил Пирогов. - Что еще за фрукт?
- Дурачок наш. С рождения слова не говорил. А тут пришли белые и с ними доктор какой-то. Хороший доктор. У Крысанихи роды принял. Бабы сказывали, не он, померла бы. Он и Дыренка говорить заставил. Правда, только этим словам и успел выучить. "Бей жидов и комиссаров". Да.
Она спохватилась, прикрыла рот рукой. В глазах плеснул неподдельный испуг.
- Ох, простите.
- Ничего.
- А то вдруг вы из жидов. Обидитесь, не ровен час.
Пирогов почувствовал, как внутри головы словно бы прокатилось чугунное ядро. На лбу выступила испарина.
- Не из жидов я, - сухо ответил.
Он повернулся к вестовому.
- Регнушев, что вы там стоите? Заходите в хату.
"Монашек" вошел.
- Ну? - спросил Пирогов молодку. - Дальше-то что?
Ядро, прокатившись по стенкам, вдруг стало легчать.
- А на том и все. Обучил он его этим словам, а тут и вы наступили.
Дыренок сидел, привязанный за щиколотку к столбу закуты возле кулацкого дома, определенного под штаб. Он ни на кого не обращал внимания, был весел и корчил рожи, отвечая на какие-то происходящие внутри его головы события. Глядел в усыпанную сухим навозом землю и временами восклицал свое единственное "бей жидов и комиссаров".
- Э, парень, - тронул его за плечо Пирогов.
Выпитая впопыхах полновесная стопка окончательно растворила тяжесть в голове, и краском облегченно вздохнул.
Дыренок поднял зеленые, как прудовая ряска, глаза, заулыбался беззубым ртом.
- А! Бей жидов и комиссаров, - протянул приветливо.
Взгляд Пирогова пробежал по его преждевременно состарившемуся лицу, остановился на ссадине на подбородке.
- Это кто его? - спросил Регнушева.
- Из наших кто-то приложил. Вы ж видите, сквернословит.
Пирогов наклонился к Дыренку.
- Ты еще-то умеешь что говорить?
Ряска в глазах юродивого смотрела тепло и непонимающе.
- Бей жидов… - начал было он снова, но Пирогов остановил его, подняв руку.
- Хватит.
Краском подергал себя за бороду.
- Убьют его. Как пить дать убьют. Люди злые, а он хоть и убогий, а такое говорит, что родному отцу не спустишь. Короче, так… - сказал он и задумался.
Регнушев слушал с вниманием.
- Берете сейчас бутылку самогона. Ведете этого, - он кивнул на Дыренка, - к реке. Там вливаете в него бутылку…
- А ежли не будет?
- Не будет, заставьте. Они, юродивые, как правило, уважают водочку-то. В общем, поите его, чтоб на ногах не стоял. Как упадет, укладываете в лодку и прочь ее от берега. Часов через пять-шесть течение принесет его в расположение белых. Там пусть и поет свои песни. Те его хотя бы не пристрелят. Приказ понятен?
- Так точно.
- Самогон купите у моей хозяйки. Деньги… - Он порылся в кармане, положил в протянутую ладонь несколько смятых бумажек. - Должно хватить.
- Вопрос можно?
- Хоть два.
- А когда мы белых выбьем и он снова у нас окажется, что делать будем?
- Сначала выбить надо.
- Ну а все же?
- Опять вниз по течению отправим.
- А потом?
- И потом.
Пирогов помолчал и добавил:
- Пока его в море не унесет.
- А там?
- А там пусть море решает, что с ним делать. Вам ясен приказ?
- Да.
- Не "да", а так точно! - весело возвысил голос краском.
- Так точно, - послушно повторил вестовой.
- Выполняйте.
В ПОДВАЛЕ
- Юнкер, тут сметана! - услышал Осташин снизу возглас Потоцкого.
- Я не юнкер, я ополченец.
- А, бросьте, - сказал Потоцкий, садясь на верхнюю ступеньку рядом с Осташиным. - Юнкер, ополченец - одна материя. Так вы будете сметану?
- Нет, - чуть задрав голову, отвернулся тот.
- Зря.
Потоцкий засунул в горло кувшина два длинных и тонких, как револьверные стволы, пальца, облизал их, жмуря глаза и подергивая плечами от удовольствия.
- Не сметана, поэзия! Бальмонт! Северянин!
- М-мародерство.
- Что? - с веселым удивлением взглянул на него Потоцкий.
- Да! Это м-мародерство, то, чем вы сейчас занимаетесь.
- Вот так номер! Нас посадили в погреб и через час, мало два, расстреляют, а вы говорите, что угоститься сметаной из этого каменного мешка - грех?
- Именно! - дрожащим голосом произнес Осташин.
- Вы идиот. Не обижайтесь, но это так, - сказал Потоцкий, облизывая пальцы. - Какая сметана!..
Полупрозрачное, будто составленное из восковых конструкций лицо Осташина передернулось.
- Как вам будет угодно, - звеня, произнес он.
- Да не ерепеньтесь вы, - с усталостью в голосе сказал поручик. - Мы сейчас в одной лодке. И лодка наша, к сожалению, сильно течет. - Он поставил кринку на ступень возле щелястой двери погреба. - Нам надо что-то придумать, Осташин. Мне двадцать семь, и я совершенно не хочу умирать. У меня невеста и мама в Тарнополе.
- П-поздравляю.
- Спасибо.
Потоцкий похлопал себя по карманам кителя и брюк, потом вспомнил, что серебряный портсигар его час назад отобрали номаховцы перед тем, как посадить в погреб, и разочарованно поморщился.
- Юнкер, вы знаете, что нас расстреляют?
- Я ополченец. Знаю.
- У меня есть план. Даже скорее полплана. Не ахти, но все-таки…
- И что вы выдумали?
- Попробую спасти себя и вас. - Потоцкий в задумчивости принялся сгибать пальцы на левой руке. Каждый хрустнул. - Пять. Это к удаче, - отметил он. - В общем, план такой. Я говорю, что являюсь агентом красных. И знает меня только начальник контрразведки дыбенковской дивизии. Как его?.. Шейнман. Только он. Шейнман сейчас, по нашим данным, тяжело ранен. Поэтому разбирательство затянется. На неделю, может, на две, не знаю. В нашем положении и за полчаса спасибо скажешь. У Номаха с красными сейчас мир и прочее "в человецех благоволение". Сразу расстрелять не должны. Станут запрашивать Дыбенко и Шейнмана. И тем временем вытягивать из меня, что я знаю.
- И при чем тут я?