И они принялись забивать костыли в кладку колокольни.
- Папка, они шумят, - крикнула дочь. - Не надо. Так хорошо, когда тихо.
- Они хотят помочь тебе.
- Я же сказала, я сама. Ну, папка! - топнула ножкой девочка.
- Так надо, дочь. Продолжайте, - скомандовал он мужикам. - Ты только держись крепче, Маша.
Но она вдруг перестала слушать его. Вскинула руки, отпустив крест. Ветер бил ее платьице, будто флажок.
- Маша!.. - выдохнула толпа.
Девочка поднялась на цыпочки, вытянулась стрункой и, оттолкнувшись от сияющей перекладины, прыгнула вверх и вперед.
Крик, исторгнутый из тысячи глоток, пронесся над селом. Завизжали бабы, бычьими голосами заревели мужики, Номах задохнулся.
Время взорвалось, остановилось, ослепив и оглушив стоящих на площади. Солнце качнулось, словно колыбель. Заверещали ангелами стрижи и ласточки в небе. Солнечный свет заполнил улицы Гуляй-Поля, открывая окна и двери, отбеливая стены и крыши домов.
Над площадью, над домами и улицами, над вишневыми садами и собачьими будками, над огородами и колодцами, над плетнями и выгонами летал ребенок Нестора Номаха. Раскинув руки, девочка хохотала, удивляясь и не веря в чудо своего полета, трогала руками верхушки вишен и яблонь, гребни крыш хат и сараев, колодезные журавли, кресты и памятники героям на кладбище.
Номах поймал ее в свои объятия, прижал к груди, заплакал, засмеялся, счастливый, будто спас мир.
Дочь прижалась к нему, худющая, так что он почувствовал каждую ее косточку, каждую жилку и венку.
- Маша… Маша… Маша… - как в бреду повторял он, плача и хохоча.
- Папка... Папка… Папка… - отвечала она и, смеясь, заглядывала ему в глаза. - Я ведь летала, да? Ты видел? Я ведь правда летала? Как птица, да? Как стриж?
- Да, девочка моя, - отвечал он, прижимая ее к себе. - Как птица, как стриж.
- Папка, я умею летать?
- Да, солнышко.
- Я… Я… - Она захотела еще что-то сказать, но захохотала и обняла его так крепко, что он почти почувствовал боль.
Вокруг бурлило, радовалось и кричало людское море, все поздравляли Номаха, гладили осторожно Марию, разводили руками, не зная, как понимать случившееся.
- Маша, пообещай, что ты никогда больше не сотворишь ничего подобного. Пообещай!
Дочь, сидя на его руках, очень серьезно посмотрела ему в лицо:
- Пап, а бабушка тебя ведь тоже просила, чтобы ты с анархистами не связывался?
Номах вздохнул.
- Да, просила.
- И что ты сделал?
Дочь заглянула ему в глаза, будто бросила фонарь на дно темного колодца.
- То, что сделал.
Она еще с минуту рассматривала его, потом обняла крепко-крепко, будто пыталась стать им самим.
- Все будет хорошо, папка. Я тебя очень-очень люблю…
ПРОДОТРЯД
- Знаешь, что значит быть революционером, Нестор? - спросил как-то Аршинов Номаха.
- Ну и?
- На практике, не по книгам. Как мы.
- Да понял я, говори.
- Это значит каждый день разрываться между ужасом, что ты революционер, и счастьем, что ты революционер.
Номах прищурился.
- Вот вроде и хорошо сформулировал, а как-то сухо, без живинки...
…Через две недели они ехали в Глуховку, отбитую накануне у красных.
Накрапывал мелкий, как мука, дождь, все вокруг пропиталось и набухло влагой.
Номах грыз заусенец на ногте, поглядывал на тучную зелень, заполонившую окрестности дороги. Каждый лист и каждый стебелек вокруг покачивался с видимой сытостью и благодушием. Отовсюду слышался еле заметный успокаивающий и убаюкивающий шелест мириадов капель, встречающихся с листьями, поднятым пологом брички, землей…
Сидящий рядом с Нестором Петр уронил голову на грудь и негромко похрапывал.
Копыта коней стучали размеренно и неторопливо.
- Стой…
Номах стукнул ладонью возницу по спине.
Рядом с дорогой на выкошенном лужку лежали наполовину закопанные в землю человечьи фигуры в вылинявших гимнастерках, со связанными за спиной руками.
- Это кто? - спросил Номах.
Рядом проснулся и сел, вытянув шею, Аршинов.
- Продотряд красный, - пояснил боец из сопровождения. - Наши ребята поймали да тут головами вниз и прикопали.
Босые ноги красноармейцев мраморно белели на ярко зеленой траве. Пятка одного выделялась неестественно черным, будто была сделана из головни, цветом.
- Хлебушка захотели, - весело бросил боец. - Вот вам хлебушек. Подземельный. Ешьте на здоровье.
Номаху представились забитые землей рты и ноздри продотрядовцев.
Желтые рысьи глаза его, расслабленные неспешной ездой, стали жесткими, как затвердевший металл. Он окинул взглядом распростертые тела с нелепо раскинутыми, будто вывернутыми ногами. Стерня вокруг тел была измочалена агонией.
- Поехали.
Черты лица Номаха отяжелели.
- Что, Петр, правы наши, когда с большевиками вот так поступают?
- Правы, Нестор. Красные - враги. Какие тут, к чертям, сантименты.
- И я о том. А уж с продотрядами, которые у крестьян последнее отбирают, разговор и вовсе коротким должен быть. Не дольше того, сколько человек под землей прожить сможет. Все верно.
Аршинов проводил глазами проплывающие мимо трупы и откинулся на спинку сидения.
Номах повернулся к нему и с улыбкой, словно бы не всерьез спросил:
- А что, Петр, вдруг скоро и нас с тобой вот так, вниз головой?
- У красных так не принято. Они сразу к стенке. Вниз головой только наши ребята могут. А к стенке я не боюсь.
Бричка въехала в Глуховку.
Тяжелые от воды соломенные крыши насупленно нависали над давно не белеными, облупившимися стенами хат.
Разбитая дорога отвечала шагу коней грузным чавканьем и черными брызгами.
- Батька, батька!.. - прилип к бричке невесть откуда взявшийся мужичонка. - Хлебца бы. Все продотрядовцы вычистили. Как пожар прошли.
- Видели мы ваших продотрядовцев. Лежат, землю едят.
- Так хиба ж они первые? До них еще приходили. Детишкам теперь жрать нечего. Это как?..
- Завтра к штабу приходи, подумаем, что сделать можно. Петр, - окликнул он Аршинова. - У нас же вроде было зерно в обозе?
- Я не завхоз. Но, кажется, было.
- К штабу, - устало повторил Номах. - Завтра приходи. Решать будем.
- Ах, ты господи. Ну, дай тебе боже здоровья...
Мужик перекрестился и отстал.
В хате, определенной под ночлег, на столе стоял кувшин молока, рядом лежали полкаравая черного хлеба и пяток вареных яиц.
Номах потянулся к крынке, взгляд его упал на выпуклые бока яиц. В памяти всплыли мертвенно бледные, в пятнах земли и травы пятки красноармейцев. Неприязненно поморщившись, он опустил крынку.
- Петр.
- Ну, - отозвался тот, снимая пиджак.
- Вот ты тогда сказал, что быть революционером - это разрываться меж радостью и ужасом.
- Сказал. И что?
Номах взял кувшин, сделал несколько глотков.
- Да то, что не чувствую я радости от того, что я революционер. Ужас, да, чувствую. Счастье - нет.
- Так и я нет, - ответил Аршинов. - Только, знаешь, не остается нам, похоже, ничего другого, кроме как идти через весь этот ужас и хранить веру в то, что счастье возможно. Только так, больше ничего.
- Больше ничего… - протянул Номах, ударил яйцом об стол и несколькими быстрыми движениями очистил его от скорлупы. - Надо спать идти. Завтра через Днепр переправляться будем.
ЩУСЬ
Они форсировали Днепр в беспорядке, на чем придется. На связках рубленого лозняка, на подобии плотов, связанных из досок разбитых тачанок, но большинство вплавь, подняв над головой винтовки и одежду. Прикрывали отход остатки сотни под командованием Щуся.
- Вся надежда на тебя, Федос. Держи их, пока мы не переправимся, а там бросайтесь в воду. Мы вас с того берега как сможем прикроем. Два пулемета тебе оставляем, остальные попробуем перевезти. Хоть и сам не верю, что получится, но попытаться все же надо…
- Оставь мне, - предложил Щусь, - все одно утопишь.
- А ну как выйдет? Будет чем с того берега тебя поддержать.
- Как скажешь, - почти равнодушно согласился тот.
Номах вгляделся в синие холодные глаза Федоса.
- Не медли только. Как мы палить начнем, тут же в воду.
- Не переживай, Нестор. Когда это морячок воды боялся?
- Вот и добре.
Из трех пулеметов переправить удалось только один. И едва он с высокого берега начал обстреливать наступающих красных, Щусь взорвал два оставшихся у него "максима" и бросился в тихие воды Днепра, который разливался здесь до двухсот метров в ширину.
Полуденное солнце высекало искры на верхушках невысокой волны, лучи его прыгали по поверхности реки, словно камешки-лягушки, пущенные играющими детьми.
Номах лежал рядом с единственным своим пулеметом, стрелял из ружья и не отрывал глаз от Щуся, который из флотского самолюбия и тут не снял бескозырки со стершимися золотыми буквами "ИОАННЪ ЗЛАТОУСТЪ".
Пули густо ложились вокруг него, выбивая белые барашки, но Федос хорошо плавал и быстро приближался к середине реки.
- Хрен вы Щуся возьмете! - шептал Номах, отправляя пулю за пулей на противоположный берег.
- Стреляй! Стреляй, чертов сын! - заорал он своему пулеметчику.
Тот отпустил руки.
- Все, батька. Алес. Патроны вышли.
- Стреляй с винтовки! Только дай хлопцам переправиться.
Одинокое облако закрыло солнце, и все вокруг стало отчетливей и четче. Головы плывущих на речном полотне превратились в идеальные мишени.
- Ну почему сейчас? - в сердцах закричал Номах.
В солнечном дребезге река куда лучше хранила номаховцев.
Пули ложились все ближе и ближе к Щусю, но он плыл резво, не сбавляя скорости.
- Давай… Давай, флот… - почти молился Номах. - Немного осталось.
И тут солнце вышло из-за облака, забрызгав реку яркими, как вспышки выстрелов, клочьями и бросив большое огненное пятно возле номаховского берега.
- Доплывет, батька! - отозвался пулеметчик, прижимая к щеке вытертый приклад.
- Теперь должен, браток! - радостно заявил Номах.
Щусь заплыл в яркое огненное пятно.
- Ничего не вижу! - в отчаянии воскликнул Номах. - Солнце!..
- Видишь ты Щуся? - спросил он пулеметчика.
- В бескозырке-то который? Нет. Он в солнце заплыл.
- Ах ты ж… - выругался Номах.
Он вглядывался в это солнечное пятно до боли в глазах, так, словно к нему снова вернулась послетюремная болезнь, когда его глаза не выносили яркого света.
Он смотрел и ничего не видел. Солнце слепило его.
- Я ничего не вижу! Где Щусь? - закричал он, потеряв терпение.
Огненное пятно дрожало на поверхности реки, вспыхивало, угасало…
Номах приподнялся и, не боясь пуль, смотрел на реку.
Щуся не было.
- Нет его, батько, - виноватым голосом сказал пулеметчик. - Был бы жив, уже выплыл бы. Почитай, все уже здесь. А он из пловцов первый был…
- Не может быть такого! - заорал Номах. - Не могли они Федоса убить! Не могли!
- Хватит, батько. Убили.
Солнце снова зашло за тучу, и пустая река предстала перед Номахом.
- Стой! Куда? - закричал Номах солнцу так, словно бы, вернувшись, оно вернуло бы ему Щуся или хотя бы слепую надежду на его возвращение.
Номах вскочил на ноги и принялся посылать пулю за пулей на красный берег.
- Твари! Щуся убили! Меня убейте! Меня!..
Подбежали бойцы, увели его подальше от берега.
- Федос… Братишка…
Стрельба утихла.
- Красиво помер Щусенок, - сказал седой пулеметчик, глядя задумчиво на текущую перед ним реку. - Ничего не скажешь… Будто сразу, без пересадки в рай попал.
НА ВИЛАХ
- Батька, там наши с крестьянами вздорят, - тряс спящего Номаха за плечо Задов.
- Селян не обижать, - буркнул Номах, дергая плечом и снова пытаясь уснуть.
- Кони после перехода от усталости падают, а они овса не дают. Что делать будем?
- Ну, сена возьмите, соломы… - злясь, ответил Номах.
- Нестор, они ничего не дают. Уходите, говорят, отсюда. Устали ото всех.
Номах зарычал, ударил кулаком по подушке, так, что пыль полетела облаком.
- Пошли!..
Задов привел его к амбару, возле которого толпился народ. Доносились обрывки брани, полной грузной, похожей на застарелую болезнь ненависти.
- Дай пройти, - толкнул слегка Номах стоящего спиной к нему мужика.
- А ты кто такой? - бросил тот через плечо. - Тут постоишь.
- Ты вообще, что ли, нюх потерял?!
Мужик обернулся, узнал его, дернулся в сторону.
- Иди, разбирайся... Батька… - недобро добавил он. Во взгляде его сквозили озлобленность и усталость.
Вскоре Нестор добрался до центра свары.
Огромный, почти под потолок амбара мужик не пускал к мешкам с овсом командира номаховской сотни Шимку.
- Если ты секунду тут простоишь, я тебе еще один пупок нарисую! - орал анархист.
Мужик был здоров, и маленький Шимка смотрелся перед ним как кутенок перед волом.
- Это ты мне, сучок, угрожать еще будешь? - зарычал выведенный из себя крестьянин.
Шимка дернулся к кобуре.
- Ни с места!.. - крикнул Номах, но было поздно.
Мужик схватил стоящие у стены вилы и, пока Шимка расстегивал кобуру, с размаху пропорол ему грудь, швырнул тело вверх и сделал это с такой силой, что стальные зубья вонзились в стропилину на потолке и увязли в ней.
Испугавшись того, что сотворил, крестьянин опустил руки, оглянулся по сторонам и принялся медленно, в растерянности отирать ладони о рубаху.
- Пропусти! - растолкал спины Номах, становясь перед убийцей.
Вздрагивая, висел под потолком Шимка, стекала по ручке и громко капала в наступившей тишине кровь.
Мужик повернул глаза к Нестору и задышал вдруг сипло, с надрывом, будто придавленный камнем.
У Номаха бесился кадык.
Трясся над ними, раскрылившись в предсмертной судороге, будто ангел, Шимка.
Глаза его выпучились и смотрели куда-то сквозь бревенчатые стены амбара. Со свистом вырывался воздух из пробитой четырьмя зубьями груди.
- На колени! - сказал Номах.
Мужик наклонил голову, но не двинулся с места.
- Не передо мной на колени! Перед человеком, который за твою свободу каждый день под смерть ходил и которого ты своей рукой убил только что.
Брови и лоб убийцы налились кровью, но он не пошевелился.
- На колени! - приказал, качнув стволом маузера, Номах.
Тот продолжал стоять.
Номах выстрелил ему в колено. Крестьянин коротко взвыл. Раненая нога его подкосилась, но он устоял.
Сзади послышался ропот мужиков.
- Что там?
- Хоме Номах ногу пробил.
- Да что ж это!..
- Хлопцы! Мужики!..
Шимка под потолком издал хлюпающий звук и обмяк, повиснув на вилах, словно мокрое белье на веревке.
Номах выстрелил Хоме во вторую ногу.
Тот с тонким, неожиданно бабьим стоном упал на пол.
- Ты забыл, что своим овсом, житом своим ты вот ему обязан? - наклонился и зашептал жутким шепотом в уши крестьянину Номах. - Вот ему. Который сейчас на вилах твоих висит. Это он за вас три года под смертью, как под небом, ходил. А ты его вот так, вилами, как пана какого-то? За то, что он тебя от панов избавил?
Батька стоял, оперев руки в колени и все шептал и шептал на ухо плачущему от боли мужику, а над ними висел бессильно прибитый к потолку сотник.
Ропот крестьян нарастал.
- Думай! Думай, хлебороб, кто тебе свой, а кто враг тебе! - прокричал наконец Номах и, трясясь, пошел к двери.
- Пропусти! - рявкнул, и люди, внезапно присмирев, расступилась. - Смерть тому, кто добра не помнит! - крикнул напоследок Номах серой, будто сплавленной в единый угрюмый слиток толпе. - Думайте! Все, думайте!
- А что тут думать! - раздались крики. - Белые грабили, красные грабили. Петлюра, германец… Теперь вы пришли?
- Мы не грабить пришли, освобождать! - ответил Номах.
- Наелись, батька, свободой! Тошнит! Хватит!.. Жить дайте! По-простому, без грабежа!..
- Мы защищаем вас! - крикнул Номах.
- Все защищают! Аж жрать нечего! Уходи, батька! Не позволим грабить!
- Я у вас единственный защитник! Ни белым вы не нужны, ни красным. Все из вас соки пить хотят! - кричал он им.
- А чем твои хлопцы лучше? Так же лошадей им дай, хлеба, сена. Чем ты, батька, лучше?
Чувствуя нарастающее озверение Номаха, Задов взял его за плечо.
- Пошли, Нестор.
Подбежали вооруженные номаховцы.
- Становись! - заорал им Номах. - Приготовиться к стрельбе.
Послышалось сочное лязганье десятков затворов.
- Нет, Нестор! - Задов скрутил его.
- Целься!.. - вырываясь, крикнул Номах.
Задов зажал ему рот рукой и скомандовал бойцам "отбой".
- Суки!.. Курвы!.. Предатели!.. - орал, вырываясь и плача, Номах. - Я за вас жизни не жалел!.. За вас!.. Я же за вашу свободу!.. За счастье!.. А вы что? На вилы? Да люди ли вы после этого?..
- Тихо, тихо, батька… - увещевал его Задов, оттаскивая подальше от проклятого амбара. - Мы им еще покажем… Поймут. Умоются еще…
- Нет, Левка, - неожиданно высохшим голосом произнес Номах. - Это конец. Конец. Понимаешь?
Он вырвался, упал на землю, на пыльную поселковую дорогу, ткнулся в нее лицом.
- Конец, понимаешь? Понимаешь?..
СОН НОМАХА. ПЕСНЯ
Босоногие мальчишки бежали по улицам, стучали в окна, кричали в открытые форточки.
- Батька на площадь к храму зовет. Дело скажет.
- Что еще за дело?
- Скажет.
Народ потек на площадь.
- Братья-сестры! - восседая на спокойном, как скала, першероне, сказал Номах. - Вы все знаете, сейчас идет уборка пшеницы. Комбайны день и ночь в поле. Комбайнеры неделю дома не были. Спят по четыре часа, остальное - работа.
- Знаем, батька.
- Урожай добрый. Убирать хлопцам еще много. Очень много. Но сюда идет туча. Вон уже видна.
Из-за края неба наползала волчицей тьма.
- Похоже, буря будет, батька. С дождем и градом! - крикнул кто-то со звенящей тревогой в голосе.
- Так и я о том. Побьет град пшеницу, к гадалке не ходи.
- Побьет, - загудел сход.
- Петь надо, братья-сестры. Другого выхода нет.
Тишина повисла над площадью.
Номах поднял голову, солнце блеснуло меж облаков.
- Пошли петь! Чего замерли? - крикнул один, и тысячи подхватили. - Петь! Петь!
- Пошли! - Номах спрыгнул с широкой, как телега, спины коня и отправился вместе со всеми.
Они подошли к краю поля.
Невдалеке деловитыми малиновыми жуками ползли комбайны. За ними послушно передвигались серо-голубые грузовики.
Номах пробрался в первый ряд, вышел, встал перед народом.
- Э, не галдеть! - крикнул он.
Гвалт медленно стих.
- Гоним бурю обратно за горизонт! - указал он себе за спину, откуда накатывала туча.
- С чего начнем, батька?
- "Ойся ты ойся".
- Чтой-то с нее? - спросила кудрявая девушка из первого ряда.
- Да нравится, - подмигнул он ей.