- Нет, нельзя. - Голос Овербери был холоден. Он продолжал стоять у стола. - Это наиболее срочные бумаги. Внизу ждет курьер, чтобы отвезти их в Дувр. Ты что, полагаешь, дела государственные будут ждать, пока ты развлекаешься с этой особой?
- Особой?! - вскричал Рочестер и вскочил. - Ты сказал - "этой особой"?!
- Вот именно! А ты думал - дамой? Да она так же похотлива, как вся ее порода, она ничем не отличается от своей сводни-маменьки!
Овербери стоял перед его светлостью, выпрямившись в полный рост и дрожа от напряжения и гнева.
- И ты станешь отрицать? Ты посмеешь отрицать? Да вспомни все: как она вела себя с тобой, пока муж был в отъезде, как якшалась с этой шлюхой Тернер и грязными колдунами, чтобы с помощью самого дьявола привязать тебя и освободиться от Эссекса!
- Замолчи! Именем Господа заклинаю: молчать! - Дверь в галерею была распахнута, и яростный голос Рочестера слышался далеко. - Молчи, или я убью тебя!
- Правильно, убей! И тогда ты, как шмель, погибнешь после первого же укуса, ибо потеряешь свое жало! - расхохотался Овербери. - Потому что без меня, я снова повторяю, ты - ничто. Я - твоя лестница наверх, это по мне ты вскарабкался на свои высоты. И теперь все мои труды, все мое терпение, все мои старания превращаются в ничто, ибо ты жаждешь погубить свою честь и себя самого этой нелепой женитьбой. Ты не посмеешь жениться на ней без моего согласия, потому что тогда - я тебя предупреждаю - тебе придется самому заниматься всеми делами, ты лишишься всех подпорок.
Теперь уж и его светлость ответил на презрение презрением:
- О, как страшно! Можешь убираться на все четыре стороны, и дьявол с тобой! Ноги мои достаточно крепки, я обойдусь и без подпорок!
- Смотри, как бы не пожалеть - это мы, твой портной и я, сделали тебя человеком.
Они стояли друг против друга, эти два человека, которые были близки, как никто, которые не могли существовать один без другого, и взоры их метали молнии. Оба с трудом обуздали себя, чтобы не схватиться врукопашную, и первым заговорил Рочестер, заговорил ровным, глухим голосом:
- Сэр, вы только что произнесли слова, которые я не смогу ни забыть, ни простить. Слова, за которые вам в этой жизни. Богом клянусь, со мной не расквитаться.
- Что ж, пусть так, - столь же спокойно ответил Овербери, казалось, клокотавший в нем огонь припорошило пеплом. - Завтра мы расстанемся. Я забираю свою долю и оставляю вас - отныне вы от меня свободны.
- Прекрасно, освободите меня от себя, этого я больше всего и жажду, - таков был ответ, и лорд Рочестер пулей вылетел из комнаты.
Овербери остался - недвижный, погруженный в свои мысли. Затем сложил документы, перевязал, запечатал пакет и кликнул Пейтона, чтобы тот передал пакет курьеру. Вышел из дворца и, словно во сне, побрел в свой дом на Кинг-стрит. Уже близился ясный апрельский рассвет, когда сэр Томас наконец лег в постель, но сон не шел к нему, сон гнали мысли. Вот и конец всем его надеждам, всем его гордым амбициям. Годы тяжких трудов - все насмарку. Завтра он, тот, кто обладал почти что царственной властью, тот, чью улыбку униженно ловили, чье одобрение вымаливали, снова станет ничем. Узы, которые пять лет назад связали его с Робертом Карром, разорваны, и этот его крах станет крахом обоих. И все это сотворила женщина, золотоволосая, синеглазая чаровница, ослепившая этого болвана до такой степени, что он не способен различать реальность.
В горьких раздумьях он встретил утро, в горьких раздумьях отправился в свой кабинет в Уайтхолл, чтобы произвести окончательный расчет с Рочестером и завершить партнерство, принесшее им обоим такие богатые плоды.
Уже близилось время обеда, но Рочестер все не появлялся. День подошел к вечеру - Рочестера не было. Не раз Овербери посылал за его светлостью, и всякий раз посланец возвращался с ответом, что милорда во дворце нет.
На столе лежали нераспечатанные депеши. Клерки и секретари приходили за указаниями, и всем сэр Томас отвечал, что ждет его светлость. Он считал себя уволенным - слугой, выброшенным за ненадобностью, слугой, уходившим таким же нищим, каким нанимался на работу. Потому что, как и Рочестер, Овербери был неподкупен. Оглядываясь назад, он клял свою честность - другой на его месте, да и на месте куда менее ответственном, не преминул бы обогатиться. Теперь, сидя здесь, в своем бывшем кабинете, с серым от бессонницы лицом и покрасневшими глазами, он размышлял и об этом.
Лорд Рочестер же провел почти весь этот решающий день в обществе лорда-хранителя печати: своей ночной выходкой сэр Томас завершил то, чего он больше всего стремился избежать, то, чего он больше всего боялся, - он бросил Рочестера в раскрытые объятия графа Нортгемптона.
Нортгемптон, встревоженный, но и обрадованный, хранил на старом, сморщенном лице непроницаемое выражение.
- Мы должны запечатать рот этому подлецу, пока он не натворил больших гадостей.
- Не беспокойтесь, - сказал Рочестер. - С ним покончено. Ночью мы окончательно расстались, отныне он предоставлен самому себе.
В голосе, который ему отвечал, прозвучала презрительная нотка:
- Нет, это не конец. Он знает слишком много. Вы были чересчур доверчивы. Вы, вполне вероятно, предоставили ему улики против себя, да даже и без улик он может наговорить столько, - а он умен, вы это прекрасно знаете, - что одних разговоров хватит, чтобы свести на нет все усилия по аннулированию брака. А комиссия скоро примется за дело.
- Господи упаси! - вскричал Рочестер так горячо, что Нортгемптон открыто расхохотался, и смех его был отнюдь не приятен.
- Молитвами не поможешь, - как бы в извинение произнес Нортгемптон. - Основания для нашей петиции крепки, как зыбучий песок. Лишь отчаяние Эссекса дало возможность подписать этот документ. Архиепископ уже ясно высказался против подобного решения дела, и нам потребуется все искусство, чтобы склонить большинство комиссии на нашу сторону. Позвольте Овербери болтать, а возможно, и предстать свидетелем - и конец всем надеждам.
Рочестера бросило в холод.
- Что же делать? - беспомощно спросил он.
Они беседовали в библиотеке. Нортгемптон сидел за письменным столом, и его птичий профиль четко вырисовывался на фоне окна. Он наклонил голову, тяжелые морщинистые веки опустились на глаза, и молодой человек не мог видеть их выражения. Голосом мягким и глубоким, полным значения старик произнес:
- Надо полностью обеспечить его молчание.
Рочестер был раздавлен. Он понял, что имел в виду этот ужасный старик, и вся его натура - натура доброго, щедрого, веселого Робина взбунтовалась против холодной и жестокой расчетливости старого интригана. Он припомнил тот мартовский вечер в своих апартаментах в Уайтхолле, апартаментах, освещенных лишь пламенем камина, он вспомнил свои слова о том, как ему стыдно, как страдает он от того, что люди, которых он уважает, видят в нем лишь королевскую прихоть, игрушку. Он припомнил, как Овербери предложил ему свою помощь, те блистательные картины, которые он нарисовал, то обоюдное процветание, которое он обещал. Он снова видел своего друга - высокого, прямого, гибкого, он видел его освещенную пламенем фигуру, он видел руку, которую тот ему протянул, чтобы скрепить их неписаный договор. И вспомнил свои собственные слова:
"Останься со мною. Том, и вместе мы достигнем величия" и свою собственную клятву: "Я никогда не нарушу наш уговор". Мысленным взором он пробежал длинный путь, по которому они рука об руку шли пять лет… Как крепко Овербери держал свое слово, каким добром служил он ему эти пять лет!
И теперь он сидел здесь, в этой комнате, свидетельствующей о богатстве и образованности ее владельца, который, познав за семьдесят лет своей жизни многое, но так и не постигнув, что есть жалость, что есть сострадание, холодно и спокойно предлагает ему навеки запечатать уста Овербери для того, чтобы тот не смог помешать старику. Рочестеру наконец-то открылась вся бездна честолюбивых желаний графа - да, Овербери говорил ему об этом, но только теперь Рочестер понял, насколько сэр Томас был прав. Его светлость ужаснулся этой холодной, расчетливой безжалостности и, задрожав, вскричал:
- Никогда! Никогда! - Он вскочил, не в силах справиться со своими чувствами.
Морщинистые веки старого графа медленно поднялись - сейчас он еще более походил на какую-то доисторическую птицу. Две ярких бусинки уставились в лицо молодого человека.
- Никогда - что? - бесстрастно переспросил он. - Я ведь не делал никаких предложений. Вы отвечали своим мыслям, сэр, а не моим словам.
Рочестер в волнении облизнул губы и прямо взглянул в маленькие блестящие глазки.
- Что… Что же тогда ваша светлость имели в виду? - заикаясь, произнес он.
Нортгемптон мягко улыбнулся:
- Ничего, помимо того, что уже сказал. Надо обеспечить молчание Овербери. А вот как - об этом придется подумать. Как вы считаете, его можно купить?
Рочестер лишь покачал головой - он все еще не избавился от впечатления, которое произвело на него предыдущее заявление Нортгемптона.
- Золотом его не купишь.
- А возвышением?
Рочестер прошелся по комнате, в раздумье опустив голову. Наконец придумал:
- Я мог бы найти ему место посла.
Нортгемптон согласился:
- Да, только далеко.
- Сейчас мы ищем посланника в Московию, уже рассматриваются кандидаты.
- Что ж, достаточно далеко. А он согласится?
- Я не могу отвечать за него. Но по тому, как развиваются события, это вполне возможно.
- А если он откажется… - И вдруг Нортгемптона осенило, в глазках его замерцал свет. - Бог ты мой! Придумал. Я знаю способ заставить его молчать до той поры, пока вы не сочетаетесь браком, и его болтовня не перестанет быть опасной. - И Нортгемптон развернул перед Рочестером план такой искусный и коварный, что молодой человек был потрясен.
Рочестер быстро понял, что этот план соответствует их теперешним нуждам и что он наверняка выполним, и в этом настроении отправился в Уайтхолл.
Он нашел сэра Томаса в той самой комнате, которая была свидетельницей их самых задушевных бесед, где протекали мирные часы их дружбы. Рочестер решительным шагом приблизился к сэру Томасу и протянул руку. Сэр Томас, побледнев, встал, взглянул на протянутую руку, на красивое лицо его светлости.
- Что вам угодно? - недоверчиво спросил он.
- Во имя всего, что было между нами, Том, если мы и расстаемся, мы не должны расставаться врагами. Я могу и должен кое-что сделать для тебя, даже если отныне наши пути расходятся.
Овербери еще мгновение помедлил, потом все же взял протянутую руку, но в его пожатии не было тепла. Рочестер положил левую руку на плечо друга.
- Вчера мы слишком погорячились и наговорили такого, чего не должны были говорить.
- И чья в этом вина?
- Оставим… Мы оба, к несчастью, пришли к той точке, после которой не можем оставаться вместе. Ты не одобряешь моего пути, ты твердо решил противиться мне, а я твердо решил продолжать этот путь. Мы не сойдемся. Ну и покончим с этим. Но это не должно служить причиной нашего разрыва.
- Я не вижу иного выхода.
- Но что будет с тобою. Том? Какие шаги ты предпримешь?
На это Овербери горько рассмеялся:
- Воспользуюсь твоим вчерашним выражением: ноги у меня достаточно крепкие. И я без страха буду шагать дальше.
- Но я могу сделать твой путь приятным и даже прибыльным. Что, если я попрошу короля назначить тебя послом в Париж, а Дигби отправить в Московию?
- Ах, вот в чем дело! Ты хочешь услать меня…
- Но, по крайней мере, не с пустыми руками, Том. Я предлагаю тебе почетный пост, который со временем станет основой для воплощения твоих самых смелых надежд и планов.
Сэр Томас подумал о посте первого лорда казначейства, который недавно казался таким близким - по сравнению с ним это предложение выглядело бледно. Но это было почетное предложение, его светлость прав. Уж лучше, чем возвращаться в судебные инны; а со временем таланты наверняка помогут ему добиться и больших высот.
Так что, будучи в душе философом, он отбросил все горькие мысли и удовлетворился предложением Рочестера.
Они договорились забыть все, что произошло между ними; они договорились, что Овербери не станет противиться разводу леди Эссекс и ни словом, ни делом не станет создавать никаких тому препятствий. И до решения вопроса о назначении будет по-прежнему выполнять свои секретарские обязанности.
И сэр Томас принялся распечатывать дожидавшиеся его весь день депеши.
Глава ХХIII
ЛОВУШКА
У лорда-хранителя печати была конфиденциальная беседа с королем. Они разговаривали в опочивальне, ибо его величество имел обыкновение решать государственные дела именно здесь. Король был один, если не считать трех прислуживавших ему дворян. Он только что вымыл руки и вытер их салфеткой, поданной Хаддингтоном. Затем в опочивальню допустили лорда Нортгемптона, а дежурные джентльмены были отосланы в переднюю до дальнейших распоряжений. Король и старый граф остались вдвоем.
Его величеству было уже под пятьдесят. Он значительно постарел с того самого дня на ристалище, когда семь лет назад впервые увидел Роберта Карра. Обжорство и пристрастие к сладким винам довели его до ожирения, однако ноги оставались такими же тонкими и слабыми. Толстые щеки избороздили глубокие морщины, а взгляд казался еще более меланхоличным, чем прежде.
Король был в расстегнутом парчовом камзоле, на голове - черная бархатная шапка с брильянтовой пряжкой на ленте. На столе стоял графин и кубок, наполненный темным сладким фронтиньяном, и король, как обычно, регулярно к нему прикладывался.
Граф со скорбным видом объявил о причине, приведшей его сюда, и король попросил его говорить с полной откровенностью. Однако граф заметно колебался, он теребил костлявой рукой бородку, а глазки-бусинки, казалось, были полны сомнений.
Наконец он произнес:
- Речь идет об одном подлеце, который распускает грязные слухи, и эти слухи, эти намеки могут затруднить работу комиссии по расторжению брака.
- Что такое? - По тому, как оживился король, Нортгемптон понял, что затронул чувствительную струнку.
Король Яков с педантичным упорством уже много дней трудился над сим вопросом - он лично изучал в данном свете и Священное писание, и труды отцов церкви, и законы Англии.
Он углубился в проблемы гражданского и церковного законодательств по вопросам развода; он особенно увлекся узловой проблемой - может ли состояться развод, если выгоду от него имеет женщина; он уже собственноручно начертал свод собственных размышлений по данному вопросу, который намеревался представить комиссии. И был твердо уверен, что, к какому бы решению этот авторитетный орган, состоявший из крупнейших представителей закона и церкви, ни пришел, это решение не будет отличаться от того, к какому пришел он сам.
Ни один из всплесков его учености - ни "Проклятие табаку", ни гораздо более глубокий и основательный труд по демонологии, ни даже "Базиликон Дорон" - не доставил ему такого наслаждения собственной эрудицией, как этот трактат по делу леди Эссекс, трактат, ради которого он погрузился в глубины истории, богословия и юриспруденции и который, будучи опубликованным, вновь продемонстрирует восхищенному человечеству, каким просвещенным и мудрым надлежит быть истинному государю. Сей трактат обессмертил бы имя даже самого мелкого клерка, не только короля Британии.
И вот ему сообщают, что какая-то злобная крыса хочет самым скандальным образом обратить в прах все эти труды?! Да уж не ослышался ли он? И он потребовал, чтобы его светлость повторил сказанное. Его светлость повторил и кое-что добавил.
- Этот мерзавец смеет критиковать политику вашего величества, он смеет утверждать, что вы не должны были назначать комиссию!
- Черт побери! - Яков даже захлебнулся от ярости. - Критиковать мою политику? Мою политику?! Да кто он такой, этот негодяй?!
- Его зовут Овербери. Сэр Томас Овербери.
Если до этого король Яков просто негодовал по поводу того, что кто-то посмел покуситься на его труд, то теперь ярость его не знала пределов - он даже побледнел, услышав имя человека, которого и раньше ненавидел всей душой. Он выпучил на графа свои рачьи глаза, а его руки так тряслись, что с трудом удерживали кубок.
Его величество помолчал, потом заговорил странно сдавленным голосом:
- Значит, он так говорит о моей политике?
- Именно так, ваше величество. Настало время заткнуть ему рот.
- Я так и думаю.
Никогда еще Нортгемптон не видел на лице короля такого злобного, жестокого выражения, и никогда еще король так явно не демонстрировал ту обычно скрытую черту характера, которую подметил проницательный Овербери и описал одному своему близкому другу, определив короля как faux bonhomme. Король поигрывал пуговицами камзола, на толстых пальцах его сверкали перстни.
- Ну, если и теперь Робин посмеет стать между этой крысой и мною… - Остаток фразы Нортгемптон не расслышал, однако поспешил ввернуть:
- Лорд Рочестер питает глубокое расположение к этом мужлану.
- Слишком глубокое расположение, - прорычал король. - Если б не Робин, я бы уже давно подвесил его за пятки. И даже теперь, уверен, Робин начнет уговаривать меня пощадить этого мерзавца. Но, Богом клянусь, на этот раз я слабости не поддамся!
Но, исторгнув эту клятву, его величество, казалось, усомнился в своей способности противостоять просьбам обожаемого фаворита. Однако негодование по поводу такого теплого отношения Робина к такому низкому негодяю взяло верх. Ревность, зависть, разлившаяся желчь ввергли короля чуть ли не в истерику.
- Несколько лет назад, - всхлипнул он, - я собирался отправить этого мужлана послом во Францию, чтобы такой ценой избавить и себя, и двор от лицезрения его богопротивной физиономии. Но Робин воспротивился, Робин хотел оставить его при себе, не думая о моих чувствах, о моей душе. Черт побери!
- Если ваше величество снова выскажет подобное предложение, лорд Рочестер вряд ли будет противиться. Он тоже прослышал о болтовне Овербери и, смею думать, будет рад от него избавиться, по крайней мере, теперь.
- Да, да, а тот поедет? Он поедет, этот неблагодарный, подлый человечишка?
Нортгемптон пожал плечами:
- Ну, если не поедет… - Он осекся так внезапно, что король недоуменно поднял на него свои белесые глаза.
- О чем это вы подумали, дружище?
- Если он не поедет, - медленно и очень тихо произнес Нортгемптон, - тогда ему остается Тауэр. - И, как бы поясняя, добавил: - В наказание за неповиновение вашему королевскому приказу, за сопротивление желаниям вашего величества.
Они смотрели друг другу в глаза, и план, составленный Нортгемптоном, начал проникать в сознание короля.
- Будем надеяться, - так же медленно ответил король, - что он не подчинится. Куда безопаснее держать его в Тауэре. Тауэр - более надежное место, чем Московия, и по заслугам ему.
Нортгемптон прищурился:
- Сир, при известной находчивости такого несогласия можно будет добиться.
- И кто проявит требуемую находчивость?