- И подумай только - девчонке не было и тринадцати лет! - не унимался Гонорий. - При моем приближении она застывала от страха, как сосулька. И ведь Серена знала, знала, что Мария еще не созрела. Так вообрази, на что она пошла, чтобы защитить свою доченьку! Наслала на меня порчу!.. Да, мне все объяснили люди, сведущие в магии. Есть много способов лишить мужчину силы… Например, ты делаешь его восковую фигурку, произносишь нужные заклинания, затем подносишь фигуру детородным органом к огню… И все! Проверено много раз.
Мне было неловко выслушивать столь интимные признания моего брата. Но он держал меня за руки и умолял не уходить, дать ему выговориться.
- …Потом-то она - Серена - испугалась, когда увидела, что натворила своим проклятым чародейством. Наколдовать-то легко, расколдовать - труднее… Приводила ко мне заморских врачей, присылала снадобья… Как же! - уплывает такая мечта… Увидеть своего внука на троне! Но с Марией я так и оставался слизняком… Даже когда она созрела. И у нее ко мне ничего не было, кроме детского испуга и окаменелости… Мы чувствовали себя такими несчастными, когда на придворных приемах нам нужно было появляться вместе… А с другими женщинами я загораюсь легко… Даже сейчас, с тобой, держа тебя за руки… Но только вспомнить эти ее закушенные губы, эти пальцы, вцепившиеся в край одеяла…
Я продолжала слушать, стараясь не показать, каких усилий мне это стоит. Уговаривала себя, что это мой долг - помочь брату облегчить душу. Он так одинок, так исстрадался. А жене его уже ничего повредить не может. Ибо императрица Мария за несколько недель до моего приезда внезапно скончалась. И двадцатилетний вдовец, император Гонорий, спускался к причалу встречать мой корабль, одетый в простую темную тогу, без единого украшения. Траурные обряды тогда соблюдались еще строго.
(Галла Пласидия умолкает на время)
Перед каждой фразой Деметра набирает в грудь так много воздуха, будто собирается играть на большой-большой флейте. Или будто она только что вынырнула из морской глубины. Которая тянется от наших ног далеко и ровно, сверкая мелкой рябью, притворяясь совсем не страшной. Лишь стая дельфинов вдали прорывает поверхность, как крутящиеся ножи на колеснице бога Посейдона. Солнце щиплет обгоревшие плечи.
Деметра расспрашивает меня о заморских странах.
- Как? - изумляется она. - Вы побывали уже и в Палестине? Ходили по той самой земле, по которой ступали пророки и апостолы? Видели Голгофу? Что вы чувствовали при этом? Были у вас видения? Говорят, непорочным девам в Назарете, накануне Рождества, часто является Мадонна. О, я бы, наверно, умерла от волнения.
Ее жизнь замкнута Римом, поместьем и соединяющей их дорогой. Только однажды, девочкой, ей довелось пересечь Средиземное море и пожить с родителями в Карфагене - когда вся семья спасалась в Африке от нашествия визиготов. Я старше ее всего на год, но чувствую себя рядом с ней бывалым аргонавтом, случайно причалившим к берегу на полпути между Понтом Евксинским и Геркулесовыми столпами. Моя далекая Греция тоже тревожит ее воображение. По книгам она выучила названия городов, храмов, рек, имена поэтов и полководцев.
- А правда ли, что в Спарте холостяков наказывают штрафом и зимой нагими водят вокруг рынка? И если у старого мужа долго не появляются дети, он может ввести в опочивальню жены молодого юношу и признать ребенка своим? Но что же должен чувствовать при этом молодой, настоящий отец? Вот вы - вы согласились бы на такое?.. Устраиваются ли еще Олимпийские игры? Или епископы добились их запрещения?.. Неужели это правда, что и девушки принимали в них участие? И для этого раздевались почти догола?.. А праздник Великие Панафинеи? Получает ли Афина свой ежегодный чудесный наряд? Нет?.. И это запрещено? В чем же она красуется, бедняжка?
Ресницы ее доверчиво порхают вверх и вниз, но порой мне кажется, что в этих невинных вопросах полно скрытой иронии. Как подводный цветок актиния, прикованный ко дну, она шевелит красивыми веточками слов, выманивает из меня новости, сведения, догадки и потом жадно хватает их, как проплывающих мимо рыбешек.
Мне хочется поменять наши роли. Мне так о многом нужно расспросить ее. Ведь это ей, тринадцатилетней, лучшие мыслители наших дней слали свои философские трактаты. Когда она объявила о решении не выходить замуж и посвятить себя Богу, ее бабка, Юлия Проба, написала нескольким христианским ученым, прося совета и наставления. Многие откликнулись. Иероним из Вифлеема заполнил целый свиток восхвалениями девственности и целомудрия. Августин из Гиппона тоже объявлял девственность благим уделом, а потом добавил еще отдельное наставление о радостях вдовства. Эти послания переписывались и продавались в книжных лавках. Читая их, я обнаружил скрытые и явные нападки на моего учителя Пелагия. Из которых мне стало ясно, что и он откликнулся на просьбу бабки Деметры, и он послал ей большое письмо из Палестины.
Сохранилось ли оно? Где? Разрешат ли мне снять копию?
Но я не решаюсь так сразу выдать себя, назвать имя Пелагия.
Я лишь осторожно спрашиваю, осталась ли она при своем решении - никогда в жизни не выходить замуж.
Она замирает. Она набирает в грудь так много воздуха, что его должно хватить на долгую речь. Но не произносит ни слова. Ее тонкая фигура будто повисает на вздернутых плечах. Испуганная актиния втянула все свои веточки, превратилась в сжатый бутон. "Можно я не буду отвечать?" - просят ее глаза. Словно я учитель, задавший неразрешимую задачу. Рыжеватые волосы перечеркнуты сзади слепящей чертой горизонта.
А коварная память вдруг уносит меня на другой берег бескрайнего моря и выпускает из своей глубины другое лицо - небритое, искаженное, мокрогубое. Оно так же погружено в расплавленный блеск заходящего солнца, но само полно черноты. Только краснеет шевелящийся рот. Человек говорил, вопрошал, измывался, с наслаждением поворачивал лезвие сомнения в сердце. Он изливал на меня весь накопленный гной собственного неверия, тянул разделить с ним его долгую муку.
"Не спрашивай! Не говори! Замолчи!" - хотелось мне крикнуть много раз в эту черноту. А уйти, спрятаться не было сил.
Его звали Непоциан. Ему было под сорок, когда мы встретились в Палестине. Он подлавливал молодых людей на приманку кощунственного сарказма, но не столько даже для плотских утех, а чтобы сбросить на них хоть часть своего отчаяния. Видимо, это доставляло ему недолгое облегчение.
Почему я так упорно пытаюсь не пустить его в свой рассказ? Почему даю звучать только дорогим голосам? Разве Непоциан - не свидетель своего времени? Разве его боль, ненависть, презрение - не отблеск бушевавшей в мире злобы?
Пусть говорит.
СВИДЕТЕЛЬСТВУЕТ НЕПОЦИАН, СУДЕБНЫЙ КУРИОЗИ В ГОРОДЕ РИМЕ
Пойми наконец, доверчивый послушник греческих риторов: если у нас в Риме наступала нехватка подозреваемых в магии и колдовстве, мы не сидели сложа руки. Колдун ведь порой и не хочет вредить людям. Он и сам не знает, что от него разлетаются полчища демонов, - нужно помочь ему в священной борьбе с нечистой силой. Уж мне ли не знать, когда я занимался этим много лет, служа денунсиатором и куриози при Коллегии викомагистров Авентинского района.
О, мои утренние прогулки по форуму! Скромный, бедно одетый писец семенит от одной кучки беседующих к другой, прислушивается, заглядывает в глаза, вежливо хихикает. Что ему здесь надо? Наверное, хочет обратить на себя внимание сильных мира сего, наверное, мечтает о богатом патроне. А сильные мира едва бросают взгляд на эту человеческую слизь. Они даже не заботятся понижать голос при моем приближении. И мое оттопыренное ухо, расплющенное в детстве ударом отцовской пряжки, ловит и ловит бесценные сведения.
Такой-то впал в немилость при дворе? Ага, это важно. Такой-то приобрел новое поместье, подал на развод, получил наследство, судится с должниками, отправляется в путешествие? Все это может оказаться на поверку проделками демонов, все нужно рассортировать по полкам в кладовой памяти.
Но память человеческая тесна. Вскоре мне выделили отдельный подвал в судебном здании, где у меня хранились сундуки со свитками и табличками - сведения о каждом мало-мальски заметном жителе Рима. Как-то получалось, что демоны чувствовали себя вольготнее с богатыми и знаменитыми. Всякий раз, когда викомагистры садились намечать очередную жертву, они призывали меня.
Выбор подозреваемого - тонкое дело.
Как много важных мелочей нужно учесть, чтобы не попасть впросак. Этот, например, по жене - дальний родственник префекта, его лучше не трогать. А этот уже завещал свое имущество церкви, на нем много не заработаешь. Другой подходит по всем статьям - и богат, и не умеет держать язык за зубами, и греческие книжки почитывает. Но при этом живет слишком скромно, обходится почти без слуг. А это значит, что не набрать свидетелей, которые под пыткой могли бы подтвердить, что хозяин по ночам варит колдовские зелья и призывает мор и погибель на добрых христиан.
Конечно, в суд приходили и сотни доносов от маленьких людей. Жена упала и выкинула недоношенный плод - явное колдовство бездетного соседа. У другого внезапно высох колодец. У третьего сдохла корова, заболел ребенок, разбилась дорогая ваза, исчез любимый пес - все это были явные проделки демонов, которых насылали колдовством злые люди. Но подобная мелкота нас не интересовала. Им приходилось утолять свою жажду мести проклятиями на свинцовых табличках. "Наполни моего врага проказой, раздави ему мошонку, сожги его дом, обрушь на голову балкон", - изощрялись добрые жители города Рима. Потом эти таблички подкладывались под повязки умерших - считалось, что так они быстрее достигнут подземного царства. И попадут в руки демонов, обитающих в Аиде. Которые, мол, только и ждут, чтобы выполнить заказанную кару.
Мне казалось, что вообще-то за такие проделки нужно было бы пороть флагеллой на форуме. Ведь эти мелкие людишки призывали демонов не скрываясь. Но закона против них не было, потому, видимо, что демоны не откликались на эти свинцовые послания. Мы же охотились за настоящими предводителями нечистой силы. Даже если мы когда-нибудь и ошибались, важно было показать демонам на примере, что пощады их пособникам не будет.
Часто мы переодевали одного из стражников уличным разносчиком рыбы, или брадобреем, или почтальоном и посылали его к дому подозреваемого в колдовстве. Ему открывали дверь, и тогда весь отряд врывался внутрь и быстро перекрывал все выходы. Никто не успевал скрыться, ни одну улику нельзя было спрятать, сжечь, проглотить. Следом за стражниками входил судебный пристав, а за ним и я с моими писцами, и мы сразу начинали опись имущества.
Обычно дальше все протекало в торжественной тишине. Только какой-нибудь ребенок плакал в глубине дома. Иногда мне казалось, что это плачет один и тот же ребенок и что его просто переносят из дома в дом. Дети плачут так одинаково. Но и арестованные тоже часто были похожи друг на друга - одинаковым выражением лица. "Как?! Меня? - казалось, говорила их застывшая маска изумления. - Который так старался оставаться в тени? Никого не озлоблять, ни с кем не ссориться? Молился в церкви, платил налоги… Выбросил из дома всех идолов, сжег всю библиотеку…"
Э-э, нет - не всю. От служанки, умеющей читать, узнали мы, что сохранил ты среди христианских свитков поэмы Гесиода и "Буколики" Вергилия. Зачем, спрашивается, понадобились тебе эти языческие книги? Ясно зачем: чтобы извлекать из них магические заклинания, ворожить против добрых христиан, насылать колдовством болезни на младенцев и порчу на скот. И за эти страшные дела ждет тебя неизбежная кара!
День ареста всегда был для меня праздником. И вечером я возвращался в свою комнатенку в трехэтажном доме у Остийских ворот с миром в душе. Без муки, без зависти проходил мимо богатых особняков, без ненависти вслушивался в голоса и смех обитателей.
"Веселитесь, порхайте, наивные баловни судьбы, - думал я. - Воображаете, что горе, позор, тоска, одиночество, нищета - это все не для вас? Недолго вам осталось тешиться, скоро и в ваши ворота ударит жезл судебного пристава. Вот вы ублажаете себя вечерней трапезой с друзьями, хвастаетесь новым серебряным блюдом из Милета, договариваетесь о теплом местечке для подросшего сына, обсуждаете увеселительную поездку на охоту в горы. И вам и в голову не придет, что судьба ваша висит на волоске. И что волосок этот в любую минуту может перерезать невзрачный человечек, скромно бредущий сейчас вдоль стен вашего дома".
О, конечно, были уже в те годы богачи, которые пытались добровольно расстаться со своими сокровищами, раздать все бедным. До сих пор в церквах восхваляют Меланию Младшую и ее мужа Пиниануса. Вот, дескать, кто исполнил завет Христа - "Продай имение твое и раздай нищим". А когда родня попыталась воспротивиться разорению семейного достояния, они и родню отвергли - упали в ноги всесильной Серене и упросили ее заставить родных не вмешиваться.
Сознаюсь, мне трудно не расхохотаться на всю церковь, когда я слышу эти восхваления. "Оставь дом, братьев, сестер, отца, мать, жену, детей, земли - и получишь во сто крат и будешь иметь жизнь вечную!" Да что же это такое, как не выгодная торговая сделка?!
Не важно, выполнит другая сторона обещанное или облапошит доверчивых олухов. Важно, что сами-то олухи кидаются раздавать из самой простой корысти. Просто делают первый взнос в уплату за теплую келью в раю, отдают здешнее имение за тамошнее.
А все эти истязатели плоти, отшельники, постники, столпники?! Их вы называете чемпионами святости? Чемпионы трусости - вот они кто! Пытаются увернуться от вечных адских мук, терзая себя авансом на этом свете. Да не зря ли вы стараетесь, бедолаги? Не сами ли вы вопите, что плоть - ничто? Как же вы хотите купить вечное райское блаженство, отдавая ничто в уплату за него?! Честно ли это?
О да, они чувствуют, что нечестно. Что же делать? Раз плоть - неходовая монета у небесных менял, нужно, чтобы ее было хотя бы побольше. Нужно проповедовать, нужно затягивать побольше кающихся, бичующихся, постящихся, расплачиваться их плотью. Ваша хваленая Мелания довела себя постом до того, что ребенок умер и сгнил в ее чреве. Вот славный билетик в рай!
А не приходило тебе в голову?..
Не закрадывалось ли простое истолкование?.. Что все эти раздачи имения земного, все щедрые пожертвования на церковь, так участившиеся за последнее время, - что даже не страхом ада они подогреты, а страхом перед вполне земным визитом судебного пристава?
И скромного судейского куриози с пустыми табличками за его спиной…
В котором нет ничего демонического. Но которого не отвратишь ни магией, ни колдовством, ни молитвами.
Который всегда готов исполнить отведенную ему роль - неприметного вершителя судьбы.
И который не может не верить в демонов, ибо один из них вечно живет в его больном гноящемся ухе и жжет и мучает ежечасно.
(Непоциан умолкает на время)
Во время моей поездки по Италии каждый восход солнца заставлял мою мысль улетать назад, на восток, в сторону Афин, и тотчас струйка тревоги начинала змеиться под сердцем.
"Господи, - молился я, - верни здоровье профессору Леонтиусу. Сохрани его дом и всех домашних его, хотя они еще не вкусили благодати Твоей. Не их вина, что они не нашли еще пути к Тебе. Виноваты недостойные пастыри, засевшие в Церкви Твоей, отвращающие от нее всякое благородное сердце".
Врачи не знали, как лечить бугры и шишки, выступившие на горле нашего профессора, а потом - и на плече. Бласт тоже только мотал головой и говорил, что это "бугры горя". Вылечить их можно, только прогнав само горе. Но это было не в наших силах.
Ибо горе профессора Леонтиуса текло в него со всех сторон. Чуть не каждый день приходило известие о сожженной библиотеке, о закрывшемся театре, о разбитой статуе; об арестованном философе. Повсюду люди, называвшие себя служителями Христа, но не имевшие в душе ни капли любви, пытались заработать жизнь вечную, выплескивая на окружающих то, чего у них было в избытке: жестокость и злобу.
"Что станет с моей возлюбленной Афенаис, если отец ее умрет? - думал я. - Неужели она попадет под опеку братьев, которых она не выносит? Это при ее-то гордости и независимости. Правда, отец написал в завещании, что четвертая часть имущества должна перейти к ней. Но признает ли Афинский суд такое отступление от традиций и правил? Не было еще примеров, чтобы незамужняя девица могла жить хозяйкой в своем доме, никому не подчиняясь".
Если Афенаис заговаривала о собственном замужестве, то лишь для того, чтобы всласть поиздеваться над своим будущим супругом ("Через месяц он заявит, что ему не нужна жена, любящая читать в постели"), над изумленными родственниками ("Что она имеет в виду, говоря, что от одного вида прялки у нее начинается приступ морской болезни?") и над собой ("Знание Пифагора очень поможет мне при подсчете горшков и противней"). Ее любимой пьесой была "Лизистрата" Аристофана, в которой женщины взбунтовались, заперлись от мужей в Акрополе и кричали со стен делегатам, пришедшим для переговоров: "А что это у вас там торчит под хитоном?"
И все равно часто, посреди бессонной ночи, измученный мыслью о ней, спящей в том же доме, о ее волосах, разметавшихся по подушке где-то в десяти локтях над моей головой, о греющих друг друга коленях, я говорил себе: "Все! довольно! Утром я наберусь духу, кинусь, как в водопад, навстречу потоку ее насмешек и, вынырнув, попрошу стать моей женой". Однако наступало утро, по лестницам дома начинали стучать сандалии домочадцев и студентов, тек запах дыма из кухни, и из этой протрезвляющей повседневной суеты снова и снова вырастал безнадежный вопрос: "И ты думаешь, она согласится войти с тобой в церковь?"
Нет, это - никогда.
Сердце ее оставалось закрытым для слова и духа Библии, для евангельского света. Иногда в ней просыпалось что-то похожее на любопытство, она начинала расспрашивать меня о заповедях, о деяниях апостолов, брала почитать священные тексты. Но тут же ее острый ум находил какую-нибудь фразу, которую она оперяла по-своему и пускала в меня обратно, как стрелу.
- Ага, смотри - вот здесь! Разве это не про тебя? "Кто смотрит на женщину с вожделением, тот уже прелюбодействовал с ней в сердце своем". Значит, ты прелюбодействуешь со мной каждый день. Какой ужас! Если узнают мои братья, они могут тебя изрубить мечами, и суд их оправдает. Нет, отвернись немедленно. Гляди лучше, как Гигина готовит тебе баранину с чесноком. Мысль об обеде - лучшая защита от дьявольских козней.
Порой я думал, что, если бы Афенаис довелось послушать самого Пелагия, броня ее иронии раскололась бы и сердце открылось мне и моему Богу. Но, с другой стороны, не преувеличивал ли я - по своей привычке - силу и значение слов? Что мы можем знать о девичьем сердце и о замках на его дверях? И разве сам Пелагий, со всем его красноречием, сумел пробить стену между своим сердцем и сердцем возлюбленной?
Фалтония Проба пыталась объяснить мне, что произошло между моим учителем и его невестой много лет назад в Бордо.