Наконец он нехотя согласился. Уговорил только взять клетку с двумя испанскими почтовыми голубями и обещать немедленно известить его, если со мной что-нибудь случится. В дорогу он выделил мне отряд стражи, командовать которым поручил тому самому центуриону Констанциусу. Беседы с этим храбрым и умным офицером очень скрасили мне путь от Равенны до Рима. Поэтому, что бы там ни сочиняли клеветники, мы не были чужаками друг для друга, когда судьба свела нас снова десять лет спустя.
(Галла Пласидия умолкает на время)
Приподняв край холстины, я украдкой смотрю на незаконченный портрет. Кто этот усталый, побитый невзгодами мужчина? Откуда она взяла язвительный перекос губ? угасшие, без блеска глаза? недоуменно вздернутые брови? А этот налет щетины на горле - просто откровенная клевета. Бласт бреет меня каждое утро. Главное же впечатление от портрета: человек этот еще не живет, а только ждет. Неизвестно чего. Может, начала жизни. Похоже, много лет ждет и почти утратил надежду дождаться.
Заслышав шаги Деметры, я поспешно отбегаю, сажусь на табурет у края веранды. Она отгоняет пчел, прилетевших на запах медовых красок, возобновляет работу. Я рассказываю ей о вчерашней охоте на зайцев в горах. Вольноотпущенник Фалтонии Пробы, Кирус, дал нам хороших собак и новенькие сети, а сам взвалил на спину своей лошади больного и дряхлого пса, с которым он всю дорогу разговаривал как с человеком. Но каждый раз, как пес поднимал уши и открывал глаза, под копытами лошади оказывался заячий след. Видимо, его обоняние так обострилось с утратой зрения и слуха, что он с высоты мог учуять то, что наши собаки не замечали, носясь в траве. Мы загнали в сети пять зайцев и трех фазанов.
Рассказывая, я неестественно смеюсь, решительно сжимаю челюсти, вздергиваю подбородок. Я изо всех сил пытаюсь отмежеваться от усталого человека на портрете. Деметра, кажется, не обращает внимания на мои ужимки, продолжает сочинять и выписывать красками кого-то несуществующего. Или она умеет глядеть сквозь время и рисует будущего меня?
- …Этого Кируса отец отпустил на волю, когда он был еще совсем молодым, - говорит она. - И он завел собственное дело - охотничье поместье для богатых. Всякий любитель охоты мог приехать туда с друзьями в условленное время и за изрядную мзду пользоваться лошадьми Кируса, его собаками, сетями, луками, загонщиками и всем прочим. Если наступал перебой с клиентами, Кирус выезжал на охоту сам и вместе со своими слугами добывал дичь, кабанов и оленей для столов римских обжор. Через несколько лет он так разбогател, что смог выкупить у отца и собственных родителей. Я помню, как эти старики пришли к отцу благодарить его за милость и прощаться, а я смотрела на них и чувствовала, что у меня в голове начинается… Как бы это сказать?.. Когда рушатся все мысли?.. Мозготрясение - есть такое слово?..
Деметра отложила кисти, взяла себя за виски и встряхнула голову взад-вперед, точно это было решето с просом.
- До этого момента родственные связи казались мне чем-то нерушимым. Потому-то я и заучивала наизусть нашу родословную и гордилась ею. А тут впервые до меня дошло, что незыблемость эта - кажущаяся. Кирус выкупил своих родителей - и кем же они стали для него? По римским законам они стали его рабами!.. Вы могли бы вообразить собственного отца своим рабом?.. Конечно, по прошествии определенного законом срока Кирус смог бы даровать своим родителям свободу. Но и после этого они сделались бы всего лишь его вольноотпущенниками и клиентами, а он - их патроном. Лошадь побежала хвостом вперед, кошка улеглась на потолке, дождь пролился из озера вверх - любая несуразность казалась мне менее нелепой, чем это извращение родственных связей.
- А сам Кирус женился потом? Есть у него дети? - спросил я.
- Да, у него двое мальчиков, и они уже считаются полноправными римскими гражданами. Но не думайте, что с ними все будет ясно. Законы о браке превратились в какую-то цепь ловушек и скрытых ям. Поэтому многие мужчины предпочитают жить с наложницей, с конкубиной. Нынче это стало даже модным. Пройдите по римским кладбищам, почитайте эпитафии на памятниках. Во многих найдете восхваление конкубине покойного и детям, прижитым от нее. Иногда имя конкубины будет идти вслед, а то и перед именем жены. Когда все это начато приоткрываться передо мной в детстве, мне хотелось зажать глаза и уши и так и прожить всю оставшуюся жизнь, А потом снова разгоралось больное любопытство, и я кидалась расспрашивать наших служанок - кто, с кем, когда, сколько лет, сколько детей… И только не говорите мне, что это - грехи язычников, что у христиан все по-другому. Я знаю, знаю!..
Она обрывает себя, прячется за картину. Испуганная цапля привычно нырнула в речку молчания и останется там на весь запас воздуха в груди. Я тоже чувствую странное волнение от мелькнувшей догадки, забываю сжимать челюсти и выпячивать подбородок.
- Значит, вы… - нерешительно начинаю я. - Это вас и испугало?.. Мысль о брачной жизни… и обо всей этой путанице с конкубинами, с рабынями, с внебрачными детьми?..
Она выглядывает из-за доски и всматривается в меня тревожным птичьим взглядом, словно оценивая и пытаясь понять, кто перед ней: охотник со стрелами или мирный пастух с дудочкой?
- Мне было двенадцать, - тихо говорит она. - Совсем еще глупая, да? Но я твердо сказала себе: "Ни за что. Другие пусть купаются в этой грязи, а я не стану. Любой ценой". Но какой ценой можно вырваться из-под воли родителей? Которые уже подыскали мне жениха? Только одной, только одной… Конечно, мне было приятно всеобщее внимание… Все принялись восхвалять меня, когда я объявила, что хочу дать обет безбрачия… А когда пришло послание с наставлениями от епископа Августина из Гиппона, его читали вслух всем домом. Но мне… Каково мне было слушать эти хвалы целомудрию, когда я знала, знала уже, что сам Августин семнадцать лет прожил с конкубиной… Что у него был сын от нее… А потом он прогнал ее и жил с другой. Как они могут?!..
Она в возбуждении снова подносит руки к голове, запускает пальцы в рыжеватые волосы и тут же вскрикивает от боли.
Я в тревоге подбегаю к ней.
Она с виноватым видом протягивает мне ладонь, и я вижу, как две мертвых пчелы медленно поднимаются на подушке вспухающего волдыря.
ЮЛИАН ЭКЛАНУМСКИЙ НА ПРАЗДНИКЕ ЛУПЕРКАЛИЙ
Прошло почти полгода со смерти нашего сына, прежде чем Клавдия снова стала откликаться на мои ласки. Но теперь ее плоть часто загоралась сама по себе, не дожидаясь, чтобы ее воспламенил тлеющий уголек моего желания. Даже в дни христианских праздников и поста она могла вдруг начать примерять в опочивальне новые рубашки прямо у меня на глазах. Или ночью, якобы во сне, якобы случайно, она откидывала под одеялом руку мне на грудь или касалась коленом моего бедра. Сознаюсь, не всегда мне удавалось совладать с собой, и потом, на исповеди, я со стыдом признавался священнику в грехе невоздержания.
Она стала надолго отлучаться из дома. Правда, у нее всегда находилось объяснение: задержалась на базаре, в банях, навещала бабку, и та попросила растереть больное плечо. Все эти оправдания предлагались мне вялым голосом, как бы нехотя. Хочешь - бери мой товар, хочешь - нет. А я жалел ее и не мог проявлять строгость. Даже когда от ее одежды шел запах паленой шерсти или вина, я не смел открыто высказать свои подозрения. Но потом служанка подтвердила: бабка водила Клавдию к жрецам, и они участвовали в тайных жертвоприношениях.
Хотя сладострастие кидало нас друг к другу чаще, чем раньше, мы больше не были одна плоть. Моя жена отдалялась от меня с каждым днем. В глубинах ее души шла какая-то темная, тайная работа, в которой мне не было места. Будто город поспешно и упорно наращивал свои стены перед подступившим врагом. Мое красноречие, моя вера, моя убежденность переставали что-то значить. Со мной не вступали в переговоры. Я ощущал, что назревает что-то грозное, какая-то отчаянная вылазка осажденных чувств, но был не в силах предотвратить ее.
Это случилось холодным и солнечным февральским днем.
Сначала я не мог понять, что именно показалось мне таким тревожным и необычным в отцовской церкви. Потом до меня дошло: среди прихожан, собравшихся на утреннюю службу, не было женщин.
- Куда они подевались? - шепотом спросил я у нашего дьякона.
Он посмотрел на меня так, точно я был воскрешенным Лазарем, успевшим позабыть все, что происходит на этом свете.
- Мартовские календы, - тихо сказал он, - Луперкалии…
Я почувствовал, как сердце мое раздувается, словно готовясь принять целое озеро безнадежной тоски. Тихо выбрался из церкви, быстро, сбиваясь на бег, дошел до дома. Уже все поняв, обошел пустые комнаты второго этажа, заглянул в кухню, в комнату служанки. Костяная булавка, оброненная на ступенях, треснула под ногой.
Я вышел обратно, под холодное солнце, и побрел по улицам.
Кучки возбужденных женщин начали попадаться мне уже за углом.
Молодые и старые, и совсем девчонки, и солидные матроны, богато одетые и оборванки - они слетались и разлетались, как стая растревоженных птиц, показывали пальцами то в одну сторону, то в другую. Пускались бежать, замирали, кидались врассыпную, манили друг друга руками… Их раскрасневшиеся лица проносились у меня перед глазами, но я шел среди них как невидимка из царства теней. Я для них не существовал.
Вдруг они замерли, вслушиваясь в гул, идущий со стороны Палатинского холма. Топот ног, выкрики, взвизгивания… Некоторые женщины двинулись в сторону шума. Другие в страхе и волнении жались к стенам. Одна толстушка выбежала на середину улицы и стала кружиться, как вакханка. Ее синий хитон вздувался колоколом.
Тут из-за угла появились первые луперки. Судя по зеленым набедренным повязкам, они были из клана фабианцев. Кровь жертвенных козлов пятнала их плечи, спины, лбы, бороды. Пританцовывая и распевая, они двигались зигзагами, от стены до стены, перепрыгивали сточную канаву посередине, размахивали своими ремнями. Скорее это были просто полоски свежесрезанной козлиной кожи, еще с остатками жира и шерсти.
Завидев луперков, толстушка замедлила свое кружение, присела, так что синий колокол сжался, опал. Потом она зажмурилась и решительно пошла вперед, выставив навстречу ремням обнаженные руки ладонями кверху. От первых ударов она замерла, потом стала визжать и часто подпрыгивать на одном месте. Но рук при этом не опускала. Белая кожа быстро покрывалась красными рубцами. По запрокинутому к небу лицу катились слезы.
Остальные женщины, словно завороженные этим зрелищем, застыли на своих местах.
Луперки вдруг разом испустили охотничий крик и кинулись на них.
Что тут началось….
Одна не выдержала, бросилась бежать, но запуталась в подоле и упала.
Другие остались на местах, выставляя вперед руки и заранее пританцовывая в предвкушении боли.
Визг, смех и плач сливались с хлесткими хлопками ремней.
Какая-то обезумевшая служанка сбросила хитон и носилась между луперками обнаженная по пояс, принимая удары плечами, грудью, спиной.
Богато одетая матрона, с распущенными волосами, деловито размазывала по лицу то ли свою, то ли козлиную кровь.
Седая старуха приставила к голове рожки из пальцев и запела старинный гимн богу Фавну.
Услышав знакомые слова, луперки сцепились руками и ремнями в живую цепь, запели и понеслись дальше, на поиски новых благодарных жертв.
А я побрел в другую сторону, и безумие, охватившее город, лилось и лилось мне в сердце леденящей тоской. Я ждал, что вот-вот тоска обернется знакомым слепящим светом и ярость захлестнет мой мозг. Но этого не случилось. Видимо, лик неистовства, бушевавшего вокруг меня, отпугнул даже моего вечного врага.
Что тут можно было поделать?
Священника, попытавшегося вмешаться и остановить беснование, женщины на моих глазах чуть не забили камнями и палками.
Городские стражники попрятались все до одного.
Бесовщина растекалась по улицам как лава. Неужели все наши молитвы, проповеди и примеры праведной жизни и проклятья греху - все можно было смыть из душ людей вот так, в одночасье? Не так ли вода в половодье уносит наши вешки и плетни, которыми мы пытались разделить неделимое поле земли? Не из песка ли выстроены бастионы нашей веры?
Какая-то женщина в изорванной одежде вдруг остановилась передо мной и требовательно уперлась ладонью мне в грудь. Остекленевший взгляд шел через меня, в те запредельные края, откуда только и приходит что-то важное в нашу жизнь - спасение или погибель. Лишь когда она убрала с лица рассыпавшиеся волосы, я узнал свою жену.
Она дала мне укутать себя моим плащом, послушно дошла со мной до дома. Служанки все еще не было, так что мне пришлось самому помочь ей отдирать лоскутья рубашки, смывать засохшую кровь, смазывать рубцы на спине и плечах. И все это время окаменевшая улыбка не сходила с ее губ.
Лишь два месяца спустя, вместе с воинственным щебетом птиц, в глаза ее вернулся живой блеск, и голос стал звонким, и улыбка, которой она встречала меня по вечерам, сделалась осмысленной, щедрой, лукавой. И так, безудержно улыбаясь, она объявила мне майским утром, что сомнений больше нет: то ли в ответ на наши молитвы у алтаря, то ли в благодарность за свежую кровь на огне жертвенника, то ли за танцы под ремнями - так или иначе, небеса смягчились и снизошли одарить нас новым ребенком.
(Юлиан Экланумский умолкает на время)
НЕПОЦИАН О ДЕМОНАХ ПЕЛАГИЯ
Викомагистры не всегда сообщали мне, от какого куриози поступил очередной донос и в чем провинился подозреваемый. Они просто называли имя человека и требовали произвести тайное дознание о его словах и поступках. Возможно, они и сами не были осведомлены о характере обвинений, набухавших где-то в тайниках муниципального лабиринта, а получали приказы от вышестоящих. Именно так передо мной впервые всплыло это имя: Пелагий.
Для начала я выследил одного молодого человека, посещавшего кружок Пелагия, и свел с ним знакомство. Я выбрал именно его, потому что на лице у него постоянно блуждала снисходительная усмешка юности, означавшая: "Вы можете провести кого угодно, только не меня". Такие-то легче всего поддаются на разные простые уловки. После второго стакана пива я сказал ему, что, по скудоумию своему, не могу понять слов апостола Иакова, призывающего нас вникнуть в "закон совершенный, закон свободы", и очень этим мучаюсь. Ведь закон - это всегда список запрещений. Каким же образом может существовать на свете "закон свободы"?
Молодой человек жадно заглотил наживку и пустился в красочные богословские разъяснения. Я только восхищенно вскрикивал и благодарил его за свет премудрости, льющийся в меня вперемешку с пивом. Вскоре он вошел в такой раж, что пригласил меня прийти на следующую встречу у Пелагия. Я с благодарностью принял приглашение.
С одной стороны, мне нужно было сохранить облик доверчивого простака, алчущего просветления евангельским светом. Но, с другой стороны, следовало бы подготовиться и проштудировать Библию, чтобы выудить оттуда какую-нибудь новую закавыку для разжигания диспута. Беда, однако, состояла в том, что чтение Библии безотказно вызывает у меня жжение в ягодицах. Наш наставник в церковной школе не выпускал розгу из рук. Премудрость Господня входила в нас не через глаза и уши, а через задницу.
Со мной наставник особенно усердствовал, потому что мой отец сознался ему, что младенческие годы я провел в калабрийской глуши, под присмотром закоренелых язычниц. Они водили меня на чествования бога Приапа, и я видел, как деревянную статую самой бесценной части мужского тела носили по улицам и осыпали цветами. В конце праздника какая-нибудь достойная мать семейства возлагала красивый венок на одноглазую головку статуи. А уменьшенную в сто раз статуэтку мне вешали на шею в качестве амулета. Считалось, что такие амулеты лучше всего отгоняют злых духов, жадных до красивых мальчиков. Вокруг статуэтки вилась надпись-заклинание: "Hie habitat felicitas" - "Счастье обитает здесь".
Скажете, "темные предрассудки"?
А я вам скажу, что не помню ни одной счастливой минуты в своей жизни, после того как благочестивая рука отца сорвала амулет, больно порвав бечевку о мою шею.
Так или иначе, на первое собрание кружка я пришел плохо подготовленным. И еще одного я не учел: что комната окажется такой бедной и тесной и что мне не найти будет угла, в который можно было бы забиться прочь от бесстыдных касаний.
Да, давно я не видел таких красивых юношей так близко вокруг себя. Огоньки масляных ламп блестели в их глазах, полумрак украшал их лица, как искусный гример. Замечали вы, что мужской пот меняет свой запах так же постепенно, как пойманная рыба? Вонь приходит лишь на второй день. Но первые несколько часов - это сладостный свежий аромат. Я упивался им.
И в статуе, и на картине, и в живом мужчине мой взгляд первым делом выхватывает одну деталь: бицепс. Может быть, потому, что в детстве мы привыкли видеть в каждом встречном мальчишке драчуна? И пытались соизмерить наши силенки - кто кого? Но сейчас мощный бицепс не пугает меня - только восхищает совершенством своей формы. Мне кажется, я мог бы провести часы, гладя и целуя его. Конечно, голорукие слушатели Пелагия вышвырнули бы меня в мгновение ока, если бы я дал себе волю. Оставался мой обычный прием: прижиматься губами к собственному - не ахти какому - бицепсу, делая вид, будто вытираешь рот.
Да, коли уж восхищаться премудростью Творца, стоило бы воздать хвалы и за то, что он убрал наш рот подальше от многих соблазнительных частей тела. Ну что мы можем поцеловать у себя? Плечо, руку, колено… Если бы нам была дана гибкость кошки, многие, пожалуй, засосали бы себя до смерти. Но все же почему?! Почему самый нежный и незаменимый инструмент вынесен так беззащитно наружу? Женщины считаются более слабым полом, но у них хотя бы все нужное для продолжения рода упрятано за прочные кости и мышцы. А у нас - будто нарочно подставлено под удар чьей-нибудь безжалостной ноги. Когда я думаю об этой несправедливости, я просто слабею от страха и жалости к себе. Вот тема для серьезного богословского диспута!..
Но нет - мои соблазнительные пелагианцы толковали все больше о расплывчатых абстракциях: душа и тело, грехопадение, свободная воля, вина и искупление, предопределение… Когда я пытался вслушаться в их речи, у меня начиналась боль и потрескивание в висках.
Кто творит зло на земле? Злые люди? Или дьявол? Вездесущие демоны?
Но почему Господь допускает это? В наказание за наши грехи?
А страдания безгрешных младенцев? Их муки - в наказание за первородный грех Адама и Евы?
Хорош Верховный Судия - наказывает миллионы невинных потомков за давнишний грех прародителей.
Когда они сожгли моего любимого, моего бесценного, они могли, по крайней мере, вопить, что грех налицо, что они вытащили его прямо из притона, где он радовал своей красотой таких, как я. Но на следующей неделе в нашем квартале сгорел дом вместе с новорожденной девочкой - ее-то за что?
Да и по своей ли воле грешит человек? Если по своей, значит, он в своем грехе сильнее Бога. (Не потому ли грех так сладок?) Значит, Бог не всемогущ. А если мы грешим не по своей воле, как можно нас наказывать?