Чуть не каждый день мне приходилось выслушивать, что нового сказала, написала, учредила, выкинула умнейшая и оригинальнейшая, неповторимая и прелестная, проницательная и прославленная - Гипатия.
- А ты знаешь, что ее комментарием к "Арифметике" Диофантуса Александрийского пользуются профессора во всех школах Малой Азии и Палестины? А ты знаешь, что она написала также комментарий на астрономию Птолемея? Вчера отец получил от нее письмо, в котором она сообщает, что сам префект Александрии Орестус начал посещать ее лекции. Вот увидишь: неоплатонизм станет признанной религией и Гипатия будет первой жрицей нового культа.
Чтобы не остаться за бортом ее новой страсти, мне пришлось урывать время от основных занятий и до поздней ночи читать в библиотеке неоплатоников. Тогда наутро я мог прийти к ней и заслужить снисходительную улыбку, пересказав какой-нибудь отрывок из Плотина или Порфирия. Сам основатель неоплатонизма, Аммониус Сакус, не оставил письменных трудов.
- Вот видишь, видишь! - восклицала Афенаис. - У вас какой-то культ написанного слова. Настоящее душевное совершенство невозможно перелить на папирус. Но если достигнешь его, как Сократ или Аммониус, найдется новый Платон или Плотин, которые проникнутся твоими словами и сохранят их в свитках для библиотек.
"Как евангелисты сохранили слова Христа", - хотел сказать я, но почел за лучшее промолчать.
Афенаис удивилась и даже раздражилась, когда я сообщил ей, что и Аммониус, и Порфирий в юности были христианами. Но потом наткнулась на книгу Порфирия "Против христиан" и торжествовала.
- Вот! Прочти, и ты поймешь, почему я не могу поверить в ваши евангельские сказки. Бог, воплотившийся в человека, для меня уже не бог. Пусть в него верят узники Платоновой пещеры, которые не в силах повернуть головы и увидеть изначальный свет, не в силах прикоснуться сердцем к бесплотной идее.
Афенаис мечтала написать Гипатии письмо, но все не решалась. Ходили слухи, что Гипатия была очень остра на язык. Со студентами, имевшими несчастье воспылать к ней нежными чувствами, она обращалась просто безжалостно. Один все же попробовал рассказать ей о своей страсти. Она в ответ извлекла из себя платок с пятном крови и развернула его перед лицом неосторожного поклонника.
- Тебя больше интересует эта часть меня? Слияния мыслей тебе уже не хватает? Но ведь другое слияние можно получить за сходную цену в любом александрийском притоне.
Афенаис строила планы уплыть в Александрию и стать ученицей Гипатии. Только Гипатия могла помочь ей в собирании материалов для научного труда, который неудержимо созревал в ее воображении. Из всех прославленных историков - от Геродота до Плутарха - она вычитывала, выписывала отрывки, сообщения, сведения только об одном: о том, что когда-то, давным-давно, у многих народов женщины правили в доме и государстве, что наследство переходило к дочери, а не к сыну и что даже главным божеством была Она.
- Смотри, что я нашла у Диодора, - встречала она меня радостным шепотом. (Мы старались не мешать другим ученикам в скриптории.) - "У племени, живущего в Ливии, вся власть принадлежит женщинам, и они занимают все общественные должности. Мужчины делают все работы по дому и слушаются женщин во всем. Им не разрешается обучаться военному делу или участвовать в делах управления, чтобы они не могли отважиться на восстание против женского господства. Новорожденных отдают на воспитание мужчинам, и они выкармливают их молоком и другой подходящей едой".
В следующий раз это могла оказаться история про Геракла в плену у царицы Омфалы.
- Ох, воображаю, как выглядел этот непобедимый в женском наряде! Ходят слухи, что в конце концов он даже полюбил прялку и что шерстяная нитка у него получалась на зависть ровная и длинная. А царица тем временем управляла своим народом, разъезжала в его львиной шкуре. Но, видимо, время от времени она использовала его не только для домашних работ, коли в конце концов у них родилось четверо детей.
В Древнем Египте тоже, оказывается, женщины занимали куда более почетное положение, чем сейчас.
- "Женщины проводят время на форуме, заключают сделки, а мужья сидят дома и хлопочут по хозяйству" - так пишет Геродот про древнеегипетское царство. И право на трон переходило не к сыну, а к дочери. Сначала фараонами становились те, кто женился на принцессе. Потому-то у египтян и возник этот обычай: для виду женить сына фараона на сестре, чтобы не нарушать династию. И ведь египетская богиня Изида доводится богу Озирису одновременно и женой и сестрой.
Порой ее разгоревшееся лицо, с блестящими глазами, так завораживало меня, что я переставал воспринимать смысл ее слов и слышал только их нежный песенный звук, будто она действительно декламировала мне баллады на каком-то неведомом, издревле женском, жрицами созданном языке. Но в другие разы ее упорная, однообразная, непробиваемая враждебность ко всему мужскому так допекала меня, что я готов был сделать что угодно, лишь бы прервать поток несправедливых обвинений. И однажды я не выдержал.
Мы сидели на нашем любимом месте на берегу ручья за домом соседей. Она что-то чертила на песке ивовым прутом.
- …Вот так одевались жрицы Феба. А вот это наряд жрецов в Древнем Вавилоне. Если я правильно запомнила по картинке в свитке с "Законами двенадцати таблиц" - вот облачение римского верховного священнослужителя. Но на что похожи все эти одежды? Это же типично женское платье! Ибо испокон веков божествам служили жрицы, а не жрецы. А когда мужчины решили захватить и это занятие, они трусливо залезли в женский наряд, чтобы божество не опознало их и не покарало за святотатство. То же самое и ваши христианские священники и монахи - по одежде и длинным волосам их часто можно принять за женщину.
Тут я встал и заговорил холодным и насмешливым тоном, который - я знал - действовал на нее гораздо сильнее, чем возмущенное пыхтение.
- Хорошо, давай допустим, что твоя мечта исполнилась. Что женщины наконец сравнялись в правах с мужчинами или даже стали выше них. Какие это будут блаженные времена! Наконец-то мы услышим их голос в сенате, в ареопаге, в городском совете, в суде. Насколько приятнее и легче грабителю будет получить приговор "двадцать ударов бича" из милых женских уст. Конечно, женщинам будет открыт и доступ в гимнасии. Они будут состязаться наравне с мужчинами в беге, прыжках, метании копья. Могут возникнуть некоторые трудности для женщин, пожелавших заняться кулачным боем. Видимо, они введут специальные нагрудные доспехи. Зато в борьбе женщина одолеет любого мужчину - у нее ведь не вырастет мешающая болезненная помеха между ног.
Постепенно я входил в раж. Расхаживал перед Афенаис, как заправский мим, прыжками и гримасами изображая блаженные времена женского господства.
- Конечно, все управление финансами должно перейти в женские руки, как это и предлагала Лизистрата в комедии Аристофана. Только тогда кончатся безумные траты на строительство кораблей, дорог, храмов. Шелка из Индии, белила и сурьма из Сирии, бриллианты из Африки - вот на что должны расходоваться налоги. А образование? Прославленная Гипатия, конечно, возьмет в свои руки управление всеми университетами. Где изучаться будет только неоплатонизм. С ежемесячным перерывом на три дня. Чтобы Гипатия могла раздавать платки со своей священной кровью. Не нужно будет резать на алтарях ягнят и козлят. После смерти ее, конечно, причислят к сонму богов. И на Олимпе ей наконец подыщут достойного супруга. Кажется, там до сих пор никем не занят Ганимед…
Я чувствовал, что захожу слишком далеко. Но не мог остановиться. Даже когда Афенаис вскочила на ноги и встала передо мной и что-то сказала гневным голосом.
- Что? - не понял я.
- Дай мне твою руку.
Я повиновался в недоумении.
Она крепко взяла мою ладонь, подняла ее. И вдруг сильно ударила ивовым прутом по запястью.
Потом еще раз.
И еще.
Я задохнулся от боли и неожиданности. Мы стояли друг перед другом, укрытые кустами тамариска, ошеломленные, испуганные, чужие, как два путника, столкнувшиеся в безлюдных горах.
Мне было стыдно, что я не сумел удержать слез, но отереть их со щек было еще стыднее.
Афенаис растерянно и виновато смотрела на набухавшие рубцы.
Потом вдруг замотала головой, вложила свой прут мне в ладонь и протянула руки вперед, как напроказившая ученица. Зажмурила глаза, закусила губу.
Я отбросил прут, шагнул вперед.
Неловко прижал губы к ее щеке.
Она не отшатнулась, не открыла глаз. Мы осторожно касались друг друга пальцами, носами, губами. Голова у меня стала легкой-легкой, будто из нее внезапно улетучились все тяжеловесные знания, которыми я старательно загружал ее два года. Неведомая книга на незнакомом языке лежала перед нами.
Мы стояли обнявшись, не решаясь начать разматывать манящий свиток. Он казался бесконечным, многослойным, опасным, как лабиринт Минотавра.
Мне хотелось, как в детстве, побежать к Гигине с криком "оно твердое и болит".
Я оторвался от Афенаис, шагнул в ручей. Присел в нем, делая вид, что остужаю запястье. От поцелуев ледяной воды мой дракон начал поспешно уползать в свою пещеру. Я знал, что он будет там дожидаться ночной одинокой темноты, чтобы снова восстать во весь свой мучительный рост.
ЮЛИАН ЭКЛАНУМСКИЙ ТОСКУЕТ ПЕРЕД СТАТУЕЙ БОГИНИ
Иннокентий Первый был, быть может, самым достойным из римских первосвященников - вдумчивым, отзывчивым, блистательно образованным. Вера его была окрашена смирением и грустью, какие редко можно встретить у человека на таком высоком посту. Но доброта его и жажда душевного покоя с годами все дальше и дальше оттесняли остатки душевной твердости, необходимой для земного кормчего Церкви Христовой.
Когда он отправлял меня на пост епископа в Эклануме, мне было обещано, что ни один священник в моей епархии не будет назначен без моего согласия и одобрения. Однако уже в первый год это правило начали нарушать. Конечно, во времена смуты нелегко было кандидату добраться из Рима до Экланума, чтобы дать мне возможность убедиться в его пригодности. Но и после ухода визиготов и восстановления мира в Италии освобождающиеся вакансии в местных приходах порой заполнялись без моего ведома и участия.
Именно так появился на церковной кафедре в Ирпино отец Фелициан. Поначалу он произвел на меня впечатление скорее приятное. Мне понравилась его радостная возбужденность, которая вспыхивала тем сильнее, чем меньше было для нее видимых поводов. На его моложавом лице ухитрились вырасти две бородки: одна, неподвижная и аккуратно подстриженная, обрамляла подбородок, другая - маленькая и острая - прицепилась под нижней губой и плясала вместе с ней на каждом слове. Он рассказал мне, что рос на ферме своего отца в Лукании и что в десять лет ему во сне явился апостол Павел и повелел стать сеятелем света Христова.
Правда, я очень скоро понял, что его познания в Священном Писании весьма убоги, а из истории Церкви он с уверенностью может назвать лишь одну дату Никейского собора. Но мне не хотелось омрачать отношения с канцелярией римского первосвященника новым протестом. Священников не хватало, приход мог остаться надолго вообще без пастыря. Я снабдил отца Фелициана нужными книгами и настоятельно советовал употреблять на чтение их все свободное время.
Мой список срочных дел на каждый наступающий месяц всегда оказывался так растянут, что и шестидесяти дней было бы мало. Но все же я снова и снова втискивал туда запись: "Посетить отца Фелициана в Ирпино".
Увы, мне удалось осуществить это лишь год спустя.
Именно тогда, зимой и летом 414-го, в Италию начали поступать первые эпистулы и трактаты, обличавшие последователей Пелагия. Наступление из Африки возглавил осторожный и красноречивый епископ Гиппонский Августин. Из Палестины летели гневные послания Иеронима Вифлеемского. Казалось, где бы ни побывал наш учитель - в Сицилии, в Карфагене, в Иерусалиме, - он всюду пробуждал сердца, наполнял их своей любовью к Богу. К Богу, давшему нам бесценный дар - свободу воли. Но почему-то именно эти островки высокой набожности вызывали у церковных пастырей приступы ревнивого озлобления.
Мы жадно вслушивались в отзвуки этих словесных битв, долетавшие до нас, втягивались в богословские споры. Августин тогда еще не называл Пелагия по имени, нападал только на его учеников. Он упрекал их в том, что они не верят в необходимость крещения несмышленых младенцев, что отказываются допустить, будто Бог мог осудить на вечную муку всех людей за первородный грех одного Адама. Иероним же прямо обвинял самого Пелагия в следовании осужденному учению Оригена. Пелагий вынужден был защищаться и написал свой блистательный трактат "О природе". Книготорговцы говорили, что по числу проданных экземпляров этот труд уступал только книге Августина "Град Божий", появившейся годом раньше.
Домашние заботы тоже отвлекали меня от епископских обязанностей. Мне наконец удалось найти подходящего воспитателя для сына, который сумел оградить нашего мальчика от бестолкового кудахтанья нянек и служанок. Но, как я и опасался, эта перемена наполнила тревогой и тоской душу моей жены. У нее начали появляться симптомы той же болезни, которая свела в могилу нашего первого сына: бледность, вялость, неожиданные кровотечения из десен и носа. Поездки к врачам стали частью нашей повседневной жизни.
Именно одну из таких поездок я решил использовать, чтобы нанести наконец неожиданный визит отцу Фелициану. Вообще-то сведения, доходившие из его прихода, не внушали тревоги. Молодой священник не пьянствовал, не развратничал, богослужения совершал аккуратно. Число принявших крещение у него росло гораздо быстрее, чем в других городках. Так что, подъезжая тихим вечером вдоль сжатого поля к стоявшей на окраине церкви, я не ждал никаких неприятных сюрпризов.
Жена сказала, что она останется сидеть в эсседе, полюбуется закатом. Я вошел в церковь один.
Сначала мне показалось, что она совсем пуста. Потом я разглядел коленопреклоненного человека у алтаря. Святые дары слабо поблескивали в свете двух лампад. Слева от алтаря белел какой-то столбик, который я принял за подставку для Библии. Лишь подойдя ближе, я смог разглядеть, что это была мраморная статуя. Статуя женщины в нарядном балахоне до пят. И именно к ней-то и обращал человек свою молитву.
От гнева и возмущения я растерял все слова. Я бросился вперед по проходу, схватил человека за плечи. Поднял его, встряхнул, заглянул в лицо.
Это был сам отец Фелициан.
- Что ты делаешь, безумец? - завопил я свистящим шепотом. - Такое кощунство! Нарушить первую заповедь, самую священную. "Да не будет у тебя других богов, кроме Меня!" Как ты мог? И где? Прямо в храме Господнем. Какое затмение на тебя нашло? Ты знаешь, что я должен теперь отдать тебя под суд?
Голова отца Фелициана покорно моталась от моих толчков, малая бородка под нижней губой прыгала вверх и вниз. Но в глазах его не было страха. Скорее какая-то восторженная покорность судьбе.
- Мне было видение, - наконец выговорил он. - Пречистая Дева Мария вышла ко мне из куста роз. И я сделал все, как она повелела.
- Что она тебе повелела?
- Поставить ее статую в церкви. Я ходил за ней в Беневентум. И купил на свои деньги. Обратно всю дорогу шел пешком и нес ее на спине.
- Кто тебе сказал, что это Дева Мария?
- Никто. Я сам сразу узнал ее в мастерской скульптора. Сам выбрал. Она немного повреждена вот здесь - поэтому скульптор уступил мне ее так дешево. А то бы у меня не хватило денег. Он не сказал мне, но я понял, что первоначально она держала на руках младенца Христа. Но вскоре я накоплю довольно денег и закажу статую младенца, которую мы прикрепим вот здесь.
- Несчастный невежда! Почему ты не спросил совета у старших, у знающих? Любой мало-мальски образованный священник сказал бы тебе, что это не Дева Мария, а языческая богиня плодородия Церера. И не младенца она держала в руках, а рог изобилия. Ты внес в христианский храм языческого идола!
Я говорил еще какие-то слова, а в душе беззвучно молился, прося Господа удержать, дать мне силы устоять перед накатывающим припадком бешенства. Отец Фелициан молчал.
Я отвел его к стене, усадил на скамью, сел рядом.
- Неужели ты не слыхал о празднике Цериалий, который язычники справляют девятнадцатого апреля? Храм Церере на Авентинском холме в Риме стоит вот уже девять веков. Ее детьми считаются Либер и Либера, и этой троице язычники поклоняются как главным дарителям плодородия. Прозерпина также почитается ее дочерью, которая возвращается к матери каждый год из подземного Аида в виде зеленых ростков.
Отец Фелициан слушал меня рассеянно и недоверчиво. Мне даже почудилось, что его подвижная бородка в какой-то момент задралась насмешливо.
- Но даже если бы кто-то изваял статую Девы Марии, ты не должен был бы устанавливать ее в церкви. Верующим следует почитать ее, но они не должны поклоняться ей наравне с Христом, с Богом Отцом, с Духом Святым. Помнишь, как Христос говорит в Евангелии: "Кто матерь моя и братья мои?" Мы должны немедленно убрать статую из церкви, чтобы не вносить соблазн в души верующих.
- Мои прихожане привыкли к ней, - сказал отец Фелициан. - Они могут потребовать ее назад.
- Привыкли? Но как давно притащил ты сюда это идолище?
- Вот уже скоро будет полгода.
- Силы небесные! И он говорит это так спокойно! Целых полгода его паства молится языческому идолу - а ему хоть бы что.
- Не у всех достанет духу обращаться с молитвой к самому Христу. Грешные люди боятся его лика. Они верят, что Божья Матерь скорее простит их и заступится перед своим Сыном. К этой статуе сходятся люди из других приходов. Иногда за два-три дня пути. Многие согласились креститься только в надежде на ее заступничество.
- Вот что, отец Фелициан, - твердо сказал я. - Такое уже бывало много раз. Помнишь, как евреи в пустыне начали поклоняться статуе тельца, когда Моисей удалился на гору Синай? Люди слабы, неустойчивы в вере. На то мы и поставлены пастырями над ними, чтобы удерживать их от заблуждений и гибели. Статую нужно вынести из церкви немедленно. Вдвоем мы поднимем ее без труда.
Фелициан молчал и не двигался с места. Пальцы его вцепились в край скамьи, точно он ждал, что я попытаюсь поднять его силой. Страшные строчки из Книги Исхода запали мне в память еще со школьных времен: "И сказал Моисей сынам Левииным: возьмите каждый свой меч на бедро свое, пройдите по стану от ворот до ворот и обратно, и убивайте каждый брата своего, каждый друга своего, каждый ближнего своего". Три тысячи из поклонившихся Золотому Тельцу пало в тот день!
Но прошли времена пророков. Веры нашей едва хватает на то, чтобы одолеть собственные слабости - не чужие.
Я встал и направился к статуе в одиночку. Я не знал, что я буду делать, если безумный священник накинется на меня. Я ждал удара сзади и чуть не наступил на тело, распростертое перед статуей Цереры.
Это была Клавдия, моя жена.