- Вы только послушайте про эту гадость, мерзость, - говорила она. - И зачем я только согласилась читать вашего прославленного кулинара. Это мать подсунула мне Апикуса. Очень нужно мне было знать, как делается соус ликвамен. Не знала бы - и ела бы по-прежнему в свое удовольствие. А теперь… "Положите рыбьи внутренности в миску и хорошенько посолите. Добавьте всякой мелкой рыбешки - анчоусов, муллет, кильку и снова посолите. Потом выставьте на солнце и дайте соли раствориться в соку. Время от времени переворачивайте. Потом вытряхните на сито. То, что протечет сквозь, и будет соус ликвамен. А оставшуюся часть можно использовать для всяких маринадов". То есть этот знаменитый гурман учит нас приправлять любую еду соком протухших рыбьих внутренностей.
- Зато рецепты для дичи у него очень недурны. У нас в Македонии фазанов издавна готовили именно так, как советует Апикус: густо обмазывают смесью муки и масла и только потом ставят жариться в печь. Внутри запекшейся корки мясо получается гораздо более сочным.
Мы оба с готовностью погружаемся в пряные кулинарные мечты, глотаем слюну, смеемся. Ах, как было бы хорошо побежать сейчас на кухню и отгородиться сковородками, горшками, соусниками от чудищ, подстерегающих нас за стенами дома! Но они не дают забыть о себе.
…Я прибавляю шаг, лавирую между встречными, бормочу извинения. Каждое лицо кажется маской, таит скрытую угрозу. Ведь неспроста этот молодой бездельник при виде меня вдруг остановился и сделал кому-то знак рукой. А кто притаился в носилках, внезапно перегородивших мне дорогу? Не обо мне ли шепчутся эти два стражника? Меняла вышел из своей лавки, стирает цифры пересчета денег на табличке рядом с дверьми, пишет новые - это тоже, наверно, неспроста.
Злая судьба может обрядить своего посланца в любое обличье. Вчера она избрала для дурных вестей прелестную девочку Фрискию. Которая вбежала к нам как раз в тот момент, когда мы с Деметрой только начали составлять список для шпиговки баранины (перец, куриные мозги, орехи, медовые шарики, сушеная мята, жареный лук). Вбежала и со слезами на глазах прошептала, что незнакомец на улице опять расспрашивал ее о приезжих.
- Но на этот раз он назвал вас по имени! Никакие мои отговорки не помогли… Да он все про вас знает. Знает, что вы приехали из Греции, знает, что вы были с Пелагием в Святой Земле…
- Но чего же он хотел от тебя?.. Он был один?.. Как он выглядел?.. Ты смогла бы узнать его и показать мне?
Фриския только дрожит и мотает головой. О, ей известно, что в таких делах дознание начинается с пытки слуг и рабов. Но если нас уже опознали - почему они тянут с арестом? Зачем эти расспросы служанки? Хотят спугнуть меня, выманить из-под защиты могущественного дома Аникиев?
Я теряюсь в догадках. Понимаю лишь одно: оставаться здесь и ставить под удар хозяев невозможно. Да и самому мне лучше исчезнуть. Хотя бы попытаться.
Деметра испугана не меньше меня. Взгляд настороженной птицы впивается в мое лицо. Как будто я - охотник с сетью и стрелами, а не загнанный зверь, ищущий убежища. Да, она согласна с тем, что нам лучше на время исчезнуть. Она будет молиться за нас.
Могу я попросить ее об услуге? Отправить наши тюки с надежным человеком в Капую, в дом ювелира Мания? Налегке нам, может быть, удастся оторваться от ищеек. Как только мы окажемся в безопасности, я дам ей знать. И объясните своей матери, почему я должен был покинуть дом так внезапно, даже не попрощавшись. Она поймет.
Деметра сама проводила нас до задней калитки. Мы стояли в тени стены, держась за руки. Потом она вдруг высвободила руку, полезла к себе за пазуху и извлекла тоненькую золотую буллу на цепочке. На ней не было никаких рисунков, только выгравированные буквы: "И.Х.".
- "Кто Павлов? Кто Аполлосов? Кто Кнфин?" - тихо сказала она и повесила теплую буллу мне на шею.
Я вспомнил эти слова из Послания апостола Павла к коринфянам, вспомнил и следующую строчку: "Разве разделился Христос? Разве Павел распялся за вас?" Она притянула мою голову к себе и прошептала в самое ухо:
- Да сохранит тебя Единственно Неделимый…
…Пройдя три квартала быстрым шагом, я остановился у лавки цирюльника. Бласт вскоре присоединился ко мне и сделал вид, будто изучает расценки на бритье, стрижку, завивку. Он запыхался, и я с трудом разбирал его шепот:
- Она понеслась за вами как подстегнутая… Хотите верьте, хотите нет… Да-да, это женщина!.. Вон та, что завязывает сандалии.
Я осторожно скосил глаза.
Женщина распрямилась и, виляя бедрами, прошлась взад-вперед, притаптывая подошвой. Лицо ее было почти неразличимо в тени накидки. Но все же какое-то смутное воспоминание мелькнуло в моем мозгу. Почему-то вспомнились Палестинские холмы, Пелагий, поднявший с дороги плоский камешек, и толпа сопровождавших его учеников, сразу притихших в надежде на новый всплеск боговдохновенной речи.
МИССИЯ НЕПОЦИАНА В ПАЛЕСТИНЕ
Да, тогда, в Риме, ты не узнал меня в женском наряде. Но если бы ветер вдруг случайно сдул накидку с моей головы - ты вспомнил бы? вспомнил? Не мог ты совсем забыть меня за каких-то три года. Люди равнодушно скользят глазами по путникам, бредущим рядом с ними по дороге жизни. Но если им встретится кто-то, кто непрерывно истязает себя плетью, режет ножом, прижигает раскаленным железом, - о, такого они запоминают.
А я в то палестинское лето был именно таким. Будто все демоны, изгнанные когда-то Христом из бесноватого, прыгнули с восторженным хрюканьем из свиней обратно в человека - в меня. Каждый проблеск радости в ближнем вызывал у меня припадок злобы. Каждый страдальческий стон заставлял хохотать. На каждое доброе и разумное слово я разражался потоком издевательств.
И вы все видели, что бешенство мое неподдельно. При нужде я умею и притвориться, и разыграть любую роль. Но ведь Пелагия не обманешь. Его демоны умнее и хитрее моих в десять раз. Он видел, что душа моя вот-вот разорвется на мелкие замаранные лоскутки, - потому и пытался помочь, потому и обращался ко мне чаще, чем к другим. А когда вы все ревновали, когда жаловались, что он уделяет мне слишком много внимания, - как он вам отвечал? Он отвечал словами Христа: "Если бы у кого было сто овец, и одна из них заблудилась, то не оставит ли он девяносто девять в горах и не пойдет ли искать заблудившуюся?"
Но даже его заботливость только взбивала ядовитый сок в моем сердце, и он тут же вытекал каким-нибудь язвительным комментарием. Помнишь, с каким возмущением ты заводил глаза к небу, когда я выпустил свое змеиное жало в ответ на евангельскую цитату? "Пусть заботливый Пастырь не забывает, - сказал я, - что если он отыщет заблудшую овцу один, и другой, и третий раз, на четвертый она захочет потеряться нарочно". Только улыбка Пелагия спасла меня тогда - а то вы все (все девяносто девять незаблудших!) уже были готовы накинуться на меня с тумаками.
Порой мне казалось, что Пелагий мог даже догадываться о моей тайной миссии. Он знал, что католические епископы в Риме все время пытаются очернить его в глазах Папы Иннокентия, знал, что враги неустанно ищут ересь в его проповедях и посланиях. Конечно, он понимал, что они будут подсылать к нему шпионов. Но, видимо, его это не заботило. Ведь и Иисус знал о предательстве Иуды - но не стал отстраняться от него.
Мои викомагистры помнили, что я посещал кружок Пелагия еще до осады Рима. Потому они и рекомендовали епископам выбрать для этой тонкой работы именно меня. Мне был придуман правдоподобный повод для путешествия в Иерусалим: ревизия имуществ, завещанных Римской Церкви. Но, конечно, посылавшие меня не понимали и не могли оценить того, что гарантировало мне вход в кружок Пелагия: разросшееся дерево боли в душе.
Нет, ты приехал из Греции в Иерусалим на месяц позже и уже не застал моих самых страшных припадков бешенства и отчаяния. Пелагий был вправе вообразить, что это его речи и проповеди ослабили мою боль, подлечили меня. На самом же деле - теперь я вижу это ясно - целительное действие оказала именно моя встреча с тобой.
Как ты был красив в то лето!
Как трогательно круглились твои еще детские щеки! И первая тень отрастающей бородки на них казалась нарисованной шуткой, обещанием близкого маскарада. И эти губы, вспухающие навстречу будущим поцелуям. А брови тянулись неправдоподобно далеко, доползали до пульсирующих висков. И блеск глаз под ними, освещенный воспоминанием об оставленной в Греции возлюбленной. Ты будто все время готов был оглянуться, и это придавало тебе особое - нездешнее - очарование. И гладкий загорелый бицепс, с удивлением пробующий свою нарастающую силу…
После твоего появления мне стало скучно писать свои еженедельные доносы в Рим. Разглагольствования Пелагия о свободе воли вообще плохо удерживались в моей голове. Что за свобода, если каждым нашим поступком управляют полчища демонов? С гораздо большим удовольствием я записывал бы наши беседы с тобой. Как воин спешит растратить награбленное, так и ты спешил поделиться с первым встречным жадно нахватанными знаниями. Помнишь, ты пересказывал мне Плутархово "Жизнеописание Солона"? Тебе нравилось, что я так от души смеялся шуткам, рассыпанным там. "Тирания - прекрасное местечко, только выхода из него нет". Или вот эта: "У греков в народных собраниях речи произносят умные, а дела решают дураки". Как легко было завлечь тебя на разговор или на прогулку приманкой моего благодарного любопытства!
Странно: я не испытывал ни малейшей ревности, когда ты рассказывал мне о своей божественной, неповторимой, оставшейся за морем. Но восхищенный взгляд, которым ты впивался в Пелагия, жег меня огнем. Да, не скрою: я страстно хотел, чтобы и мне хоть раз достался такой взгляд. Но чем я мог заслужить его? Конечно, ничем.
Только мои язвительные кощунства безотказно вызывали тебя на словесную схватку. Достаточно было обронить что-нибудь насчет непорочного зачатия - и дальше можно было купаться в потоке твоих гневных обличений. А если поток ослабевал, я спрашивал, чему хорошему могут научить ветхозаветные пророки - почти все поголовно многоженцы? Ну хорошо, у Моисея была всего одна жена. Но начал ведь он с того, что убил человека. Вот тебе и заповедь "не убий". А десять казней египетских? Если фараон их так испугался, как же он мог тут же послать свою армию в погоню за евреями? Не обманом ли на самом деле вырвались двенадцать колен Израилевых? Отпросились у фараона помолиться в пустыню, а сами и удрали. Прихватив при этом золотые и серебряные вещи, одолженные у доверчивых соседей-египтян.
Ты только сжимал зубы, пыхтел, бранился, убегал проверять священные тексты. (Все оказывалось правильно, мне не было нужды выдумывать ваши христианские благоглупости.) Но помнишь, на чем ты сорвался и кинулся на меня с кулаками? Это когда я спросил, возненавидел ли ты уже отца и мать и братьев своих. До сих пор - нет? Но как же ты можешь называть себя христианином? Ведь Христос ясно сказал: "Тот не может быть Моим учеником, кто не возненавидит". Вот вам и заповедь "возлюби ближнего своего".
В то лето ты был еще юнцом, худеньким и легким, но твоя набитая знаниями голова ударила меня в грудь, как камень, запущенный катапультой. Я не смог устоять на ногax. Мы начали кататься по сухой палестинской траве, давя ни в чем не повинных ящериц, жуков, муравьев. Ты обзывал меня еретиком и грозил костром. Я пытался придавить тебя к земле и прятал лицо от твоих мелькавших кулаков в твоей же пахучей подмышке. Мои мышцы были крепче, но трудно победить, когда думаешь только о том, чтобы не поранить противника, не порвать его нежное сухожилие, не обезобразить синяком его гладкую кожу.
Наконец мне удалось прижать тебя к земле. Ты лежал подо мной лицом вниз, тяжело дыша, израсходовав все угрозы и проклятия. Нечего и говорить, что мой любовный корень начал твердеть, как посох, зовущий в дорогу. Мы были одни, в дальних сгущениях кустарника. Ты был моей законной добычей, и я мог бы…
Ты веришь, что мог?
И если не сделал этого - то лишь потому, что обладания мне уже было мало.
Вот в этом-то и кроется главное проклятие любви. Ее не насытишь простым обладанием.
Только ответной любовью.
(Непоциан умолкает на время)
Нет, я больше не испытываю стыда, перенося излияния Непоциана в свой свиток. Что поделать - похоже, что это было самое сильное любовное чувство, которое мне когда-нибудь удалось внушить другому человеку. Лучшего не сподобился - спасибо и на том. Но до сих пор грустной нелепостью кажется мне это вымаливание нескольких глотков любви в устах человека, ходившего по земле рядом с Пелагием и не способного зачерпнуть из его бездонного, всем открытого источника. Это было как вымаливать кружку воды, стоя на берегу широкой реки или под шумящим водопадом. "Не все вмещают слово сие…"
Именно свободное струение - речи, чувства, взгляда - поражало сильнее всего при встрече с Пелагием. Я прибыл в наше палестинское поместье, чтобы подыскать нового арендатора или управляющего, заплатить кредиторам, взыскать с должников. Важность миссии переполняла меня. Я старался высокомерием прикрыть свое невежество в хозяйственных и денежных делах.
Скромно одетый человек представился мне и объяснил, что он был учителем в семействе покойного арендатора. Арендатор оставил ему все счета и расписки, и он готов представить их мне в любое удобное время. Но если можно - не сегодня. Сегодня в церкви Святого Павла, на окраине Иерусалима, - богослужение, которое ему не хотелось бы пропустить. А может, и молодой путешественник захочет принять участие?
- Ведь вы - христианин?
- Да, - ответил я. - Наши родители крестились и растили детей в вере Христовой. Но в церковь мы ходим не часто. В этом году я уже был два раза и внес свою долю помощи бедным.
- О? - Пелагий улыбнулся одними глазами. - А сами вы не нуждаетесь в помощи? Я имею в виду - духовной? Быть может, сегодня в церкви Святого Павла помощь окажут вам?
И я поддался этому тихому струению слов и глаз. И отправился с ним. И впервые услышал его проповедь после службы. И впервые в жизни - вспышкой, озарением - понял, что христианство не сводится к постам, свечам, праздникам, загробной жизни, помощи бедным. Что оно - про то, что творится с нами каждую секунду. Да, в нас постоянно бурлят страхи, надежды, гордость, стыд, любовь. Но что такое "в нас"? В нашей душе?
Да, да и да! Душу, вместилище самых важных чувств и страстей, - вот что христианство помогает нам строить, расширять, сберегать!
И главный инструмент, дарованный нам Богом для этого важнейшего строительства, - наша свобода выбирать между добром и злом, между высоким и низким, между ярким и убогим.
- Человек может обладать всевозможными талантами и добродетелями, - говорил нам Пелагий, - но если он не осознал этот главный дар Господень - свободу выбора, дарованную ему, - все его достоинства не принесут желанных плодов. И наоборот, человек по виду заурядный и скромный проживет полноценную жизнь и вернет Хозяину свой талант приумноженным, если он осознает в начале пути важность дарованного ему сокровища…
…Зарыть дар в землю или приумножить его - вот выбор, который дает нам Господь. Пока человек не совершит этого выбора, он даже не сможет отличать добро от зла в себе и в ближнем своем. Ибо как можно восхищаться добрым и осуждать злое в человеке несвободном?
…Только не упускайте время. Чем больше времени упущено, тем крепче душа ваша может срастись с заманчивой и убаюкивающей идеей фатальной предопределенности судьбы и тем труднее ей будет открыться для ужаса свободы и ответственности. Да, свобода пугает нас. Но только так можно стать "сыном в доме Отца своего", а не рабом.
Как мы впивали эти слова! И не только такие незрелые юнцы, каким я был в те годы. И ювелир Маний, и священник в церкви Святого Павла, и сотни и тысячи верующих, приходивших на проповеди, и сам епископ Иерусалимский Прэйлиус - все мы чувствовали отблеск Божественной правды в словах Пелагия.
Нас было так много, становилось все больше и больше.
Но почему же - не все?.. Или мы и были теми избранными, которых - по слову Христа - всегда будет мало?
Пришло еще одно письмо из Антиохии от моего друга.
Ему несказанно повезло: епископ, зная его образованность, включил его в свиту императрицы, назначенную сопровождать ее во время осмотра городских церквей и святынь.
И мало того - ему посчастливилось говорить с ней.
Вот отрывок из его письма:
"…Как ты понимаешь, я старался держаться в задних рядах свиты. Знать свое место - одна из самых ценных добродетелей в нашем городе. Мы осмотрели несколько уцелевших домов, в которых - по преданию - собиралась первая христианская община, созданная апостолом Павлом. Проехали мимо Школы богословия, прославленной учившимся здесь Иоанном Златоустом. Совершили краткий молебен в Золотой церкви императора Константина. Если ты помнишь, неподалеку от этой церкви стоит конная статуя Феодосия Великого. Императрица задержалась у этой статуи и вдруг спросила, отчего у бронзовой головы деда ее супруга одна щека светлее другой.
Наступило молчание.
Члены свиты, переглядываясь, пятились, расступались. И так вышло, что между мной и носилками императрицы вдруг образовалось пространство. Мне ничего не оставалось, как пройти по этой тропинке и объяснить любознательной базилессе, что статуя была повреждена пятьдесят лет назад и что бронза, использованная для ремонта, оказалась более светлого оттенка.
- Чем же было нанесено повреждение? - спросила она.
- Камнем, - смущенно ответил я.
- Вряд ли это был камень, упавший с неба?
- Увы, нет. Это случилось во время голодных бунтов, когда много камней летало в нашем городе и многие статуи и изображения императоров были повреждены.
- Я вспоминаю теперь, что читала об этом у вашего знаменитого Либания. Он тогда вступился за пекарей, несправедливо подвергнутых бичеванию на Агоре.
- Голодная толпа искала, на ком бы выместить злобу, и губернатор обвинил пекарей в необоснованном вздувании цен на хлеб. Когда Либаний попытался вступиться за них, его чуть не растерзали.
- Да, чернь не терпит, когда у нее отнимают любимые развлечения.
- Но все же она дала оратору говорить. И в конце концов несчастных отпустили.
- Книги Либания давал мне читать начальник дворцовой канцелярии, Маркус Паулинус. Он же подчеркнул в ней одно место, которое впоследствии мой супруг, император Феодосий Второй, процитировал в речи перед сенатом: "Если обвинять в дороговизне пекарей, они разбегаются или прячутся, и цены на хлеб только подскакивают еще выше".
Императрица разговаривала со мной так оживленно и любезно, что я кожей спины чувствовал жаркую волну зависти остальных сопровождавших. Она сказала еще несколько фраз о пользе книг и чтения и вдруг - теперь приготовься! - ты не поверишь, но она упомянула твое имя!
Да, да! Я был ошеломлен и счастлив за тебя.
Подошедший сенатор вступил в разговор и похвастался, что Антиохия планирует расширять городскую библиотеку. Императрица Евдокия выразила горячую поддержку этому делу.
- Конечно, у вас достаточно ученейших мужей для такой работы, - сказала она. - Но если вам понадобится специалист по учению неоплатоников и по трудам знаменитой Гипатии, я рекомендовала бы Альбия Паулинуса. Он особенно хорошо изучал эту тему. Наш начальник канцелярии - его старший брат. Альбий Паулинус живет сейчас в поместье под Иерусалимом".
Помнит! Она помнит меня!