- И что же, его наружность не произвела на вас особого впечатления?
- Напротив, ваше величество, я нахожу, что его наружность оставляла самое благоприятное впечатление.
На мгновение искра гнева промелькнула в его изменчивых глазах, затем он слегка потянул меня за ухо, сказав:
- Месье де Лаваль, вы не созданы быть придворным! Знайте, Людовик Бурбон не получит обратно трона, сочиняя в Лондоне прокламации, которые он на королевский манер подписывает просто "Луи". Я нашел корону Франции, когда она валялась на земле, и поднял ее концом своей шпаги!
- Вашей шпагой вы возвысили Францию, ваше величество, - сказал Талейран, стоявший все время за его плечом.
Наполеон взглянул на своего фаворита, и в его глазах, как мне показалось, мелькнула тень подозрения. Потом он обратился к своему секретарю.
- Отдаю месье де Лаваля в ваши руки, де Миневаль, - сказал он. - Я желаю видеть его у себя после артиллерийского смотра.
Глава одиннадцатая
Секретарь
Император, генералы и офицеры отправились на смотр, а я остался наедине с весьма симпатичным смуглым молодым человеком, одетым в черное платье с белыми гофрированными манжетами. Это был личный секретарь Наполеона, господин де Миневаль.
- Прежде всего вам стоит несколько подкрепиться, месье де Лаваль, - сказал он. - Никогда не следует упускать случая подкрепить свои силы, съев что-нибудь питательное, ведь вам предстоит дожидаться императора. Он сам может подолгу ничего не есть, и в его присутствии вы тоже оказываетесь обязаны поститься. Знаете, я совершенно истощен от постоянного голодания.
- Но как же он выносит такую жизнь? - спросил я.
Господин де Миневаль произвел на меня самое приятное впечатление, и я отлично чувствовал себя в его обществе.
- О, это железный человек, месье де Лаваль, мы не можем с него брать пример. Он зачастую работает по восемнадцати часов кряду. За это время ничего не съест и не выпьет, кроме одной-двух чашек кофе. Мы все ему только поражаемся. Даже солдаты уступают ему в выносливости. Клянусь, я считаю за высшую честь быть его секретарем, хотя эта должность не из легких. Очень часто в двенадцатом часу ночи я еще пишу под его диктовку, хотя чувствую, что глаза слипаются от усталости. Это трудная работа. Император диктует так же быстро, как говорит, и ни за что не повторит сказанного. "Теперь, Миневаль, - скажет он вдруг, - дела закончены, пойдем спать". И, когда я в душе уже поздравляю себя с вполне заслуженным отдыхом, он добавляет: "Приступим к работе в три часа утра". Трех часов, по его мнению, вполне достаточно, чтобы успеть отдохнуть!
- Но разве у вас нет определенного времени для обеда и ужина, господин де Миневаль? - спросил я, идя за несчастным секретарем.
- Да, конечно, для еды установлены определенные часы, но император совершенно не хочет с этим считаться. Вот сегодня, например, обеденное время уже давно прошло, а он отправился на смотр. После смотра он увлечется еще чем-нибудь и только вечером вспомнит, что не успел пообедать. Тогда он потребует, чтобы обед был готов сию же минуту, и бедный Констан должен будет не мешкая подать горячий обед!
- Но ведь есть в такой поздний час вредно!
Секретарь улыбнулся.
- Вот императорская кухня, - сказал он, указывая на большую палатку прямо за штабом, - у входа стоит Борель, второй повар. Сколько сегодня зарезано цыплят, Борель?
- Ах, месье де Миневаль, просто сердце разрывается! - вскричал повар. - Вот полюбуйтесь-ка! - Он отдернул полог в палатку, и показал семь блюд с холодной птицей.
- Восьмая жарится и скоро будет готова, но я слышал, его величество отправился на смотр, так что надо готовить девятую.
- Вот видите, что из этого выходит, - сказал мой спутник, когда мы покинули кухню, - был случай, когда для императора приготовили двадцать три обеда, один за другим, прежде чем он вспомнил о еде. В тот день он обедал в одиннадцать часов ночи. Он мало обращает внимание на еду и питье, но не любит ждать. Полбутылки вина и рыба под красным соусом или птица а ля маренго вполне удовлетворяют его, но Боже упаси подать крем или пирожное прежде птицы, он не станет их есть… А вот не хотите ли взглянуть?
Я вскрикнул от удивления: грум на чудном арабском коне галопом ехал по переулку. В это время гренадер, державший в руках маленького поросенка, бросил его под ноги лошади. Поросенок с отчаянным хрюканьем пустился наутек, но лошадь продолжала идти тем же аллюром, даже не переменив ноги.
- Что происходит? - спросил я.
- Это Жарден, главный грум; на него возложена выездка императорских лошадей. Сначала он приучает их к пушечным выстрелам, потом их пугают различными предметами, и, наконец, последнее испытание - бросание поросенка под ноги. Император не особенно крепко сидит в седле и, кроме того, сидя верхом, часто задумывается, так что давать ему невыезженных лошадей небезопасно. А вон, видите того юношу, который спит у входа в палатку?
- Да, вижу!
- Вы, конечно, и не предполагаете, что в настоящий момент он исполняет для императора свою работу?
- Ну коли так, то нельзя назвать его службу изнурительной!
- Да, месье де Лаваль, хотел бы я, чтоб и наши обязанности были так же необременительны! Это Жозеф Лендан, обладатель ног одного с императором размера. Он разнашивает башмаки и сапоги, прежде чем их наденет император. По золотым пряжкам на его башмаках понятно, что они принадлежат Наполеону. Ба! Месье де Коленкур, не хотите ли к нам присоединиться и пообедать у меня в палатке?
Высокий, красивый, очень элегантно одетый человек, издали раскланиваясь, подошел к нам.
- Редко удается с вами повидаться, месье де Миневаль! У меня немало работ по дому, и все же я свободнее вас. Успеем ли мы пообедать до возвращения императора?
- Конечно, мы уже пришли, и все давно готово. Отсюда мы увидим, когда император будет возвращаться, и успеем добежать до приемной. Мы здесь на биваках, и потому наш стол не отличается изысканностью, но, без сомнения, месье де Лаваль извинит нас за это.
Я с наслаждением ел котлеты и салат, слушая рассказы новых знакомых о привычках и обычаях Наполеона; меня интересовало все, что касалось до этого человека, гений которого молниеносно прославил его на весь мир. Господин де Коленкур рассказывал о Наполеоне с удивительной непринужденностью.
- Что говорят о нем в Англии, месье де Лаваль? - спросил он.
- Мало хорошего!
- Я так и думал, судя по их газетным статьям. В английских газетах императора называют неистовым самодуром, и все-таки он хочет читать их, хотя я готов побиться об заклад, что в Лондоне он прежде всего разошлет всю свою кавалерию в редакции газет с приказанием хватать их издателей.
- А затем?
- Затем мы вывесим длинную прокламацию, чтобы убедить англичан, что если мы и победили их, то только для их же блага, совершенно против нашего собственного желания. Ну а если им нужен правитель-протестант, то император даст им понять, что его взгляды весьма мало расходятся со взглядами Святой Церкви.
- Ну уж это слишком! - воскликнул де Миневаль, удивленный и, пожалуй, испуганный смелостью суждений своего приятеля. - Конечно, император имеет серьезные основания вмешаться в дела магометан, но я смело могу сказать, что он будет так же заботиться об англиканской церкви, как в Каире о магометанстве.
- Император слишком много думает сам, - сказал Коленкур, и грусть зазвучала в его голосе, - он так много думает, что другим уже не о чем больше размышлять. Вы угадываете мою мысль, де Миневаль, потому что сами в этом убедились не хуже меня?
- Да-да, - ответил секретарь, - он, конечно, не позволяет никому из окружающих выделиться, потому что, как он не раз говорил, ему нужны посредственности. Должен сознаться, что это весьма грустный комплимент для нас, имеющих честь служить ему!
- При дворе императора умный человек, лишь притворившись тупицей, может выказать свой ум, - сказал Коленкур.
- Однако же здесь много замечательных людей, - заметил я.
- Если это действительно так, то свои должности они могут сохранить, лишь скрывая свои способности. Его министры - приказчики, его генералы - лучшие из адъютантов. Они все - орудия в его руках. Посмотрите на свиту Бонапарта: в ней, как в зеркале, отражаются различные стороны его деятельности. В одном вы видите Наполеона-финансиста, это Лебрен. Другой - полицейский, это Савари или Фуше. Наконец, в третьем вы узнаете Наполеона-дипломата - это Талейран! Это разные люди, но на одно лицо. Я, например, стою во главе домашнего хозяйства, но не имею права сменить ни одного из слуг. Это право сохраняет за собою император. Он играет нами, как пешками, - приходится сознаться в этом, Мине-валь! По-моему, это тоже проявление его удивительного ума. Он не хочет, чтобы мы были в добрых отношениях между собою - таким образом он предотвращает возможный заговор. Он настроил всех своих маршалов друг против друга, и едва ли найдутся двое, которые не были бы на ножах. Даву ненавидит Бернадотта, Ланн презирает Бессьера, Ней - Массена. При встречах они с большим трудом удерживаются от открытых ссор. Он знает наши слабости. Знает любовь Савари к деньгам, тщеславие Камбасереса, тупость Дюрока, самодурство Бертье, пошлость Мюрата, страсть Талейрана ко всевозможным спекуляциям! Все эти господа являются орудиями в его руках. Я не знаю за собой никакой особой слабости, но уверен, что ему-то она известна, и он пользуется этим.
- Но зато сколько же ему приходится работать! - воскликнул я.
- Да, это верно, - согласился де Миневаль. - Он отдает работе себя всего, иногда занят по восемнадцать часов в сутки. Помню, раз он председательствовал в Законодательном Совете, так он продержал его членов на заседании до тех пор, пока они не стали падать в обморок от изнеможения. Я сам глубоко убежден, что Бонапарт станет причиной моей смерти, как это было с де Бурьенном, но я безропотно умру на своем посту, потому что, хотя император строг к нам, он не менее строг и к самому себе!
- Он именно тот, кто был нужен Франции, - сказал Коленкур, - он гений порядка и дисциплины. Вспомните хаос, царивший в нашей бедной стране после революции, когда ни один человек не был способен управлять, но каждый стремился достичь власти! Один Наполеон сумел спасти нас. Мы мечтали, чтобы кто-нибудь пришел к нам на помощь, и этот железный человек явился в самое тяжелое время. Если бы вы видели его тогда, месье де Лаваль! Теперь он человек, достигший всего, к чему стремился, спокойный и доброжелательный; но в те дни он не имел ничего и только начинал осуществлять свои замыслы. Его взгляд пугал женщин, он ходил по улицам, как разъяренный волк. Когда он проходил мимо, все помимо воли долго смотрели ему вслед. И лицо его в ту пору было совсем иное: бледные впалые щеки, резко очерченный подбородок, в глазах всегда угроза. Да, маленький лейтенант Бонапарт, воспитанник военной школы в Бриенне, производил странное впечатление. "Вот человек, - сказал я себе тогда, - который или станет властителем Франции, или погибнет на эшафоте". И теперь вы видите, что получилось.
- И всего-то прошло десять лет! - воскликнул я.
- Да, за десять лет Бонапарт из солдатских казарм перешел в Тюильрийский дворец. Видно, так ему на роду написано. И на меньшее он неспособен. Бурьенн говорил мне, что, когда Бонапарт был еще совсем маленьким мальчиком в Бриенне, в нем уже сказывался будущий император: в его манере одобрить или не одобрить, в его улыбке, в блеске глаз в минуту гнева - все предсказывало Наполеона наших дней. Видели вы его мать, месье де Лаваль? Она похожа на королеву из трагедии. Высокая, строгая, величественная и молчаливая. Яблоко от яблони недалеко падает.
Де Миневаля определенно раздражала откровенность друга: во вкрадчивом взгляде придворного льстеца появилась тревога.
- Как видите, месье де Лаваль, над нами не тяготеет власть ужасного тирана, - сказал он, - раз мы так смело и откровенно болтаем о нашем императоре. Все то, что мы говорили здесь, Наполеон выслушал бы не только с удовольствием, но и с одобрением. Разумеется, как и у всех людей, у него есть свои слабости, но они не имеют никакого значения. Наполеон гениален как правитель, выбор нации был справедлив. Он работает больше, чем каждый из его подданных. Он любимейший полководец у солдат; он хозяин, которого обожают слуги. Для него не существует праздников, он готов работать всегда. Под крышей Тюильри нет более умеренного в пище и питье. Бонапарт воспитывал своих братьев, когда сам был чуть не нищим; впоследствии он проявил щедрость даже к своим дальним родственникам. Словом, он экономен, очень трудолюбив, воздержан. Я читал в лондонских газетах о принце Уэльском, и он не выдерживает никакого сравнения с Наполеоном!
Я вспомнил все брайтонские, лондонские, ньюмаркетские скандальные истории, в которых был замешан принц Георг, и решил не вступаться за него.
- Мне думается, газеты имеют в виду не личную жизнь императора, но его честолюбивые притязания, - ответил я.
- Какие тут притязания, когда император, как и все мы, понимает, что на земном шаре может существовать либо Франция, либо Англия! Одна из двух должна взять верх. Если Англия сдастся, мы сможем основать всемирную империю. Италия - наша. Австрия снова станет наша, как и раньше. Германия разделилась на части. Россия может распространяться только на юго-востоке. Америку мы покорим позже, как-нибудь на досуге, имея вполне справедливые притязания на Луизиану и Канаду. Мы будем править всем миром, и есть только одно препятствие, чтобы выполнить нашу миссию.
Через открытый полог палатки он указал на широкие воды Ла-Манша. Там вдали, словно белые чайки, мелькали паруса сторожевых английских судов. Я снова вспомнил, как несколько часов тому назад видел огни судов на море и огни лагеря на берегу. Столкнулись две нации: одна - владычица моря, другая - не знавшая равных на суше; столкнулись лицом к лицу, и весь мир, затаив дыхание, следил за борьбой двух титанов.
Глава двенадцатая
Человек дела
Расположение палатки де Миневаля позволяло видеть штаб императора со всех сторон. Не знаю, то ли мы слишком увлеклись беседой или же император вернулся другим путем, но мы не заметили, как он проехал, и спохватились лишь тогда, когда перед нами выросла фигура капитана в зеленом мундире гвардейских разведчиков. Еле переводя дух, он сообщил нам, что Наполеон ожидает своего секретаря. Бедный Миневаль стал бледен как полотно, и в первую минуту от душившего его волнения не мог вымолвить ни слова.
- Я обязан был находиться там! - почти простонал он. - Господи, какое несчастье! Я прошу извинения, месье де Коленкур, что должен вас покинуть!.. Где же мои шпага и фуражка?.. Идемте же, идемте, месье де Лаваль, нельзя терять ни минуты!
Я видел, как получил отставку адмирал Брюэс, и неудивительно, что де Миневаль пришел в ужас от своей оплошности. Да, император заставлял трепетать своих подчиненных. Никогда они не могли быть спокойны, любую минуту можно было ожидать катастрофы. Обласканные сегодня, завтра они могли быть прилюдно опозорены; ими пренебрегали, их третировали, как простых солдат, и все же они любили своего Бонапарта и служили ему так, что другому императору и не снилось.
- Думаю, мне лучше остаться здесь, - сказал я, когда мы дошли до приемной.
- Нет-нет, ведь я за вас отвечаю! Вы должны идти вместе со мною! О! Хочется надеяться, что я не слишком провинился. Но как же я его проглядел?
Мой испуганный провожатый постучал в дверь; Рустам, мамелюк, стоявший на страже, тотчас открыл.
Комната, куда мы вошли, была довольно большая и скромная: серые обои на стенах, в центре потолка изображение золотого орла, держащего в когтях молнию, - эмблема императорской власти. Несмотря на теплую погоду, топился камин, и тяжелый, спертый воздух был насыщен сильным ароматом алоэ. Посреди комнаты стоял большой овальный стол, покрытый зеленым сукном и заваленный письмами и бумагами. Сбоку помещался письменный стол, за которым в зеленом кресле с изогнутыми ручками сидел император. Несколько офицеров стояло у стен, но он словно не замечал их. Маленьким перочинным ножом Наполеон водил по деревянным украшениям своего кресла. Он мельком взглянул на нас, и холодно обратился к де Миневалю:
- Я ждал вас, месье де Миневаль. Не помню случая, чтобы Бурьенн, мой последний секретарь, заставлял себя ждать. Не надо извинений, и довольно об этом! Потрудитесь взять мой приказ - я написал его без вас - и снять с него копию.
Бедный де Миневаль дрожащей рукой взял бумагу и отправился к своему столику. Наполеон встал. Задумчиво опустив голову, он тихо ходил по комнате взад-вперед. Я видел, что он не может обойтись без секретаря, потому что, пока писал сей знаменательный документ, залил весь стол чернилами; на его белых рейтузах остался ясный след того, что он обтирал о них перья. Я по-прежнему стоял возле входа, и он не обращал на меня ни малейшего внимания.
- Ну что же, вы готовы, де Миневаль? - спросил он вдруг. - У нас еще масса дел!
Секретарь в смятении обернулся.
- С вашего разрешения, ваше величество… - заикаясь пробормотал он.
- В чем дело?
- Простите, но я с трудом понимаю написанное вами, ваше величество.
- Однако вы поняли, о чем приказ?
- Да, ваше величество, конечно: здесь идет речь о корме для лошадей кавалерии.
Наполеон улыбнулся, и лицо его стало совершенно детским.
- Вы напоминаете мне Камбасереса, де Миневаль! Когда он получил мой отчет о битве при Маренго, то усомнился, могло ли дело происходить так, как я описал. Удивительно, с каким трудом вы разбираете мой почерк! Этот документ не имеет никакого отношения к лошадям. В нем содержатся инструкции адмиралу Вильневу, чтобы он, приняв на себя командование в Ла-Манше, сосредоточил там свой флот. Дайте я прочту вслух!
Быстрым, характерным порывистым движением император вырвал из рук секретаря бумагу, но, пробежав ее строгим взглядом, скомкал и зашвырнул под стол.
- Я продиктую все заново, - сказал он, продолжая ходить по комнате.
Из его уст изливался целый поток слов, и бедный де Миневаль с покрасневшим от напряжения лицом едва успевал заносить их на бумагу. Воодушевившись, Наполеон ускорил шаги; голос его повышался; пальцы левой руки впились в красный обшлаг рукава, кисть правой судорожно подергивалась, что было ему свойственно. Его мысли и планы поражали ясностью и величием: даже такой непосвященный, как я, без труда следил за ними. Я удивлялся его способности схватывать и запоминать факты: Наполеон с поразительной точностью мог говорить не только о числе линейных кораблей, но и о фрегатах, шлюпах и бригах в Ферроле, Рошфоре, Кадисе, Карфагене и Бресте; он наизусть называл численность экипажа каждого из них и количество орудий, имевшихся на борту. Более того, он помнил название и вооружение каждого английского корабля. Такие познания даже для моряка были необычайными, но, принимая во внимание, что вопрос о судах являлся одним из сотен других вопросов, с коими ему постоянно приходилось иметь дело, я начал представлять широту его проницательного ума. Он совершенно не обращал на меня внимания, но тут вдруг выяснилось, что он, оказывается, непрерывно наблюдал за мною. Окончив диктовать, он обратился ко мне со словами: