Предчувствие на сей раз, кажется, обмануло полководца. 10 марта 1779 года Оттоманская Порта признала наконец независимость Крыма. Екатерина II обязалась вывести из ханства русские войска и упразднить Кубанскую укрепленную линию. В следующем, 1780 году Суворов отправился в Астрахань для подготовки военной экспедиции за Каспий.
Кутузов со своим полком вступил под начальство генерал-поручика графа де Бальмена, с которым участвовал в штурме Бендер.
3
– Господа, господа! – горячился молоденький подпоручик Хвостов. – А когда же снова за дело? Как бы не заржаветь! Право, от нетерпения могу захворать или с курка спрыгнуть!..
Выдался день, посреди учений и боевых эпизодов, когда надлежало и отдохнуть: собраться и порассуждать.
Бригадир Голенищев-Кутузов, сидя посреди офицеров Луганского и Екатеринославского полков, только усмехался пылкости своего подчиненного. У подпоручика от волнения проступил вишневый румянец. А может быть, виною всему был пунш, от двух стаканов которого захмелел с непривычки юноша?
– Где же наш достопочтенный Андрей Яковлевич Леванидов? – спросил Кутузов у своего соседа, начальника екатеринославцев полковника Деева. – Отчего он опаздывает?..
Деев был уже, как говорили тогда, под каплей и не без веселости отвечал Михаилу Илларионовичу о приятеле-командире:
– Учтите, что Полтавским полком командует вовсе не Андрей Яковлевич, а его высокоблагородие Марфа Никитична. Я ведь помню Леванидова еще холостым, только произведенным в офицеры. А до своего чина он выслужился из унтер-офицерских детей…
– Очень уважаю таких командиров, – вставил Кутузов. – Они познали соленую солдатскую нужду. Самые надежные воины!..
– И вот, Михайла Ларионович, когда получил он офицерский чин, встретилась ему в Тамбове купеческая дочь. Девка свежая, нежная. Сущий розан! А от казарменного нашего молодца, нечего греха таить, – тут Деев подмигнул Кутузову, – ужас как несло порохом и сталью! Но девица тотчас поняла, с кем ей рок судил жить. Сперва окрутила героя. А потом умно и осторожно обошла в богатырской натуре центр и фланги. Подметила слабую сторону, атаковала да так в дефилеи прижала молодца, что он и не спохватился, как на победоносный штык его повесила чепчик. И теперь все зависит от резолюции Марфы Никитичны…
– Это путь многих, – миролюбиво молвил Кутузов. – Представьте, полковник, и я – правда, лишь вне боя – чту своим командиром Катерину Ильиничну…
Он гордился своей женой, которая с трехлетней Парашенькой сопровождала его во всех испытаниях.
– Ваша Катерина Ильинична само совершенство, – сказал худощавый, похожий лицом на монаха майор, однофамилец Кутузова Алексей Михайлович, самый близкий ему в полку офицер.
"Да, странно видеть майора, – подумалось Михаилу Илларионовичу, – который днем командует эскадроном, рыщет по полям с пикинерами, рассеивает возмутившихся татар и ногайцев, нимало не заботясь о том, что ему могут отсечь башку, а вечерами, у своего полкового начальника, рассуждает о правиле римского стоика Эпиктета: "Глупо прилепляться к вещам, от нас не зависящим…" Однако ведь прилепился – искренне, душевно – к семье Голенищевых-Кутузовых!"
– А вот и Андрей свет Яковлевич! Легок на помине! – воскликнул Деев.
Огромный и уже седой полковник с серебряным одинцом в ухе подходил к ним, надувая щеки, словно играл сам себе встречный марш. Он втиснул большое свое тело между двумя Кутузовыми и, широко, по-детски улыбаясь, сказал:
– Хочу загадать желание. Чтобы вам, Михайла Ларионович, была самая приятная весточка. – Леванидов сунул ручищу за отворот белого легкоконного мундира и вынул узкий конверт. – Я получил из Петербурга почту. С надежной оказией, – подчеркнул он. – И там письмо на ваше имя…
Кутузов тут же, за столом, пробежал послание дорогого Ивана Лонгиновича. Бог мой! Несчастье стряслось, и с кем – с племяшом Екатерины Ильиничны! Флигель-адъютантом государыни и любимцем наследника Павлом Бибиковым! Великий князь Павел Петрович путешествовал в это время за границей под именем графа Северного. Как писал Иван Лонгинович, великий князь поручил Бибикову сообщать ему обо всем важном. И вот рижский губернатор Броун перехватил тайную депешу Павла Бибикова, резко порицающую действия Потемкина. Она была спрятана в подошве сапога у бибиковского адъютанта д'Огерти. Павел Александрович брошен в Петропавловскую крепость…
"Вот она, столичная жизнь! – сокрушенно размышлял Кутузов. – Быть близко к трону и остаться необожженным! Возможно ль сие? Да и нужно ли теперь расстраивать Катеньку? Ведь она на сносях. Неровен час, выкинет! Нет, уж лучше не буду ничего говорить…"
– Ну как, Михайла Ларионович? Вижу, вижу по лицу, что вы довольны письмом, – все еще улыбаясь, молвил Леванидов.
– Угадали, Андрей Яковлевич, – ответил Кутузов, пряча конверт. – Спасибо! Очень удружили!
Обрадованный, что оказал услугу всеми любимому бригадиру, Леванидов принялся вспоминать недавние эпизоды русско-турецкой кампании. Рассказы трогали полковых командиров. Судьба сводила Кутузова с Леванидовым и Деевым не раз – под знаменами генералов Панина, Эссена, Бауэра, Текелли, Вейсмана. Андрей Яковлевич с жаром говорил о Вейсмане, о его походе за Дунай и взятии крепости Исакча, о сражениях у Карасу и Гуробала.
– Его называли Ахиллом русской армии… – вспомнил Михаил Илларионович.
– А вы знаете, господа, что в гибели его косвенно повинен Репнин? – спросил Деев. – От графа Румянцева предписано было князю Николаю Васильевичу идти на помощь Вейсману. Но тот не успел подкрепить генерала. Вейсман пал на поле сражения. Как рассказывают, главнокомандующий тогда сгоряча написал Репнину: "Прибавляйте силы вашему ползущему корпусу. Если бы вы это сделали при Минихе, вас повесили бы! Не подумайте, что я не могу сделать подобного. Но мое великодушие вас прощает…"
– Так ли это? – заметил Кутузов. – Впрочем, чего только не нагородит молва! Тем паче что Репнин, мне помнится, к тому времени отбыл из армии. Когда случилось несчастье с Вейсманом, там находился его брат – князь Петр Васильевич…
– Но вот вам случай из первых уст, – перевел разговор словоохотливый Леванидов. – Моему тестю, купцу Михайлову, случилось быть в Крыму, как раз накануне турецкой кампании, с товарами. Однажды слышит он на берегу шум и крики. Глядит, под наблюдением хана крымцы выгружают пушки, доставленные турками. Хан Сагиб-Гирей и говорит тестю: "Это все вам гостинцы готовятся". Узнаете, дескать, почем фунт лиха. Тот, ничего не отвечая, начал мерить пушки пядью. Хан удивился: "На что ты пушки меряешь?" "Да на то, – объясняет тесть, – чтоб узнать, улягутся ли они на наши сани, когда придется нам их к себе отвозить". Хан ну плеваться, ну плеваться…
Шум в прихожей прервал веселую беседу. Забрызганный грязью курьер с пакетом встал в дверях. Как старший в чине, Кутузов вскрыл пакет.
– Приказ графа де Бальмена! – громко сказал он. – В Крыму волнения. Шагин-Гирей бежал под защиту русских штыков. В поход!
4
Татарская конница шла с большой смелостью, в две толпы. На прекрасных лошадях и в ярком убранстве всадники показывали свои проворство и ловкость, а громким "Алла!" старались вселить в противника страх. Подъехав на ружейный выстрел к луганцам, они произвели сильную стрельбу и с криком пустились в атаку.
Кутузов, при распущенных полковых знаменах, просил пикинеров атаковать врага храбро и не устыдить своего начальника.
– Во всех опасных случаях я буду неотлучно с вами! – закончил он короткое напутствие.
– Умрем или составим тебе славу! – раздалось из рядов.
Бригадир обнажил саблю:
– Вперед! Ступай!..
Луганцы в лаве ударили на толпы татар. В бешеном беге все смешалось – слышался только конский топ, лязг металла, редкие вскрики. В грудь бригадира уперлась трость с железным наконечником, но он саблей успел отбить удар копья.
Татары выдержали первый натиск и не обратились, как бывало не раз, в бегство. Бой шел уже между всадниками или небольшими группами. Дрались молча, яростно. Кутузов увидел неподалеку юного подпоручика Хвостова.
Он только что сразил одного всадника, как другой наскочил на него сбоку. Хвостов ударил его дротиком, но сделал промах: попал только в толстый халат, который пробил. Татарин остановил свою лошадь и громко кричал: "Алла!" Хвостов, видимо сам не понимая зачем, также остановился. Дротик его торчал в халате врага. Подпоручик искал рукой саблю, но не мог найти ее и оробел. Когда Кутузов подскакал к ним, татарин уже вытащил кинжал. Бригадир выхватил пистолет и разрядил в него. Тот закричал хоть и сильным, но умирающим голосом, а Хвостов, оставя свой дротик, отъехал немного в сторону и вдруг громко воскликнул:
– Владыко великий! Спаси меня и всех христиан от войны!..
Бой между тем клонился на пользу русских. Татары поодиночке отрывались от сражающихся и скакали в степь. Еще усилия – и они повалили массой. Русские, согласно приказу, не преследовали крымчаков: их задача была устрашить, а не истребить восставших. Два пикинера несли на палатке молодого подпоручика с бледным, словно мел, лицом. Кутузов узнал Хвостова, невольно вспомнив недавнюю вечеринку.
– Ранен? – спросил он.
– Убит, наповал убит, ваше высокородие, – торопливо, с виноватой интонацией сказал один солдат.
– Он сперва испужался чегой-то, – добавил второй. – А потом как мырнул в самую толпу. Тут его, сердешного, с трех сторон взяли в пики…
"Поторопился с курка спрыгнуть!" – подумал Михаил Илларионович. Он снял шапку, помолчал несколько секунд, а затем громко произнес спокойным командирским голосом:
– Господа эскадронные командиры! Всем строиться! Поздравляю с викторией!..
5
Бригадир Голенищев-Кутузов привел вверенный ему Луганский пикинерный полк в состояние полного совершенства.
30 июля 1782 года граф де Бальмен мог доложить князю Потемкину: "При объезде моем на сих днях границы по новой Днепровской линии, для осмотра состоящих там полков, имел случаи смотреть и расположенные по повелению Вашей светлости Луганский, Полтавский и Екатеринославский пикинерные полки. За долг поставлю Вашей светлости донести, что из них Луганский и Полтавский полки, старанием и попечением господ полковых и ротных командиров, во всех частях, как внутренно, так и наружно, равно и в военной экзерциции, доведены до такого состояния, которого только можно желать от конных полков…"
Легкой кавалерии приходилось часто менять квартиры: Луганский полк стремительно перемещался по огромным просторам Азовской губернии. Кочевая жизнь была полна опасностей и тревог. Тем не менее Екатерина Ильинична вместе с пятилетней Парашенькой следовала за мужем, терпеливо перенося трудности походной или даже бранной жизни. 1782 год ознаменовался рождением второй дочери – Аннушки.
Майор Алексей Михайлович Кутузов сделался к тому времени своим в семейном кругу. И когда Парашенька привязалась к зачастившему офицеру, родители – и в шутку и всерьез – стали называть молодого Кутузова женихом.
Сама матушка-командирша Екатерина Ильинична оживлялась и словно молодела при его визитах. Она ласково именовала майора "мой зятек" и "Матвеевич", потчевала лучшим куском, внимала его тирадам о бессмертии души и необходимости беспредельного совершенствования себя. И лишь тогда, когда беседа с мужем за походным столом уносила спорщиков далеко в схоластические дебри, хозяйка со вздохами покидала двух философов в мундирах и пела колыбельную крошечной Аннушке.
Михаилу Илларионовичу было понятно, что Кутузов крепко тяготится службой, хоть и несет ее в высшей степени исправно. Спит и видит вернуться к своим московским друзьям, таким же возвышенным мечтателям, что и он, – Ивану Петровичу Тургеневу и Ивану Владимировичу Лопухину. По тайному признанию – как "брату каменщику" – открылся Алексей Михайлович, что состоит в ложе московских масонов "Гармония", и пылко защищал масонов в рассуждении о человеческом братстве и равенстве.
У командира пикинерного полка мнение на сей счет было совершенно другое. К счастью, говорил себе Михаил Илларионович, его ротный философ нигде не покидал покойные основы государственности и религии. Нет, тут не пахнет серным возмутительным духом!
С интересом и пользой прочитал Голенищев-Кутузов привезенный майором журнал "Московское ежемесячное издание", где напечатаны сочинения Алексея Михайловича "Почему не хорошо предузнавать свою судьбу" и "О приятности грусти". А уж Екатерина Ильинична, так она выучила их наизусть. Майор Кутузов чист, мечтателен, набожен, немного слабоволен, страстен в изъявлении дружеских чувств, привязчив до необыкновенности. И весь устремлен к познанию сердечной истины.
Вот и вчера, едва полк разместился в Луганской слободе на винтер-квартиры, случилось с майором, как он сам простодушно рассказал Михаилу Илларионовичу, нечто необыкновенное. Не получая из Москвы, от своего "брата" Лопухина, давно уже никаких весточек, сидел Кутузов у камина в великой задумчивости и меланхолии, держа два поленца дров, и бессмысленно тер их. В забвении он и не заметил, как дрова задымились.
– Так и дружба, – объяснял он своему полковому командиру. – Вот мы, вместе с Лопухиным, часто беседовали друг с другом. И сердца наши, так сказать, терлись одно о другое. И это производило жар, который мы дружбой называли. А после разлуки уподобились оба поленам, на пол положенным!..
"Наверное, военным надобно родиться, как, впрочем, и философом, – подумал Михаил Илларионович. – Но разве не говорят в народе: живи не так, как хочется, а так, как можется…" Однако полковой командир, проникнувшись к Алексею Михайловичу горячим сочувствием, изыскивал для него возможные поблажки. Пусть себе переводит философское сочинение Юнга "Плач, или Ночные мысли". И не токмо по ночам, но и, когда выкроится часок-другой, в дневное время.
Вечерами Алексей Михайлович почасту рассказывал Голенищеву-Кутузову и Екатерине Ильиничне о своей молодости.
Двенадцати лет, по восшествии на престол государыни Екатерины Алексеевны, был определен он пажом к особе ее величества и пробыл в сем положении четыре года. Вспоминал, как дежурил во дворце – в плоской треуголке с пером, в шитом золотом камзоле, в белых чулках и в башмаках с большими пряжками.
– Тут, – говорил майор, – я познакомился и подружился до гроба с самым любимым человеком, который истинно стал мне дороже кровных родных, – с Александром Николаевичем Радищевым, таким же пажом при государыне, как и я. О, вы еще услышите о сем благороднейшем из людей! Вместе были мы посланы, по повелению ее величества, в Лейпциг, для изучения юридических наук в тамошнем университете. Я четырнадцать лет прожил в одной комнате с Радищевым и довольно не могу нахвалиться его способностями и душевными свойствами!..
– В самом деле, редкий случай, – заметил Михаил Илларионович. – В жизни обычно бывает по-иному. Всякое сближение ведет к отысканию недостатков. Поневоле начинаешь глядеть на мелочи через увеличительное стекло.
– Верно! – ответил майор. – Но так происходит, если люди не сходны. А наши с Радищевым нравы и характеры оказались столь близки, что это привело нас в самую тесную дружбу. После он женился. Жена его смотрела на меня другими глазами. Дружба моя к ее мужу казалась ей неприятной…
– Ну что ж, – улыбнулся Михаил Илларионович, – жены, бывает, ревнуют даже к неодушевленным предметам или нашим меньшим братьям. Моя Катерина Ильинична долго считала, что я сперва лошадник, а уж потом – муж…
– А как же иначе? – поддержала его шутку жена. – Ведь ни одной ярмарки не пропускал! А чуть казаки или солдаты захватят добычу – сразу к ним, за лошадьми…
Алексей Михайлович покачал головой:
– Вот вы улыбаетесь, друзья. А я чувствовал, как неприятно мое положение названого брата. И для сохранения спокойствия и согласия в братстве я решил расстаться с ними. Отъезд мой в армию подал к тому пристойный случай…
Через несколько дней из Москвы в Луганский полк прибыл для прохождения службы капитан Недергоф. Представившись бригадиру и сдав положенные документы, он осведомился, служит ли в полку майор Кутузов.
– Как же, как же, отменный офицер, – похвалил его Михаил Илларионович. – А вы что, знакомы с ним?
– Старые приятели, господин бригадир. И привез ему весть, которая, надеюсь, его обрадует…
"Уж не от "братьев" ли из "Гармонии"? – подумал Михаил Илларионович. – Да, темна и непонятна масонская сила. Чем более вглядываешься в сие устройство, тем лучше понимаешь, что никогда не проникнешь в главную его тайну…"