В жизни Ангуса произошли и два других мелких события. Во-первых, жалованье, которое выплачивает ему Норман, позволило ему, экономя на всем, приобрести в кредит роскошный лимузин марки "дузенберг" - торпедо с откидным верхом, восьмицилиндровым мотором, зелеными дверцами, голубым капотом и широкими коричневыми крыльями над колесами с новехонькими шинами; обода и спицы - ярко-желтого цвета. В общем, самая что ни на есть шикарная и дорогостоящая модель: Ангус по уши влез в долги, чтобы купить это авто, слишком большое для него одного. Однако Ангус, даже если это незаметно по его глазкам, ставшим еще более испуганными после таких расходов, очень доволен своей покупкой. Когда Этель нужно съездить за покупками, он в любое время готов возить ее по магазинам. Но поскольку она, как правило, отказывается от его услуг, а сухой закон недавно отменен, второе мелкое событие состоит в том, что Ангус пытается утопить свои любовные печали в виски, который, нужно сказать, употребляет в неумеренных количествах. Сейчас его взгляд, устремленный на Грегора, горит лютой злобой, но так как он затуманен хмелем, а сам Ангус, как всегда, выглядит оробевшим, это не очень заметно.
Что же касается Грегора, взгляд которого постоянно устремлен на голубку, он становится все более озабоченным. Ее здоровье пока еще оставляет желать лучшего, и он пытается укрепить его, варьируя режим питания, прогуливая птицу на берегах Гудзона и на пляжах Лонг-Айленда, чтобы она подышала морским воздухом, или же, согласно своим прежним теориям, подвергая ее воздействию легких электрошоков с помощью старенькой динамомашины. Он даже организует для своей пациентки каникулы, доверив ее, в одно прекрасное утро, рассыльному-полставочнику, который отвозит голубку вместе с длиннейшим списком инструкций к своим родителям, живущим за городом. Конечно, он расстается с ней с болью в сердце, но для ее выздоровления все средства хороши, и неделя на свежем воздухе должна подействовать на нее благотворно. Итак, Грегор с утра остается в одиночестве и проводит очень печальный, мучительно длинный день в гостинице, не испытывая никакого желания выйти проветриться, или поработать, хотя дел у него почти не осталось, или почитать газеты, которые он машинально пробегает глазами, не понимая ни слова. К вечеру он собирается поужинать у себя в номере раньше обычного, но неожиданно дробный стук в окно заставляет его обернуться, и что же он видит? Это она, его голубка, вернулась обратно и слабо долбит клювом об стекло, явно изнуренная своим долгим полетом. Сердце Грегора взволнованно трепещет, когда он впускает ее.
В последующие дни состояние птицы не улучшается. Она часто отказывается от корма, выглядит смертельно усталой, временами теряет сознание, а вскоре ее начинают мучить приступы кашля, сначала редкие, потом все более сильные, спазматические, сопровождаемые повышением температуры, словом, очень тревожные. Несмотря на свои солидные медицинские познания, Грегор понимает, что нужно срочно звать на помощь ветеринара. После долгого тщательного прослушивания, пальпации, исследования глазного дна, измерения давления и проверки рефлексов тройным постукиванием молоточка, ученый собрат Грегора смотрит на него с безнадежной грустью и, медленно качая головой, произносит диагноз. Увы, если вспомнить госпожу де Бомон, Маргариту Готье, Жермини Ласертэ, Клавдию, Фантину, Франсину, она же Мими, и других классических героинь, приходится констатировать, что голубка проявляет все симптомы туберкулеза, а эта болезнь в описываемые годы считается неизлечимой.
27
Проходит десять лет, и мы застаем Грегора за надеванием носков, по окончании чего он долго разыскивает под кроватью туфли. Он обувается неторопливо, с серьезным видом, какой иногда принимает человек его возраста, всецело поглощенный этой процедурой, с усердием старого ребенка, одинокого, прилежного, исполнительного, отрезанного от мира и сосредоточенного на своей задаче.
Нужно признать, что и тело Грегора, и окружающая его обстановка сильно изменились. Гостиничное пространство сузилось до минимума: теперь это жалкая каморка, выходящая во двор; что же касается его маний, то они с возрастом усугубились, зато движения стали замедленными и беспорядочными, так как руки временами начинают дрожать. Выглядывая в оконце, он уже не может обозреть бескрайний нью-йоркский простор, которым любовался некогда со своего четырнадцатого этажа в "Сен-Режи", откуда был виден весь город и даже река Гудзон. Увы, нет больше высокого небосвода, располосованного молниями до самого горизонта. Перед ним, за стеклами отеля "Нью-Йоркер", где он теперь проживает, одна только глухая стена, а позади, за его спиной, водруженное на треножник чучело голубки.
Когда она умерла, он сначала устроил ей пышные похороны. Затем, спохватившись, попросил эксгумировать ее и отдал таксидермисту. Но птица и в виде чучела, продолжала, если верить раздраженному заявлению дирекции "Сен-Режи", привлекать паразитов, что было чистым вымыслом: на самом деле, главным злом были неоплаченные счета, из-за которых в конечном счете Грегора попросили очистить помещение.
С тех пор ему пришлось, что ни год, переезжать из отеля в отель; все они находились примерно в одном районе, но каждый последующий был хуже предыдущего, в полном соответствии с тающими доходами постояльца. Сначала он пожил в "Пенсильвании", затем переселился в "Говернор-Клинтон" и, наконец, опустился до "Нью-Йоркера", куда менее комфортного и популярного, но зато и менее дорогого, а главное, тут закрывают глаза на присутствие птиц в номере, и теперь они проживают у него десятками.
Нынче утром он, в свои семьдесят лет, по-прежнему один как перст, одевается у себя в номере. Его одежда, как всегда, аккуратно вычищенная и отглаженная, уже не сшита у прежнего дорогого портного, но несколько своих костюмов времен былой роскоши он сохранил и очень их бережет, надевая лишь по торжественным случаям, выпадающим все реже и реже. От его двух сотен рубашек на сегодняшний день осталось всего полдюжины, да и количество остальных нарядов поубавилось в той же пропорции. У некоторых рубашек обтрепались манжеты, а сзади, у шеи, слегка потерлись воротники, и, когда это становится заметно, Грегор отдает их в перелицовку местной портнихе; кроме того, ему пришлось научиться самому пришивать пуговицы и обметывать петли. Ему вдруг чудится, будто от рубашки, которую он сейчас надел, исходит какой-то странный запах - так пахла бы смесь едкой пыли и слегка прогорклого масла. Однако он уверен, что эта рубашка, хотя ей немало лет, идеально чиста, как и все остальные, и потому со смиренным вздохом допускает, что запах исходит от его собственного тела и объясняется именно его изношенностью.
Итак, он старательно натягивает носки. Это длинные носки, вернее, получулки, доходящие до колен, и они требуют специальной методики обращения: сперва Грегор подворачивает брючину, затем аккуратно прилаживает носок на пальцы стопы, стараясь не перекосить его, чтобы пятка тоже легла на нужное место, затем осторожно натягивает его до колена, потуже, чтобы избежать морщин, после чего проделывает все то же самое со второй ногой. Далее нужно обуться и медленно методично зашнуровать башмаки, дважды продевая шнурок в каждую дырочку. Это не очень-то элегантно - дважды продевать шнурки в дырочки, - и раньше Грегор так не поступал, зато более надежно. Таким образом шнурок не рискует развязаться в течение дня, заставив Грегора согнуться в три погибели, чтобы привести его в порядок, а такие наклоны, как он чувствует все чаще и чаще, стали для него весьма затруднительны.
Поскольку его волосы поредели и в них появилась проседь, он в конце концов сбрил свои усы, заметив, что сами они остались черными, как и брови, а краситься из кокетства он не намерен. Однако он почти так же худощав и подвижен, как прежде, хотя и утратил былую живость; только нынешняя его худоба наверняка объясняется скудным режимом питания. Разумеется, в ресторане "Нью-Йоркера" кормят куда хуже, чем в предыдущих отелях, но для Грегора проблема даже не в качестве еды - он все равно не может его посещать. У него не хватает денег на нормальную пищу, он позволяет себе только теплое молоко да сухие галеты одной и той же марки, которые продаются в жестяных коробках с картинками; пустые коробки он не выбрасывает, а хранит. После того как дирекция отеля позволила плотнику соорудить полки вдоль одной стены его комнаты, Грегор разложил на них все свое имущество в этих коробках, тщательно их пронумеровав. Противоположную стену занимают его пернатые пансионеры в клетках, сделанных тем же мастером, который вдобавок изготовил по чертежу Грегора маленькую кабинку со шторкой, чтобы каждый голубь мог трижды в неделю принимать душ.
В первые месяцы проживания Грегора в "Нью-Йоркере" Этель время от времени навещала его, но он был слишком самолюбив, не хотел, чтобы она видела вблизи его убогую жизнь, и запретил ей приходить. Теперь он встречается с ней лишь вне отеля, как правило, в парках, где она сопровождает его во время прогулок и берет на себя покупку пакетиков с птичьим кормом, так как разговаривать с Грегором теперь уже почти не удается.
Но не оттого что любовная тема исчерпала себя - она никогда и не звучала в их беседах, - просто Грегор пристрастился произносить нескончаемые монологи, посвященные его проектам, в частности, давней истории с новым видом энергии, про которую никто больше и слышать не желает. Он упорно внушает Этель - и ей, и всем, кто еще делает вид, будто слушает его, а таковых становится все меньше и меньше, - что разработал свою идею неведомого энергетического источника, доступного в любое время дня и ночи, в любое время года, и может производить и передавать эту энергию с помощью простейшего устройства. Этель, превратившаяся к этому времени в пожилую даму, позволяет ему разглагольствовать сколько угодно; да и все прочие позволяют ему говорить из жалости и опять-таки из жалости позволяют опубликовать во второстепенных журнальчиках за счет автора, при тайной поддержке Нормана, два других проекта - схему получения электричества из моря и схему геотермической станции, работающей на паре.
Однако в глубине души Грегор знает, что эти идеи - лишь перепевы прежних озарений, что они уже слегка устарели, что хорошо бы найти что-то новенькое - и он находит. В эти годы, когда война начинает постепенно угрожать всему миру, ему приходит в голову мысль, которой он очень гордится. На сей раз речь идет о невидимом источнике энергии огромной мощности; этот пучок частиц, уничтожающих все на своем пути, он гордо окрестил Лучом смерти. Абсолютное оружие.
Основанное на принципе ускорения частиц, которые движутся настолько быстро, что не нуждаются в большом объеме для смертоносного разрушения, это оружие сможет остановить автомобиль на полной скорости, судно, бороздящее океан, или самолет в небе, попросту расплавив их. Такое оборонительное устройство поможет любой стране, большой или маленькой, сильной или слабой, надежно обеспечить свою безопасность и стать неуязвимой для вражеского оружия на суше, на море и в воздухе. Эта разрушительная сила будет настолько велика, что одно ее существование сделает невозможной, невообразимой саму мысль о войне. Да, именно так: абсолютное оружие установит на земле абсолютную гармонию. Между прочим, за сорок пять лет до этого подобную идею - что бы о ней ни думали, - проповедовал Альфред Нобель с его взрывчаткой.
Когда "Нью-Йорк таймс" из сострадания публикует заметку о новом изобретении нашего ученого, она, конечно, производит сильное впечатление на обывателей, читающих эту ежедневную газету, но в научных кругах все, как и раньше, дружно пожимают плечами, и только в Голливуде кое-кто задумывается о том, какие роскошные эпизоды можно было бы снимать с помощью этих… как их там… частиц, не скупясь на спецэффекты. Короче, ему снова позволяют говорить и относятся к речам Грегора тем более снисходительно, что высказывается он, если не считать газетной статейки на ту же тему, весьма скупо. Он всячески избегает подробного изложения своего проекта, чего за ним никогда не водилось, но эта сдержанность имеет веские основания: ему страшно и страшно вдвойне. Во-первых, он боится, что его идея, как это часто бывало и в его жизни, и в истории науки вообще, одновременно родится в других головах, и в конечном счете ее у него украдут - такое случалось с ним постоянно, он к этому уже привык, но не хочет, чтобы всё повторилось снова. А главное, он опасается, что данное изобретение послужит только одной стране, пусть даже его собственной, и это воспрепятствует поставленной им цели - всеобщему миру.
Поэтому однажды вечером, твердо решив сделать свое изобретение не доступным для отдельно взятой державы, он вытаскивает все свои планы, раскладывает их на столе, вооружается клеем и ножницами и разрезает документы на шесть частей таким образом, что каждая из них, хотя и содержащая довольно много информации, становится сама по себе бесполезной, подобно отдельному фрагменту паззла, ибо представляет ценность только в комплекте с пятью остальными. За этим занятием он проводит целую ночь. На рассвете все готово. Остается лишь вложить каждую часть в конверт и подождать, пока откроется почта, куда Грегор и отнесет свои конверты, разослав их в военные министерства шести самых крупных мировых держав.
Марки обходятся ему довольно дорого, но тут уж ничего не поделаешь. Ибо эта головоломка из шести фрагментов, зависящих друг от друга, - единственный способ заставить шесть стран собраться вместе и договориться, чтобы восстановить проект в целом. Прекрасная идея, если не сказать единственно полезная, вот только эти министерства никогда ему не ответят.
28
Проходит еще десять лет в ожидании ответа, но его нет как нет, ни перед войной, ни во время ее, так что Грегору остаются одни голуби. Не только те, что живут у него, но и постоянные обитатели Брайант-парка, которых он выходит кормить старым уцененным зерном, как правило, в сумерках.
Самому мне голуби уже надоели до смерти. Да и вам, как я догадываюсь, тоже. В общем, все мы их не перевариваем, и, по правде говоря, эти неблагодарные и непостоянные твари сами давно не переваривают Грегора. Они не переваривают его самого и не переваривают его корм пониженного качества, и потому решили покончить с ним раз и навсегда.
Эта заранее подготовленная операция развернется одним зимним вечером, когда рано темнеет; Грегор выходит из отеля, не поздоровавшись ни с лифтером, ни с портье, - он давно уже ни с кем не здоровается. По случаю сильного мороза на улицах мало машин и совсем уж мало пешеходов. Легкие снежные хлопья лениво порхают в воздухе и садятся на шляпу Грегора, идущего в парк, где в древесных кронах затаились, точно коммандос, немые полчища голубей. Пока он стоит на тротуаре напротив парковой ограды, рассеянно созерцая редкую вереницу автомобилей, мешающих ему перейти дорогу, голуби замечают вдали, в холодном полумраке, еще одну машину. Это дряхлый, насквозь проржавевший "дузенберг", жалкая руина, которой одна дорога - под пресс; шины на тускло-желтых колесах безнадежно спущены, немытые стекла потрескались, разбитый капот грозит развалиться на части, ржавчина почти целиком съела выцветшие краски кузова, зеленую и голубую. Машина движется медленно, какими-то неуклюжими рывками, словно ее водитель пьян, да он и в самом деле пьян.
В тот момент, когда она проезжает мимо Грегора, передовой отряд голубей дружно пикирует на нее и плотно облепляет лобовое стекло, распустив крылья и образовав грязно-белую завесу, которая на миг заслоняет обзор тому, кто сидит за рулем. Ослепленный водитель, потеряв дорогу из вида, то ли не успевает, то ли попросту забывает включить дворники и в панике, усугубленной хмелем, резко выкручивает руль, отчего "дузенберг" заносит в сторону, бросает на заледеневшую обочину, а оттуда на тротуар, где стоит Грегор. Машина сбивает его с ног, голуби, осуществив свой злодейский замысел, тотчас взлетают к себе на деревья, а водитель, вырулив обратно на шоссе, ударяется в бегство, виляя на ходу, точно испуганный заяц.
Шляпа Грегора откатилась на несколько метров, перевернулась на тулью, да так и замерла, а сам Грегор лежит без сознания на тротуаре, в полном одиночестве, в ледяном холоде; он наверняка очень скоро умер бы от холода, но его случайно замечает полисмен, совершающий обход квартала. Подняв Грегора, он пытается привести его в чувство, накидывает на него свой полушубок и оглушительно свистит в свисток, чтобы вызвать подмогу. Но Грегор, едва придя в себя, сухо и коротко, без всяких объяснений отказывается от машины "скорой помощи" и, даже не подумав поблагодарить полисмена, категорические требует, чтобы тот поскорее доставил его в отель.
Вернувшись в "Нью-Йоркер", он не разрешает осмотреть себя до тех пор, пока не дозванивается рассыльному с приказом срочно явиться к нему в номер, взять зерно и подменить его, Грегора, в Брайант-парке. Только после этого впускают врача, с которым Грегор обходится хуже, чем с собакой, заставив его первым делом надеть маску и перчатки для обследования своей персоны. Доктор констатирует перелом трех ребер, трещину в ключице, вдавливание грудины и предписывает постельный режим в течение трех недель, однако пневмония - следствие сильного переохлаждения - превращает эти три недели в три месяца.
Сто дней одиночества, в течение которых у Грегора временами наблюдается помутнение рассудка, а боязнь микробов доходит до того, что он заклинает редких посетителей - даже близких, даже Этель - держаться от него подальше; исключение составляет один лишь рассыльный, который обязан каждый вечер давать ему отчет в своей миссии - кормлении голубей в парках и перед церковью Святого Патрика.
Наконец, он оправляется от шока, но его здоровье уже безнадежно подорвано. Поскольку он подвержен сердечным приступам, у него время от времени случаются обмороки, и он слабеет на глазах; о нем заботится только горничная, которая наводит порядок в его номере. Как-то утром Грегор, уже не встающий с постели, настойчиво просит эту женщину, когда она выйдет в коридор, повесить на дверь стандартную табличку "Не беспокоить". Обезумевшие от голода птицы в клетках возле его кровати будут кричать все жалобней и громче, но служащие отеля выждут еще три дня перед тем, как нарушить запрет.