В остальное время он ежедневно, точно в полдень, является в штаб-квартиру своей фирмы. У входа его встречает пара ассистентов, которым он оставляет свою шляпу, перчатки и трость; затем он идет к себе в кабинет, где уже заботливо опущены шторы и задернуты портьеры, так как Грегор может сосредоточиться лишь в полной темноте. Свет впускают в комнату только во время грозы, и тогда он лежит в одиночестве на своем диване с черной шерстяной обивкой, наблюдая за небом и молниями, которые низвергаются на Нью-Йорк. Однако, не говоря уж о том, что он становится все менее обходительным, а его характер - все более желчным, некоторые подозрительные признаки в его поведении говорят о том, что и психика его начинает давать сбои. Если он и раньше беседовал сам с собой, произнося нескончаемые монологи во время работы, то теперь обеспокоенные ассистенты слышат сквозь дверь, притом плотно обитую, его длинные торжественные речи во время грозы. Похоже, он обращается к самим молниям, как к своим служащим, детям, ученикам или равным себе, с удивительно разнообразными интонациями - то умиротворенными, строгими, жалобными, то вдохновенными или угрожающими, насмешливыми или напыщенными, смиренными или надменными.
Хуже того, вскоре Грегор при любых обстоятельствах, даже после грозы, как бы ясно или хмуро ни выглядело небо, начинает разглагольствовать, совершенно забывая о чувстве меры и высказывая мысли о собственном величии, до такой степени нескромные и навязчивые, что его друзья, вернее, те немногие, что еще могут называться таковыми, пытаются защитить беднягу от его собственных громких заявлений.
Страдал Грегор манией величия или нет, нам не известно, но именно в этот период он изобрел электромеханический двигатель - турбину нового типа. Вы скажете: подумаешь, турбина, она и есть турбина, но в данном случае нет никаких сомнений, что это совершенно особенная модель. Она, безусловно, легче и мощнее прежних, и ее свойства ясно говорят о том, что Грегора по-прежнему можно считать первоклассным изобретателем, которому его творение принесет новую славу. Сам же он, верный своей любви к преувеличениям, без ложной скромности объявляет, что не видит никаких пределов для мощности своей турбины, что отныне она будет обеспечивать бесперебойное функционирование всех автомобилей, грузовиков, аэропланов и поездов, не говоря уж о теплоходах, которые, благодаря ей, смогут благополучно пересекать Атлантический океан за три дня. Такая турбина одинаково успешно будет работать и на паре, и на бензине, обойдется при производстве дешевле традиционных двигателей внутреннего сгорания и покажет себя одинаково эффективной и незаменимой в таких областях, как сельское хозяйство, ирригация, добыча ископаемых, а также для таких устройств, как гидравлические передачи и рефрижератор. Приветственные возгласы, овации, слава и новые надежды; Грегор пыжится пуще прежнего, нахваливая распрекрасные качества своей турбины, которая на первых показах проявляет себя блестяще, хотя очень скоро становится ясно, что ее достоинства не так уж бесспорны.
Возможно, это признак угасания творческого гения Грегора: он вынужден признать, что из-за ошибки в предварительных расчетах стоимость производства его турбины оказалась значительно выше, чем он думал. Вдобавок он не предусмотрел еще одного: высокая скорость вращения ее лопастей шла во вред качеству - намного превосходя скорость прежних машин, она была до того велика, что ни один металл не смог бы долго выдерживать такой режим. Следовательно, новой турбине конец.
Конец пришел и Джону Пирпонту Моргану, отошедшему в мир иной как раз в эти дни. Поскольку Морган до сего момента был, хоть и скрепя сердце, главным кредитором Грегора, он завещал эту обязанность, вкупе с остальными делами, своему сыну, к которому незамедлительно поступила просьба об очередном вспомоществовании.
Кстати, и году приходит конец. В преддверии праздников, когда принято желать людям веселого Рождества, Грегор посылает Моргану-младшему письмо соответствующего содержания. Но в конце своего поздравления он все-таки пишет: "Времена нынче тяжелые, и я, честно говоря, нахожусь в безнадежной ситуации. Мне позарез нужны деньги, но я нигде не могу получить субсидии. Вы и только Вы можете мне помочь, и я, умоляя о поддержке, желаю Вам веселого Рождества!"
Потом, решив утешиться, он идет кормить голубей в Резервуар-сквер, который теперь называется иначе, - его переименовали в Брайант-парк, предварительно выстроив поблизости большую публичную библиотеку; в этот парк он теперь наведывается каждый день. Его светская жизнь поутихла, и он променял ее на общество этих мерзких пернатых, сохранив к ним былую привязанность.
Итак, он входит в парк, и не успевает еще вынуть из карманов пакетики с зерном, принесенные голубям в качестве рождественского гостинца, как эти отвратительные создания, тотчас признавшие своего кормильца, налетают на него всей стаей, с жадностью, какая не снилась и хищникам; воркуя хриплым громким хором, они облепляют его своим грязным серым пухом и жадно лезут острыми клювами в надорванные карманы. Грегор, сплошь заляпанный пометом этих тварей, еле дыша и боясь их спугнуть, стоит неподвижно возле парковой ограды, а прохожие по другую ее сторону, с большими подарочными пакетами в руках, останавливаются в тени и глазеют на него, пожимая плечами.
22
Ох уж эти рождественские праздники - Грегор давно знает им цену. Как бы надежно ни защищался он от стужи, сколько бы ни кутался в теплые шарфы и ни запасался терпением, холод все равно пронизывает его насквозь, забираясь внутрь через самые крошечные лазейки, леденя тело и душу. Правда, Грегор и на сей раз основательно подготовился к этому неизбежному бедствию, решив держаться стойко и принимать ситуацию как она есть, но, увы, результат все тот же: он не в силах совладать с унынием, в общем, плохо дело.
В эти дни ничто ему не мило, даже рассуждения его утратили обычную последовательность. Если снег не идет, он сетует на это, считая, что так не годится: уж коли настала зима, снег, по крайней мере, украсил бы пейзаж. Но если в ответ на его сетования начинается снегопад, он сожалеет об этом еще сильней, ведь скоро все это превратится в грязь. Да и с подарками та же история. Если он их получает, они слова доброго не стоят. Если не получает, тем более. Точно так же с праздничными застольями, когда люди из кожи вон лезут, чтобы изобрести и приготовить что-нибудь эдакое: чем лучше украшены блюда и чем аппетитней они выглядят, тем отвратительней все они на вкус.
С этими горькими мыслями Грегор и выходит из своего отеля, направляясь к Аксельродам, пригласившим его - а как же иначе?! - на этот чертов рождественский ужин. Улица нынче вечером преобразилась: куда ни глянь, работники Армии спасения и Санта-Клаусы всех мастей трясут колокольчиками, духовые оркестры, фальшивя, выводят гимны, сами по себе заунывные, хоровые коллективы затягивают нелепые духовные песнопения на всех перекрестках, увешанных гирляндами жутких кислотных расцветок, по проезжей части носятся сани с бубенцами, тротуары забиты взбудораженными людьми в дурацких колпаках, с багровыми физиономиями и кучей подарков в руках. Грегору приходится чуть ли не силой протискиваться сквозь толпу мужчин, успевших напиться раньше времени, женщин с озорными ребятишками или грудными младенцами, стариков с сумками на колесах и инвалидов-колясочников.
Встреченный пунцовой улыбкой Этель и традиционной "Кровавой Мэри", радушно протянутой Норманом, Грегор сначала, как положено, согревает руки перед камином и лишь потом разворачивает свой подарок. Это звезда, отлитая из особого, созданного им стекла, она светится с переменной яркостью, переливается разными цветами и, что самое загадочное, ни к чему не подключена. Взобравшись на стул, Грегор, под аплодисменты Аксельродов, водружает ее на верхушку елки, уже увешанной традиционными шарами, фарфоровыми ангелочками и тонкими свечечками. Затем они идут к столу, где их ждет традиционный рождественский ужин - приводить его меню излишне, - а за десертом Аксельроды преподносят Грегору свои подарки: Норман - роскошный том Вордсворта в переплете из телячьей кожи, Этель - муаровый галстук из крепдешина.
Хотя у Грегора и без того полон шкаф галстуков, а уж Вордсворт ему и подавно не нужен, он весь вечер старается не выказывать своего дурного настроения. Правда, он никогда не улыбается, но к этому все уже привыкли, зато умеет, если нужно, выглядеть дружелюбным и общительным, в ожидании тонко рассчитанного момента, когда удобно будет распрощаться - желательно пораньше, но вместе с тем не слишком рано, чтобы хозяева не вообразили, будто он заскучал. Единственное, что немного согревает ему душу, это минута в прихожей наедине с Этель: пока Норман, отвернувшись, разливает по рюмкам свои кошмарные дижестивы, она выходит его проводить и, вероятно, слегка захмелев, в шутку обматывает ему шею дареным галстуком. Несмотря на свое отвращение к физическим контактам, даже если рядом Этель, несмотря на мгновенный панический страх, что она хочет его задушить, он удивленно констатирует, что ему приятно. Признайтесь, Грегор, уж не эрекция ли это? Ну же, смелей, один раз не в счет!
Вернувшись в "Уолдорф" с галстуком на шее и Вордсвортом под мышкой, Грегор находит в вечерней почте ответ на свое письмо Моргану-младшему. В конверте лежит счет на 684,17 доллара - проценты на займы, полученные Грегором от Моргана-старшего, сопровождаемые сердечными рождественскими пожеланиями наследника. Значит, с этой стороны больше ждать нечего, и наступающий год не сулит ничего хорошего.
В ожидании лучших времен, Грегору предстоит проводить дни, почти ничем не заполненные, непривычно праздные для человека, которого никогда не видели сидящим без дела. Теперь он раньше ложится спать, позже встает, уже не так регулярно бывает у себя в офисе, а если и бывает, то обычно валяется на своем черном диванчике. В эти бесполезные часы - впрочем, все часы кажутся ему бесполезными - он разрабатывает начерно идеи, касающиеся, например, гидравлического привода, или другие проекты, которые, впрочем, тут же предает забвению: автомобильный спидометр, прибор для управления морскими приливами или бескрылый летательный аппарат. Последний представляет собой параллелепипед, напоминающий газовую плиту, который в случае необходимости может влетать или вылетать через окно. Такая идея, вероятно, вызвала бы у нас ироническую улыбку, будь мы расположены улыбаться, ибо на первый взгляд она выглядит абсолютно бесперспективной. И оказались бы глубоко неправы: пятнадцать лет спустя этот проект блестяще воплотится в самолете с вертикальным взлетом и посадкой - увы, слишком поздно для Грегора, хотя он и теперь машинально подаст заявку в патентное бюро.
Какими бы ни были его проекты, похоже, что Грегор утратил в них веру. Череда ударов судьбы сделала свое дело: невзирая на скромную славу и светские успехи, он впервые не чувствует никакого желания работать, не ощущает ни горечи, ни озлобления; ему остается только сидеть и ждать, что будет дальше, вот и все; жизнь стала похожа на унылую приемную у врача, с той лишь разницей, что в ней нет ни смятых глянцевых журналов на низком столике, ни тревожных взглядов, которыми обмениваются пациенты.
23
Тем временем его кредиторы тоже терпеливо ждут. Поскольку Грегор всегда забывал о них напрочь, словно их и на свете не было, они ждут уже так долго, что и сами не очень-то уверены в собственном существовании. Им кажется, что эта великая личность, этот всемирно известный гений, пускай потерпевший фиаско, настолько выше их, жалких бедолаг, что они даже помыслить не смеют о взыскании с него долгов.
Возможно, в силу эффекта инверсии, Грегор, с его манией величия и презрением к закону, в конце концов вообразил, будто эти людишки сами у него в долгу, а он оказал им великую честь, связав себя с ними долговыми обязательствами, которые в его глазах выглядят чуть ли не дворянскими грамотами; если рассматривать ситуацию в таком разрезе, со стороны его заимодавцев было бы величайшим позором и вероломством отстаивать свои права на возмещение убытков. Но, как ни крути, долги остаются долгами, на них еще накапливаются проценты. Как ни крути, кредиторы остаются кредиторами, и их терпение уже подходит к концу: достаточно малейшего повода, чтобы дело обернулось против Грегора.
Все началось с незначительного иска местных налоговых органов; сумма настолько мала, что Грегор счел ее не стоящей внимания, а зря, ибо она-то и станет тем самым поводом, который спровоцирует целую лавину несчастий: юридическая машина приходит в действие, и вот Грегора уже вызывают в суд, словно какую-то мелкую шушеру. А уж когда в дело вмешиваются налоговые органы - просьба не путать с физическим лицом, закон, как известно, дает дозволение и право частным лицам предъявлять свои требования. С этого момента тучи сгущаются с невероятной скоростью, и поправить уже ничего нельзя: выясняется, что Грегор куда беднее, чем можно было подумать, чем думал он сам, ибо его бухгалтер никогда не смел намекнуть своему шефу на отсутствие средств. Грегор вынужден признать, что он не только остался без гроша в кармане, но и задолжал гигантские суммы огромному количеству людей, в том числе портным, сапожникам, галантерейщикам, рестораторам, флористам и другим поставщикам, не говоря уж о целой армии субпоставщиков, а главное, "Уолдорф-Астории", где он годами вел роскошную жизнь в кредит.
Я прекрасно знаю, что Грегор несимпатичный, да что там, просто неприятный тип, до такой степени неприятный, что невольно закрадывается мысль: а может, так ему и надо? Но нет. В данный момент он оказался в нищете, ему грозит тюрьма, тогда как Эдисон, Вестингауз, Маркони и компания, пользуясь его идеями, купленными почти за бесценок или же попросту украденными, процветают и гребут деньги лопатой. Он не только вконец разорен, он вынужден с горечью наблюдать, как многочисленные предприятия, живущие исключительно за счет его изобретений, - от переменного тока до радио, не говоря уж о рентгеновских лучах, - развиваются и получают прибыли, от которых ему не достается ни цента. Однако Грегор не утратил присущего ему таланта творить чудеса на пустом месте; может, ему и на сей раз удастся с помощью не совсем законных уловок выйти из положения, например, обойдя со шляпой мультимиллионеров. Сто тысяч долларов у одного, сто пятьдесят у другого - таким образом он набирает достаточно, чтобы покрыть большую часть своих долгов, а ради оплаты остальных продает участок на Лонг-Айленде, где возвышается его недостроенная башня. Кроме того, он вынужден слегка изменить свой образ жизни - в смысле начать экономить, - для чего покидает "Уолдорф" и перебирается в отель "Сен-Режи", в номер на четырнадцатом этаже (это число не делится на три, но что делать, тут уж не до капризов!); впрочем, сам по себе отель совсем недурен.
Башня на Лонг-Айленде к этому времени поднялась довольно высоко, поэтому шесть месяцев спустя бдительные военные, опасаясь, как бы она не послужила ориентиром для вражеских шпионов, решают ее снести, ибо Соединенные Штаты только что вступили в войну, на сей раз не в какую-нибудь пустяковую, вроде испанской, двадцатилетней давности. Нет, нынешняя война зовется не иначе как мировой, другими словами, смертоносной; она разворачивается - хотя время воздушных налетов не за горами - в основном на море, где германские подлодки пускают ко дну суда союзного флота, по тридцать пять тысяч тонн ежедневно, и это начинает создавать серьезные проблемы.
Узнав из газет, что генштаб военно-морских сил отчаялся найти способ обнаружения этих подводных злодеев, Грегор, как всегда, полный планов, вспоминает одну свою давнюю идейку. Пока она представляет собой невнятную мешанину из стоячих волн, атмосферных пульсаций, излучения и флуоресценции, но ему кажется, что она способна разрешить существующую проблему, и он спешит поделиться своим замыслом с генштабом. При первых же словах Грегора, начальник генштаба воздевает глаза к небу, а затем с вежливой улыбкой заверяет, что ему напишут. Не успевает он выйти, как все дружно сходятся на том, что новая выдумка этого фантазера - сущий бред, и лучше всего забыть о ней навсегда. Так что придется ждать конца Первой мировой, а за ней начала Второй, в ходе которой эту идею сочтут не такой уж безумной, а затем ее будут использовать при создании универсального средства защиты, получившего незамысловатое название "радар".
"Вообще-то, - объявляет Грегор, вернувшись в генштаб на следующее утро, - у меня, с вашего позволения, есть в запасе еще парочка проектов". При его появлении уныло поникший начальник генштаба сперва сникает еще больше, а затем, выслушав его, ошалело трясет головой. "Это действительно прекрасная штука, - втолковывает Грегор, - снаряд без экипажа, без крыльев и без мотора, управляемый на расстоянии, его можно послать с грузом взрывчатки в любую точку земли, на любое, самое дальнее, расстояние. Недурно, правда?" При описании этой дурацкой, немыслимой "штуки", все лица разом вытягиваются: да у нее же нет никакого будущего! - хотя в наши дни "штука" существует под названием "ракета" и ее назначение всем слишком хорошо известно. "Мы подумаем, - отвечают ему, - подумаем и сообщим вам свое решение". - "Ладно, - говорит Грегор, - но у меня тут есть еще модель судна-робота, - она вам, случайно, не пригодится?" Но его уже не слушают: начальник генштаба смотрит в сторону, устало массирует себе затылок, закуривает сигары и явно ждет, когда же этот безумец наконец угомонится и оставит их в покое.
Он, конечно, неприятный тип, у него куча недостатков, но он вовсе не идиот. Видя, что его не слушают и не захотят слушать впредь, Грегор, вероятно, принимает решение больше не предлагать человечеству плоды своей творческой мысли, да и вообще навсегда отрекается от созидательной деятельности. Его ассистенты замечают, что он потихоньку меняет образ жизни, как будто заранее приучая себя к отсутствию работы, а вскоре он не сможет им платить. Он редко наведывается в офис и лабораторию и все чаще ходит на Центральный вокзал, хотя никогда не садится ни в один поезд. И уж поистине регулярно - на самом деле теперь уже каждый день - он наведывается в Брайант-парк, где раздает зерно своим пернатым питомцам, а если ему не удается туда попасть, спешит, на правах добровольного помощника, покормить почтовых голубей, которых разводит в свободное время курьер из "Вестерн юнион", что вызывает симпатию у Грегора.
24
Итак, голубь. Эта трусливая, лицемерная, грязная, вульгарная, глупая, ленивая, бестолковая, вороватая, никчемная птица…
Теплых чувств не вызывает, сам ни к кому их не питает, вид - жалкий, голос - жалостный. Взлет - суматошный. Взгляд - тусклый. Осанка - нелепая. Головка, мало того что безмозглая, еще дергается взад-вперед при его суетливой ходьбе. Постыдная вялость, удручающая сексуальность. Паразитический образ жизни, полное отсутствие гордости и абсолютная никчемность.