* * *
Представители германских княжеств в "лисятнике" с рабской покорностью выслушивали венские окрики. Никто не осмеливался возражать графу Рехбергу, на лице коего запечатлелся сиятельный отблеск былой политики Кауница и Меттерниха.
Во время дебатов курил один лишь Рехберг!
Остальные нюхали, чем пахнут его сигары…
Наконец Бисмарку это надоело. Он раскрыл кожаный портсигар-складень, в карманах которого лежали отдельно две сигары и два гусиных пера. Прусский посол не спеша подошел к креслу председателя бундестага, сказал:
– Желаю от вас спичку, чтобы раскурить сигару…
Несовершенство тогдашних спичек заставило Рехберга немало повозиться, прежде чем сигара в руке Бисмарка не обдала его клубом противного дыма.
– Вот теперь хорошо, – сказал Бисмарк.
При гробовом молчании бундестага, пораженного строптивостью Пруссии, курили два человека – Рехберг и Бисмарк. Робкие послы немецких княжеств дождались вечера и разбежались по квартирам, дабы срочно сообщить сюзеренам о дерзком курении Пруссии. В частности, они спрашивали – как быть в этом случае? Можно ли им тоже курить в присутствии высокого посла Вены? Но княжеская Германия безмолвствовала…
Бисмарк спросил у посла Баварии, бывшей (после Пруссии) самым крупным государством в немецком мире:
– Вы получили ответ от своего правительства?
– Увы, – отвечал тот, – Мюнхен молчит.
– А без Мюнхена сами курить не можете?
– Но… что скажет Вена?
Бисмарк пожертвовал Баварии свою сигару.
– Решение этого вопроса, – сказал он послу, – вам предстоит взять на свою личную ответственность…
Вслед за Баварией с опаской задымили Саксония с Вюртембергом, даже робкий Ганновер разжег желтую испанскую пахитосу, только Гессен-Дармштадт не мог преодолеть в себе природного отвращения к табаку. Бисмарк шепнул гессенцу:
– Да суньте хотя бы трубку в рот и терзайте ее в зубах, чтобы побесить этого венского зазнайку…
Граф Рехберг, обкуренный со всех сторон германскими вассалами, приблизился к Бисмарку со словами:
– Но ведь это… революция! Господин прусский посол, за оскорбление моей имперской особы я делаю вам… вызов!
Бисмарк только того и желал. Раздалось рычание:
– Едем в Бокенгеймскую рощу… Эй, шпаги нам!
Рехберг ожидал от Бисмарка только извинений:
– Я не могу дуэлировать без разрешения Вены.
– Вы бесчестны, как и ваша занюханная, паршивая Вена! Господа, будьте свидетелями… составим протокол!
Их растащили в стороны, как уличных драчунов.
Бисмарк прямо в лицо Рехбергу выпалил:
– Вы понюхали лишь табачного дыма, но придет время, и я заставлю Вену глотать пороховой дым артиллерии…
Французский посланник во Франкфурте, дружески относившийся к Бисмарку, застал его в беседе на Ландштрассе.
– Коллега, – сказал он, – из вас никогда не получится дипломата, ибо вы крайне неосторожны в выборе слов.
Бисмарк в ответ оглушительно захохотал:
– А не выпить ли нам по этому поводу?..
Рехберг нажаловался в Вену, возникла кляузная переписка с Берлином, и принц-регент сказал генералу Роону:
– Не мешало бы для Бисмарка найти такое прохладное местечко, где бы он мог остудить слишком горячую голову. Наверное, петербургские морозы пойдут ему на пользу…
Осложнения со взрывами
Горчаков навестил Алексея Федоровича Орлова, который после Парижского конгресса получил титул князя и заседал в комиссии по освобождению крестьян от крепостной зависимости, относясь к реформам крайне враждебно. В разговоре с ним, между прочим, Александр Михайлович спросил:
– А что вы можете сказать о графе Кавуре?
Кавур – премьер-министр Пьемонта, иначе Сардинского королевства; он действовал путем интриг, почти ювелирных, ловко используя в своих целях и патриотизм гарибальдийцев.
– Меня так затеребили в Париже, – отвечал Орлов, – что было не до Кавура. Когда страсти конгресса поутихли, я сам подошел к нему и сказал следующее: "Граф, пусть это останется лишь историческим анекдотом, что ваш Пьемонт, не в силах избавить Италию от австрийцев, уже позарился на захват нашего русского Крыма…"
– Что он вам ответил, этот делец?
– Кавур, как всегда, потирал руки, говоря, что они люди бедные, а из всей России один лишь Крым по климатическим условиям годится для расселения там итальянцев…
К беседе подключился и сын Орлова – Николай Орлов, красивый меланхолик с черной повязкой через лоб (он потерял глаз в Крыму во время перестрелки с французами).
– Я недавно из Парижа и могу кое-что добавить об итальянских каверзах. Я был представлен дамам из свиты Евгении – Валевской, Галифэ и мадам Пурталес, среди них была и Кастильон, любовница Наполеона Третьего, имеющая в Тюильри огромное влияние. Она родная племянница Кавура, но о дяде отзывалась пренебрежительно. И с презрением говорила о короле Викторе-Эммануиле. Я помню ее слова: "Вы думаете, эти людишки способны освободить Италию? Италию сделают свободной вот эти два лепестка…" – при этом женщина красноречивым жестом показала пальчиком на свои прелестные губы.
– Наполеон, – сказал в ответ Горчаков, – не такой человек, чтобы строить политику на фундаменте альковных утех. Планы императора грандиозны, и когда-нибудь он сломает себе шею. Сейчас он залезает в Кохинхину и Камбоджу, ему уже снятся белые слоны Сиама. Но я согласен и с вами, Николай Алексеевич, что побочные детали, вроде этих лепестков капризных женских губ, способны ускорить грядущие события.
– И когда же они грядут? – спросил старый Орлов.
Горчаков неуверенно пожал плечами:
– Бонапартистские аллюры на цирковом манеже не поддаются учету моей канцелярии, и я не знаю, когда он замахнется на Австрию… Франция изменяет Англии, напропалую кокетничая с нами, что меня приятно интригует, как бульварный роман. Сознаюсь, я побаивался встречи Наполеона Третьего с королевой Викторией в Осборне. Но опасения оказались излишни: Наполеон поехал преподать Англии урок французской тирании, а получил от нее урок английского лицемерия…
События ускорили не губы женщин, а – бомбы!
* * *
Париж, вечер 14 января 1858 года, приборы Реомюра отмечали морозец в 12 градусов, в Гранд-опера давали "Марию Тюдор", заглавную роль в ней вела знаменитая Адель Ристори, которая сегодня прощалась с публикой… Наполеон III с женою уселся в карету, лошади взяли разбег, в эскорте скакали гвардейские уланы, возле окошек кареты, словно приклеенный, качался петушиный гребень на каске корсиканца Алессандри – начальника охраны императора. Кортеж проезжал вдоль бульваров, освещенных яркими горелками… Вот и театр. Карета завернула в переулок Лепелетье, остановилась под перистилем оперы. Император не успел открыть дверцу, как со страшным треском что-то трижды лопнуло. Газовые фонари мигом потухли, в многоэтажных домах со звоном выпадали стекла, во мраке кричали люди. Алессандри снаружи открыл двери кареты. Но император, решив, что это лезет один из заговорщиков, ударил его кулаком в глаз ("Это меня мгновенно успокоило", – говорил потом Наполеон III журналистам).
Из щеки Евгении Монтихо торчал острый осколок стекла. А площадь перед оперой напоминала поле битвы: в упряжи бились копытами раненые кони, вокруг развеяло взрывами 156 улан и прохожих, люди стонали, агонизировали и умирали. Наполеон III спросил окровавленного генерала Роже:
– Что это было?
– Гремучая ртуть, черт ее побери.
– А кто бросал эти погремушки?
– Ученики дьяволов – Бакунина или Мадзини…
Это верно: сколько уже было покушений на Наполеона III, и всегда их устраивали итальянцы. Мадзинисты и бакунисты считали, что империя Франции воздвигалась, как редут, мешая освобождению Италии. Тремя бомбами они хотели открыть революцию в Париже, чтобы оттуда экспортировать ее в Рим… На боках кареты император насчитал 86 отметин от осколков.
– Вернемся в Тюильри? – спросил он жену.
Уланы выстрелами добивали искалеченных лошадей. На сиреневом атласе платья императрицы ярко горела кровь.
– Но ведь мы, кажется, хотели слушать Ристори…
Ристори была сегодня в ударе, и после "Марии Тюдор" исполнила акт "Немой из Портиччи". Она еще вела любовную арию, когда в руках полиции оказались все участники покушения. А среди них и славный революционер Феличио Орсини ("Мой патриотизм, – писал он накануне графу Кавуру, – должен состоять не из слов, а из дела…").
В тюрьме его посетил начальник полиции Пьетри:
– Вы совершили большую ошибку: Франция – единственная страна, готовая выступить на защиту Италии. Что, если бы ваше покушение увенчалось успехом? Италия навсегда бы осталась австрийской провинцией. Я прямо из Тюильри, и сейчас там шел пикантный разговор о вас… Наполеон и его нежная супруга просили меня о вашем помиловании.
– И как вы решили? – спросил Орсини.
– Я решил отрубить вам голову…
Орсини написал Наполеону III очень откровенное письмо, в котором заклинал его спасти Италию от австрийского рабства. Это письмо император вручил адвокату Жюлю Фавру, а тот зачитал его в открытом судебном заседании Парижа, потом это письмо опубликовали в газетах… Карбонарии шли на казнь с пением "Гимна жирондистов". В последний миг жизни, уже брошенный под нож гильотины, Орсини успел воскликнуть:
– Да здравствует Франция! Да здравствует Ита…
Евгения Монтихо собрала игрушки своего сына "принца Лулу" и переслала их в подарок детям обезглавленного Орсини. Наполеон III мыслил гораздо шире – одними игрушками от итальянцев не отделаешься. Киселеву он показывал свою треуголку, протыкая палец в одну из дырок на ее полях:
– Видите? Удивительно, как уцелела моя бедная голова. Я-то уж знаю, что с итальянцами шутки плохи.
Стоявшая подле красавица Кастильон добавила:
– Покушения на вашу жизнь будут продолжаться до тех пор, пока вы не двинете армию на освобождение Италии…
Горчаков вскоре докладывал Александру II:
– Сейчас император Франции попытается запрячь русского медведя в свою колесницу. Мы должны быть мудры и осторожны, чтобы оставить за собой свободу действий.
– Что за газета у вас в руках? – спросил царь.
– Парижская "Монитэр". Орсини бросал бомбу в карету императора, но получилось так, что он бросил вызов Австрии. В этом нумере газеты Наполеон Третий показал нам, как надо делать большую политику на маленьком листочке бумаги. Предсмертное письмо Орсини писано столь прочувствованно, что общественное мнение Франции уже повернулось к войне!
* * *
Горчаков проводил жаркое лето в прохладе фонтанов Петергофа, в каждом из царских дворцов для него были отведены отдельные апартаменты. Он узнал со стороны, что на курорте Пломбьер состоялась тайная встреча Наполеона III с графом Кавуром. Герцога Морни в Петербурге уже не было, он укатил в Париж с молоденькой женой, где Софья Морни сразу же вплелась в пышный букет русских аристократок, чувствовавших себя в Сен-Клу не хуже, а даже лучше, чем в Царском Селе. Как правило, это были женщины, бежавшие от мужей и жаждавшие пожить вольною жизнью куртизанок, вступая в мимолетные связи – сегодня с принцом Плон-Плон, а завтра с заезжим из Неаполя баритоном, уснащавшим их будуар запахом чеснока и вина-мастики. Некоторые из женщин активно включались в политику, становясь как бы "эгериями" русского министерства иностранных дел. На своих губах они переносили пыльцу секретных сведений для отечества, которое покинули из чисто женских соображений. Под ликующие всплески фонтанов Горчаков гулял в Петергофе с новым послом Франции – маркизом Монтебелло.
– Нас никто не слышит, – сказал тот, – и я могу вам доверить опасную тайну переговоров в Пломбьере.
– Не стоит, – ответил Горчаков. – Все уже знаю.
– Откуда же? – поразился Монтебелло.
Министр, конечно, не выдал ему своих "эгерий":
– Как это ни странно… из Вены! Австрия уже почуяла угрозу и собирает войска в Ломбардии – против Пьемонта.
– Давайте же и мы объединим наши усилия!
Горчаков тросточкой поддел на дорожке камешек.
– Ломбардия… так далека от нас, – вздохнул он.
Этим он заставил Монтебелло проболтаться:
– Тогда… возьмите у австрийцев Галицию.
– Львов и Перемышль нас не волнуют.
– Что же мне депешировать на Кэ д’Орсэ?
– Так и напишите, маркиз, что Певческий мост согласен на моральное единодушие с Францией в период ее войны с Австрией при условии уничтожения статей Парижского трактата.
– Мой император, боюсь, к этому еще не готов.
– А мой, боюсь, еще не готов к войне…
В сентябре он вместе с царем выехал в Варшаву, куда Наполеон III прислал своего кузена, принца Плон-Плон. Горчаков предупредил, что рассыпаться перед гостем в авансах не следует. Принц, как и ожидал министр, склонял Россию к возмущению южных славян, на отрыв Галиции от Австрии, – Горчаков при этом дремал, подобно Кутузову-Смоленскому на знаменитом совещании в Филях… Неожиданно он взбодрился.
– Как вы мыслите будущую Европу? – спросил резко.
– Англия потеряет прежнее значение. По бокам материка встанут Франция и Россия, а в центре мы, может быть, позволим чуточку расшириться Пруссии за счет Австрии.
Горчаков дал понять, что переговоры окончены. В поезде он до поздней ночи беседовал с Александром II:
– Они мажут нас по губам Галицией, а в уничтожении Парижского трактата сулят лишь эвентуальную поддержку. При таких условиях нельзя вести точный учет разумной политики.
– Что вы предлагаете? Рвать с Францией?
– Ни в коем случае, – убеждал Горчаков. – Отказаться от союза с Францией – значит, толкнуть ее обратно в объятия Англии. Наполеон Третий замышляет войну к весне следующего года. О сударь! У нас еще немало времени подумать.
– Не забывайте, что я жажду отмщения Австрии.
– Я удовлетворю ваши чувства, совпадающие с моими. Нейтралитет не будет пассивен: мы поддержим его боевым корпусом у самых границ Галиции.
Внутренние дела – душевные
В одном старинном альбоме читаю: "Сегодня на Невском со мною встретился поэт Федор Иванович Тютчев. В большом шерстяном платке, яко в ризе. Шел в глубокой задумчивости, что-то шептал и качал в такт головою. Вероятно, творил…"
Тютчев! Я иногда теряюсь перед этой загадкой. Какая мучительная раздвоенность в страсти к женщинам, между поэзией и политикой. Где муж и где любовник? Где поэт и где политик? Разделяющая грань отсутствует.
Тютчев писал стихи лишь по случаю, на клочках бумаги, разбрасывая их где попало. Зато политика заполонила его душу целиком.
* * *
Федор Иванович навестил семью, где его ожидало холодное отчуждение взрослых детей. Дочери он сказал:
– Аня, хоть ты… сжалься, побудь со мною.
В дедовских шандалах колебались огни свечей. Сбоку он глянул на тонкий профиль дочери, помешал угли в камине.
– Итак, – начал он, глядя на синие угарные огни, – одно поколение, словно волна на волну, набегает на другое, совсем не зная друг друга. Ты не знала своего деда, а я не знал своего. Дед помнил Кунерсдорф, я запомнил Бородино, а для тебя вехою жизни стал Севастополь… Ты и меня не знаешь, Анечка! Мы – два мира. Тот, в котором живешь ты, уже не принадлежит мне. А ведь и я был молод, как ты…
Когда осьмнадцать лет твои
И для тебя уж будут сновиденьем, -
С любовью, с тихим умиленьем
И их и нас ты помяни.
Он замолк. Дочь поправила на нем плед.
– Папа, пойди к маме. Она тебя очень любит.
Да! В этом-то и было несчастье поэта: все женщины любили его и всё ему прощали. Страсть увядающего отца к молоденькой Денисьевой была непонятна. Но общество не осуждало Тютчева – оно строго (очень строго!) судило Лелю Денисьеву.
Федор Иванович прошел на половину жены.
Она сидела на полу
И груду писем разбирала,
И, как остывшую золу,
Брала их в руки и бросала.
Эрнестина Федоровна бросала в огонь старые письма. Те самые, которые писал он ей. О любви своей.
– Я тебе не помешаю? – тихо спросил он.
– Ты ведь никогда не мешал мне…
Он смотрел, как его письма корчатся в пламени:
О, сколько жизни было тут,
Невозвратимо пережитой!
О, сколько горестных минут,
Любви и радости убитой…
Тютчев (на коленях!) поцеловал край ее платья:
– Прости… Каким мелким и жалким чувствую я себя рядом с тобою. Даже если б ты любила меня еще во много раз меньше, все равно я был бы недостоин даже крупицы твоей любви.
– В том-то и дело, Федор, что я слишком тебя люблю… Прости и ты меня, Федор.
– За что?
– Ах, все равно! За что-нибудь и ты прости…
Грустный, он побрел ночевать к Леле Денисьевой. На улице пурга взметывала за его спиною старенький пледик, совсем не похожий на романтический плащ Дон-Жуана. Он спотыкался.
Не знаю я, коснется ль благодать
Моей души болезненно-греховной?
Удастся ль ей воскреснуть и восстать,
Пройдет ли обморок духовный?
Леля сидела перед зеркалом, две свечи по бокам освещали ее лицо, он подошел к ней сзади, она не обернулась, продолжая смотреть в глубину, отражавшую печальные глаза обоих.
– Я больше так не могу, – сказала она. – Мои дети носят твою фамилию, а я, всеми презренная, должна помереть Денисьевой…
Тютчев смотрел в зеркало, где горели ее глаза.
В непостижимом этом взоре,
Жизнь обнажающем до дна,
Такое слышалося горе,
Такая страсти глубина!
Эта женщина была концом его сложной жизни.
Дышал он, грустный, углубленный,
В тени ресниц ее густой.
Как наслажденье, утомленный
И, как страданье, роковой…
– Федор, я ведь скоро умру, – сказала Леля, и он увидел, как тонкая змейка крови, словно красный шнурок, обвивает ее подбородок…
Тютчев послал лакея за врачом, всю ночь колол лед, не отходил от постели. Под утро Леля уснула, а пурга утихла. Яркое солнце освещало сугробы снега, в которых уютно покоился дивный град Петербург. Тютчев, невыспавшийся, поплелся в Комитет иностранной цензуры, в котором Горчаков сделал его председателем. Там лирик будет ставить клеймо, всепрощающее: "п.п. Ф. Т.". А помощниками ему в этом занятии – еще два тонких лирика: Аполлон Майков и Яков Полонский…
Навестив министра, Тютчев спросил – нет ли отзыва императора на его записку о засилии цензурного ведомства?
– Я буду говорить с государем, – ответил князь.
Горчаков уже дважды спасал от запрещения журнал "Русский вестник", он избавил от ссылки писателя Ивана Аксакова (который, кстати сказать, был женихом дочери Тютчева). Не раз выступая в Государственном совете, Горчаков говорил:
– Без ошибок правительства революция невозможна, в каждой революции кроется вина правительства…