* * *
Курьер британского посольства, спешивший из Петербурга в Лондон, всегда имел привычку задерживаться в Берлине. Совсем ненадолго – пока сэр Митчелл (посол английский при Фридрихе) успевал снять копии с депеш Вильямса, чтобы тут же отвезти их в Потсдам – лично в руки королю Пруссии…
Так было и на этот раз.
Фридрих прочел "Секретную декларацию Елизаветы" в скорбном молчании, но спокойно. И так же невозмутимо заметил Митчеллу:
– Россия, еще не начав воевать, уже начала одерживать победы… хотя бы перьями!
– Я вас не понял, сир, – поклонился ему Митчелл.
Король искоса глянул на дипломата:
– Бросьте, Митчелл! Вы меня хорошо поняли…
Посол склонился еще ниже и промолчал, пряча лицо.
– Эта декларация России, – продолжил Фридрих, – делает ваш договор с русскими совсем бесплодным. Вы напрасно старались, заключая его! Но декларация ставит под смертельный удар и мой договор с вами. Выходит, я тоже напрасно старался, заключая его с вами… Может, скажете, что опять не поняли? Тогда мне пришлют в Берлин другого посла, который окажется понятливее вас.
Митчелл пытался возражать, но король остановил его:
– Я не рассчитывал на дружбу с Россией, но теперь она не желает оставаться даже нейтральной. Она очень активна, эта страна! Я отсюда слышу скрип перьев, но скоро зазвенят шпаги! Вы, англичане, как всегда, укроетесь на острове, а все колотушки достанутся мне одному…
– Ваше величество, – сказал Митчелл, – в Лондоне желают отозвать из Петербурга сэра Вильямса, как неугодного более двору Елизаветы. Он не сумел предупредить события!
– Вильямса, – ответил король, – можно было бы убрать из России, если б Англия имела в запасе дипломата лучшего, чем он… Но пока Вильямс остается лучшим дипломатом вашего королевства, отзыв его нежелателен. Удаление его было бы несчастием для "молодого двора" в Ораниенбауме, который питается исключительно его добрыми советами…
Ораниенбаумское семейство издавна занимало воображение короля: помощь ему надобно ждать именно оттуда – из Ораниенбаума.
И великий князь Петр, и великая княгиня Екатерина были его родственниками… Фридрих знал, как его боготворит Петр!
Короля навестил друг детства Финк фон Финкенштейн:
– Фриц, что ты скажешь теперь? Не я ли предрекал тебе одиночество? Ты приобрел много денег, но зато растерял союзников. Кто поможет тебе в твоих будущих битвах?
– В том колоссальном предприятии, какое я задумал, деньги будут нужнее друзей, – ответил Фридрих. – Пророк все-таки я, а не ты… Я распланировал свою игру до мелочей. Но не мог же я предвидеть вот эту пакость!
И он перебросил другу копию с "Секретной декларации".
Итак, Россия не дала себя обмануть – в самый последний момент она ужом вывернулась из дурацкого положения. А что приобрел он, король Пруссии? Теперь следует ждать удара. Оттуда – из-за лесов Ливонии, из туманных болот Жмуди, и – прямо в сердце бранденбургских королей – по любимой и верной Пруссии.
По Кенигсбергу!
– Мы предупредим удар, – сказал король. – Кто нападет первым, тот наполовину уже выиграет… Печалиться рано.
Фридрих поспешно собирал свои армии, прямо указывая солдатам, против кого он их готовит, и потсдамские гренадеры распевали:
Когда придет великий Фриц
И хлопнет лишь по пузу -
В кусты от пушек побегут
Русаки и французы…
…Читатель, не узнаешь ли ты в этой песне прародительские мотивы мюнхенского Хорста Весселя?
Начало союза
Елизавета, которая так и умерла, не слишком-то доверяя картам, где королевство Англии рисовалось в окружении воды, – вряд ли она понимала все величие своего времени.
Но она была "дщерь Петрова", и это во многом определяло ее поступки. Елизавета зачастую двигалась на ощупь – зато хорошо осязала предметы.
Историки дружно изругали ее за гардероб из 45 000 платьев, однако не забыли отметить и устойчивый патриотизм этой сумбурной натуры.
Конференция при русском дворе работала, и отныне голос Елизаветы, весьма авторитетный в Европе, был лишь эхом коллегиальных решений. И надо сказать, что последние годы ее жизни этот голос звучал сильно и верно.
* * *
С глазу на глаз императрица дала секретную аудиенцию венскому послу графу Эстергази: Россия согласна представить Вене проект наступательного союза, и будет Франция выступать заодно с ними или не будет – безразлично…
– А я хочу начать войну в этом году, – заявила Елизавета.
– Вы понимаете, – отвечал Эстергази, – все страдания моей императрицы: она каждый день плачет, вспоминая о Силезии, которую у нее отняли пруссаки. Мария Терезия плачет не одна – вместе с нею рыдает и супруг ее, который, как император всегерманский, с горечью наблюдает за Пруссией, желающей возыметь первенство над всеми германскими княжествами…
Елизавета заговорила, что союза Вены с Петербургом мало; необходимо притянуть на свою сторону Версаль, надо сделать этот союз тройственным и страшным для "безбожника Фридриха".
– Подозреваю, – толковала Елизавета, – что король и в церкви-то, кажись, не бывал ни разу! Фрицы берлинские новомодники в политике стали: чуть что понравится у соседа – берут силой, а сила в политике хороша лишь тогда, когда ты прав. Россия такую правду имеет: нам не бывать спокойными, пока не перельем бурду прусскую в мехи старые, где она и пусть себе киснет…
Вскоре Австрия с Францией заключили Версальский договор, и Великобритания тут же объявила войну Версалю (впрочем, эта война уже тянулась давно, сейчас ее закрепили на бумаге). Россия же спешно стягивала войска в Ливонии. Перекинув за плечи сапоги, шагали по весенним проталинам солдаты; прыгали по ухабам кареты с генералами; дремно выступали из дубров верблюды астраханские, волоча за собой по песку и кочкам "секретные гаубицы" – творение хитроумного Петра Шувалова.
Любимых ею гренадер Елизавета сама провожала в поход. В высоких ботфортах, при офицерском шарфе, в штанах и в треуголке с пышным плюмажем, императрица стояла у бочек с вином. От легкого утренника зарделись ее щеки – крепкие, как у деревенской молодухи. Гренадеры подходили к бочке по очереди. Тут она ковшик винца зачерпнет и руку протянет на закуску.
Солдат вино выпьет и уколет ей руку усами, целуя:
– Ну, уважила, Лисавет Петровны! Краса ты наша писаная…
К полудню от колючих поцелуев рука распухла, императрица уже нетвердо на ногах держалась. Все черпала да черпала из бочек, пока спьяна не утопила ковшик: увели ее, спать уложили.
Шведский граф Горн спрашивал у Елизаветы при свидании:
– Стокгольм обеспокоен: противу кого собираете войска?
– Исполните обязанность свою, – отвечала Елизавета, – и успокойте двор своего короля: никаких видов на Швецию мы не имеем. Нам другие сверчки в уши верещат – не ваши сверчки!
Горн поспешил успокоить своего короля и взволновал прусского (тайным шпионом которого он состоял). Фридрих окончательно убедился, что русские медведи вылезают из своей заснеженной берлоги.
В это смутное при дворе время, посрамленный и жалкий, Бестужев доверялся лишь одному Вильямсу.
– Какое несчастье для России, – говорил он, – что фаворитом у нас Шувалов: любит парижские моды, читает Вольтера и философствует с Ломоносовым о стеклах и звездах… Тьфу их, умников этих! То ли дело был свинопас Разумовский: бочку целую выдует, спать ляжет и ни во что не мешался.
В пику канцлеру началось быстрое возвышение Михаила Воронцова. Без стука вхожий к императрице, этот человек сделал "карьер" в два спохвата: женитьбой на буйной алкоголичке Анне Скавронской (что доводилась Елизавете сестрой двоюродной) и еще тем, что в памятную ночь переворота 1741 года, когда сшибали с престола малолетнего царя Иоанна Антоновича, Воронцов стоял на запятках саней дочери Петра…
В один из дней – весенний, ростепельный – на пороге кабинета Воронцова появился человек. Знакомый. Где-то вице-канцлер его уже видел. Тогда он был одет скромно, а сейчас – о боже! – каким франтом стал.
– Простите, сударь, я запамятовал ваше имя.
– Дуглас, – поклонился незнакомец с ухмылкой.
Времена изменились, и Воронцов встретил его как долгожданного друга. Не знал, куда и посадить Дугласа.
– Итак, дорогой библиотекарь, – спросил любезно, – какие издания в Париже вышли за последнее время?
Дуглас, торжествуя, извлек письмо.
– Лично от короля! – возвестил он.
Воронцов протянул руку, но Дуглас письма ему не дал.
– Лично императрице! – сказал он.
Вице-канцлер с опаской глянул на двери:
– Вы неосторожны. Я не могу поручиться, что нас не слышали слуги… Впрочем, – спросил он, – под каким соусом прикажете мне подать вас к столу императрицы?
– Хотя бы как путешественника.
– Государыня наша вояжиров не жалует. Это неудобно. А чтобы представиться ко двору, надобно иметь чин!
Чина тоже не оказалось, и Дуглас увидел, что Россия вдруг быстрее, чем он мог ожидать, стала снова уплывать от Франции.
– Ради высоких целей мира в Европе, – совсем увял Дуглас, – я согласен признать себя даже курьером из Версаля.
– Курьер не пройдет дальше лакейской… Ах, какая досада! – искренне огорчился Воронцов. – Все было бы так хорошо, и… нет чина! Извините, сударь. Вы будете моим дорогим гостем. Я весь к вашим услугам. Велите только – и любимую дочь подам с трюфелями. Но без чина, посудите сами, как же я введу вас в покои ее величества, помазанницы божией?
Дуглас размахнулся и шлепнул письмо короля на стол.
– Будьте уж тогда курьером… вы! – вздохнул иезуит.
* * *
Воронцов передал письмо Елизавете со словами:
– Этого мы ждали много лет…
Пальцы императрицы вздрагивали, когда она разворачивала послание короля Франции. Восемь лет две страны, духовно связанные музыкой, литературой, театром, живописью, модами, – не имели связи в политике… Разве это мыслимо? Она много слышала о Людовике дурного (впрочем, Людовик слышал о ней не менее), но в юности Елизавета считалась его нареченной невестой. И кто знает? – быть бы дочери Петра королевой Франции, никогда не покушала бы пирогов с визигой, жирных кулебяк да расстегаев, не поморщилась бы с похмелья от чухонской клюковки.
"Так и бог уж с ней – с этой Францией!.."
Людовик начинал письмо круто: гнать и гнать императрице от себя Бестужева – вот первое, что бросилось в глаза Елизавете. А потом ласковости о ней, заботы о здоровье и прямые слова, что пора обменяться посольствами.
С поспешностью, поразительной для этой лентяйки, Елизавета отвечала королю в том же дружеском духе; она сулила Людовику "постоянную и искреннюю дружбу" между Россией и Францией. Но про Бестужева – ни слова.
– Сор из избы русской нечего по чужим дворам таскать… Михайла Ларионыч, – велела она Воронцову, – поищи человека, в обхождениях привычного, чтобы его в Париж отправить. Худого не надо, а хорошего тоже не пошлем. Ищи с таким чином, что и Дуглас – ни рыба ни мясо. Но Бестужеву о том – ни гугу! Человек сей отклеился от меня, словно пластырь паршивый…
Но Бестужев не желал сдаваться. Канцлер он или не канцлер?
– В самом деле, – утверждал он повсюду, – что волками-то на меня смотрите? Коли затеяли поход на Фридриха, так не я ли был врагом Пруссии все эти годы? Лондон подгадил малость, но торговля да старые долги не разорвут союз России с Англией. Вот Франция только…
Он люто ненавидел Францию, как извечную соперницу любимой им Англии. Но был бессилен что-либо поделать, ибо Елизавета начала любезности с Людовиком за его спиной. Людовик секретничал от своих министров, а Елизавета, как черт от ладана, пряталась от своего канцлера.
О век осьмнадцатый, торжественный и темный, когда политика самым верным ключам предпочитала воровские отмычки!..
* * *
Нужного для посылки в Париж человека Воронцов отыскал в своем же доме. Каждому ленинградцу знаком этот дом на Садовой – мрачный и приглушенный, стоит он в глубине сада, за высокой решеткой, а напротив протянулись магазины шумного Гостиного двора. Это здание бывшего Пажеского корпуса, а в описываемое нами время – фамильный замок-дворец графов Воронцовых…
В одном из залов этого дворца учитель Бехтеев давал урок российской грамматики двум девочкам-подросткам. Двоюродные одногодки, они сидели напротив скромного учителя в креслах, обтянутых фиолетовым лионским бархатом. Одна из них (уже тогда с задатками неземной красоты) стала позже графиней Строгановой и была отравлена ядом в трагической любовной истории. А другую читатели хорошо знают… Вертлявая и кислая девочка с раздутыми, как яблоки, щеками, она стала впоследствии (под именем княгини Дашковой) известна всему миру – как президент Российской Академии наук, первая в мире женщина, занимавшая такой высокий и "не женский" пост…
Бехтеев читал девочкам сказку про Ерша Ершовича, когда в детскую вошел вице-канцлер и сказал по-французски с прононсом:
– Сударь, мне хотелось бы поговорить с вами…
Учитель не растаял перед вельможей, как масло на солнцепеке:
– Ваше сиятельство, здесь идет урок великого языка, сиречь российского! Не пренебрегайте же им.
– Извини, друг мой, – перешел Воронцов на русский. – Но ты и впрямь нужен мне… Скажи: не манит ли тебя миссия в Париж, где твой ум и эрудитство весьма были бы пригодны? – И в кратких словах он дал понять, какова будет эта миссия.
Бехтеев ответа не дал – должен обдумать.
Поздно вечером, когда вице-канцлер уединился для сна отдельно от жены (снова запой), Бехтеев нагрянул к нему в покои.
Согласный ехать в Париж, он развернул лист бумаги:
– Я все измыслил, ваше сиятельство, а о чем мыслил – тому следуют пункты… Первое, – провозгласил Бехтеев. – Ежели в Париже потребуют от меня рукописно, то с чем я прислан?
– А мы сочиним мемориал на имя министра Франции Рулье.
– Пункт вторый, – внятно читал Бехтеев. – Употреблять ли мне о своей персоне термины, како: прислан я от ея императорского величества Елисаветы кроткия или же токмо от вашего сиятельства в Париж направлен?
Воронцов подумал, что посоветовать. Усмехнулся:
– А ты, Федор Дмитрич, схитри: будто бы от меня прислан, а ежели вникнуть, то будто и матушка тебя послала… Внял?
– Внял, – кивнул Бехтеев. – Статья далее: каким образом отвечать мне о том трактате, коим вавилонски связала себя Англия с Фридрихом? Дураком, што ли, прикинуться? Или же выказать Версалю все презрение свое, россиянина достойное?
– В этом случае так держись… – поучал его Воронцов. – Мол, трактат сей немалое шумство у нас вызвал, и с Лондоном изъяснения еще чинятся. И плечом эдак пожми, будто удивлен!
– И еще пункт, – ровно читал Бехтеев. – Каково мне держать персону свою, ежели версальцы меня станут пытать об аглицких субсидиях?.. Как тут мне быть?
Вопрос был сложный, и Воронцов не сразу нашелся.
– Тут хитроумным Вольтером будь. Отвечай по всей тонкости философской. Мол, затем и отпихнулись от денег лондонских, потому как теперь от Франции брать желали бы! Но, смотри, – погрозил Воронцов Бехтееву, – о денежном предмете возвещай деликатно, ибо французы – не англичане и в долг дают всегда с потугами, будто ежа против шерсти рожают.
– Все ясно, а лишних бумаг в дорогу не надобно!
И тут же, над пламенем свечи, Бехтеев испепелил свои "секретные пункты". Легкий на подъем, он поскакал в Париж, дабы занять там положение, примерно равное тому, в каком находился Дуглас в Петербурге… "Без чина"!
* * *
Вот что достойно удивления: две великие страны накануне большой войны сходились для союза с помощью двух… гувернеров. Два никому не известных учителя (совсем не дипломаты!) протягивали первую ниточку дружбы между судьбами Франции и России. Именно благодаря им, этим гувернерам, впервые за всю мировую историю Россия и Франция должны были сражаться в одном лагере.
Суета сует
Лондон отнесся к "Декларации Елизаветы" с высокомерием бесподобным; этот важный документ был возвращен обратно с такими словами: "Коли договор единожды уже ратифицирован императрицей, то он не нуждается в довесках дополнительных соображений…" Елизавета обозлилась, стряхнула лень. Сидела на всех Конференциях, больше слушая; читала все, написанное мелким и крупным шрифтом. Она воодушевилась! На протоколах все чаще появлялась ее резолюция: "Быть по сему", – и, таким образом, Конференция обретала законодательные права, как и сенат.
Императрицу подстегивало и чисто женское уязвленное самолюбие: этот наглый "затворник из Сан-Суси" сочинял на нее неприличные эпиграммы, в которых и последнего фаворита Шувалова не пощадил. Елизавета не знала, что эти пасквили на нее сочинял саксонский канцлер Брюль, выдавая их за Фридриховы; сам же Фридрих писал эпиграммы только на маркизу Помпадур и даже не скрывал своего авторства…
Совсем неожиданно в Конференции раздался протест против войны. Великий князь Петр Федорович, всегда готовый угодить Фридриху, стал ратовать против союза с Францией; державная тетка резко осадила его на полуслове:
– Сядь и не болтай, чадушко! Все вершится, как божьей воле угодно, и тебе ли перечить нам в делах столь важных.
– А тогда, – ответил племянник, кривя губы, обезображенные оспой, – мне здесь нечего делать… Я могу и уйти!
– Окажи милость, – сказала Елизавета. – Освободи нас…
В злости балбес примчался в Ораниенбаум и тут же в письме к Фридриху изложил все планы России и все свои обиды на тетку. Явная подготовка России к войне вызвала панику даже не в Сан-Суси – нет, в ужас пришла союзная Вена.
Граф Эстергази был растерян: он никак не ожидал от русских такого воинственного пыла. Рвение России как можно скорее разделаться с Фридрихом совсем не входило в расчеты австрийской дипломатии. Сначала, еще до боевых действий, Мария Терезия желала поспекулировать между Петербургом и Версалем, дабы обогатить венскую казну, а потом уже воевать. А пока Эстергази должен был одергивать Елизавету, чтобы Фридриха она не дразнила.
Венский канцлер Кауниц слезно заклинал Елизавету в письмах: "Ради бога, не вздумайте тревожить Фридриха!"
Бестужев-Рюмин тем временем, подхваченный новым быстрым течением, плыл по реке, для него еще неведомой, но упорно цеплялся за старые коряги. "Лучше потонуть богатым, нежели в бедности!" – говорил он. Вильямс был поражен алчностью этого человека, тем более что нахлебников у короля Англии заметно прибавилось. Великая княгиня Екатерина Алексеевна оказалась ужасной мотовкой и тоже обходилась англичанам в копеечку. Бестужеву-Рюмину Вильямс сказал честно:
– Дорогой друг, парламент моего короля согласен платить вам пожизненный пенсион при одном условии: если вам удастся вернуть политику России в ее прежнее традиционное русло…
А что мог поделать сейчас канцлер? Да ничего, ибо Россия уже развернула штыки на Пруссию. И тогда старый хапуга, словно избалованный кот, вдруг переменивший хозяина, стал тереться вокруг графа Эстергази. Бестужев только что не мурлыкал, но по его изогнутой спине было видно, чего он добивается от австрияков. И просил-то канцлер на этот раз сущую ерунду – всего 12 000 в червонцах (золотом, конечно).
Дали? Нет, не дали.