С консервативным бюргерским романтизмом Гофмана сближает ненависть к грядущему "денежному феодализму", сметающему на своем пути все патриархально-идиллические отношения старой, сословно-ремесленной Германии. Сатирические образы буржуа нередко появляются на страницах гофмановских произведений. Но эта ненависть к тому, что в полуфеодальной Германии только еще рождалось на глазах писателя, не ослепляла его сознание, не бросала его в объятия реакции. Он видел не только "хорошие" стороны средневековья: самобытную жизнь гордого своим честным трудом ремесленника, преимущества цеховых объединений, расцвет искусства, но и его оборотную, "дурную" сторону: дворянский произвол, крепостное право, костры инквизиции. Он понимал, что признать право на существование сегодняшней абсолютистской Германии - значит признать и эту оборотную сторону феодализма. Политического решения эта дилемма у Гофмана не могла найти, но та острая критика, с которой он обрушивается на дворянство, те смелые нападки, которым он подвергает все уродливое государственное устройство Германии, превращают его творчество в непрерывную художественную полемику с романтическими певцами "второй эпохи Возрождения", искавшими опоры и исторического оправдания немецкой отсталости в "залитой лунным светом ночи средневековья" (Меринг).
В ряду "ночных" повестей, хотя и несколько в стороне от них, стоит повесть "Мадемуазель де Скюдери" (1818), самый ранний образец криминалистического жанра в мировой литературе. Острый интерес к тайнам души, к ее подпольным движениям, приводил Гофмана к показу таких явлений, как маниакальная одержимость одной страстью, одной идеей, превращающей человека в чудовище порока. Он первый в новелле "Счастье игрока" открыл дорогу в литературу столь популярной в XIX веке теме одержимости картежным азартом, сбросив в то же время с этой страсти покров мистической видимости и обнажив ее реальные источники: алчность, корыстолюбие. Он первый в "Мадемуазель де Скюдери" обратился к уголовной теме, но среди множества видов преступности, может быть, более эффектных с точки зрения занимательности, сумел выбрать такой вид, анализ которого ввел эту повесть в русло магистральной философской проблемы всего его творчества - отношения искусства к действительности.
Самый искусный ювелир не только Парижа, "но и вообще своего времени", слывший честнейшим и бескорыстнейшим человеком, каким он на самом деле и был, Рене Кардильяк оказался в конце концов грабителем, многократным убийцей, державшим долгое время в состоянии боевой тревоги полицию, сыщиков, сбившихся с ног в напрасных поисках неуловимого преступника. Он одним и тем же способом, ударом кинжала в сердце, убивал своих вельможных или просто богатых заказчиков, чтобы вернуть обратно и спрятать в потаенное место сделанные для них драгоценные украшения из золота и бриллиантов. Смысл этой странной и страшной мании, самим автором не раскрытый до конца, состоит в следующем: Рене Кардильяк, живущий в Париже в XVII веке, не просто ювелир, золотых дел мастер, он один из последних великих мастеров эпохи Возрождения, в которых ремесленник и художник еще не отделились друг от друга. Он как ремесленник вынужден отдавать плоды своего вдохновенного труда тому, кто за него платит, но как художник в глубине души таит ощущение, что это великая роковая несправедливость, что творения красоты неотчуждаемы от их создателя, тем более на потребу людей, не понимающих истинно прекрасного. Ощущение это и становится тем зерном, из которого вырастает его мания, поставившая его вне общества, вне закона. И не случайно, что самое лучшее и ценное, что вышло когда-либо из его рук, он решил тайно подарить известной, обожаемой всем Парижем писательнице, престарелой Мадлен де Скюдери. В записке, сопровождающей этот дар, он мог бы вместо двух принадлежащих ее перу галантных строк написать слова "от художника художнику", которые сделали бы еще яснее замысел автора повести.
В царство светлой фантастики, где он действительно чувствует себя свободно и хорошо, как настоящий чародей, Гофман возвращается в своих детских сказках "Щелкунчик и мышиный король" (1816) и "Чужое дитя" (1817). Спора нет, печатью гения отмечены "ночные" произведения Гофмана, но печатью мрачной, и когда от них переходишь к его сказкам, кажется, что ты из дремучего, темного, душного леса, населенного чудовищами, внезапно вышел в солнечную, усеянную цветами просторную долину.
В статье "Две сказки Гофмана" Белинский писал: "В детстве фантазия есть преобладающая способность и сила души, главный ее деятель и первый посредник между духом ребенка и вне его находящимся миром действительности". Сказки Гофмана, по мнению Белинского, в полной мере отвечают этим свойствам детской души, потому что он сам истинный поэт, а значит, высший идеал писателя для детей, "в нем самом так много детского, младенческого, простодушного, и никто не был столько, как он, способен говорить с детьми языком поэтическим и доступным для них!". Оценка, которую дал Белинский этим сказкам, назвав их чудными созданиями чудного гения, сохраняет свою силу до сих пор.
Строго говоря, это сказки не только для детей, но и для взрослых, или, как уточняет сам автор, для больших и маленьких детей. В них за светлым сказочным вымыслом, обращенным к детской душе, все время ощущается хотя и отодвинутая в сторону, но зримо присутствующая, окрашенная в сатирические тона реальная жизнь, свидетельство того, что писатель думает и о взрослом читателе. Так, например, в "Щелкунчике", действие которого происходит в пределах одной комнаты, описание сражения между куклами и мышами дано с такой комической серьезностью, столько в нем язвительных намеков на совсем недавно отгремевшие военные события, что вся эта ироикомическая "эпопея" воспринимается как явная пародия на официальные реляции и трескуче-хвастливые газетные сообщения "с поля боя".
Все в этих сказках отдано во власть всепокоряющей богини фантазии, доброй к добрым, беспощадной к злым, щедрой рукой рассыпающей для своих любимцев драгоценные самоцветы поэзии и юмора, не требуя от них при этом никакой платы, кроме простодушной веры в то, что прекрасное существует, вопреки всем его врагам и гонителям. Фантазия Гофмана ищет поэзию не у "солидных бюргеров, не признающих ни черта, ни романтизма, ни поэзии", не у людей благородного звания, "нрав которых должен быть чисто баронский, а отнюдь не поэтический", - она находит поэзию в душе детей, живущих одной жизнью с природой, и в душе тех "больших детей", которые вместе с автором принадлежат к единоспасающей церкви искусства, одним словом, в душе человеческой - "самой дивной сказке, какая только может быть на свете".
Сказка "Крошка Цахес, по прозванию Циннобер" - один из тех поэтических шедевров Гофмана, которые навсегда определили его место в немецкой литературе как оригинального и выдающегося сатирика.
Она была опубликована в 1819 году, на исходе короткого, но чрезвычайно плодотворного творческого пути писателя. Однако русский читатель узнал ее только четверть века спустя, в годы, когда почти все написанное Гофманом было переведено на русский язык и имя автора "Фантазий в манере Калло", "Серапионовых братьев" и "Кота Мурра" являлось предметом оживленных споров в литературно-философских кружках обеих российских столиц. В 1840 году Белинский писал Боткину: "Цахеса" нельзя и подавать в цензуру: еще с год назад он был прихлопнут целым комитетом. Премудрый синедрион решил, что не прежде 10 лет можно его разрешить, ибо-де много насмешек над звездами и чиновниками"
Осторожность царских цензоров имела веские основания. "Крошка Цахес" - социальная сатира, открывшая новую страницу в творчестве Гофмана, свидетельствовала о том, что писатель-романтик нашел наконец выход из круга бытовых и эстетических тем и впервые посмотрел на мир глазами гражданина, озабоченного не только судьбами искусства и художника, но и судьбами своей страны и своего народа.
"Крошка Цахес" принадлежит к тому же типу "современной сказки", что и "Золотой горшок", но она неизмеримо богаче содержанием, смелее по сатирической остроте образов, конкретнее по социальным обобщениям. Действие происходит в столице маленького немецкого княжества, где осуществляет свое "божественное право" выживший из ума князь Барсануф; герои сказки - обыкновенные немцы: студенты, профессора, чиновники, придворные вельможи. Фрейлейн фон Розеншён - единственная "фея", сохранившаяся от тех чудесных времен, когда в стране особым указом князя Пафнутия еще не было введено "просвещение", но и она, покорившись воле "просвещенного" правителя, вынуждена по совместительству служить смотрительницей женского приюта.
Не питая никакого уважения к коронованным особам и их титулованным лакеям, ко всему, что вызывало благоговейный трепет у немецкого обывателя, Гофман с большим чувством превосходства, зло и весело казнит своей всевластной иронией и остроумными насмешками всяких князей, обер-гофмейстёров, гофмаршалов и камергеров, развенчивает их мнимое величие, широко и мастерски пользуясь при этом средствами фантастического гротеска и буффонады. Смешно и нелепо выглядит кукольное государство, управляемое кукольным монархом при помощи кукольного двора, все нити которого фактически, в качестве первого министра и временщика, держит в своих кукольных ручонках уродливый карлик. Сказка не оставляет никаких сомнений в том, что речь в ной идет о всех больших и малых монархиях, больших и малых деспотах, которые вкупе составляли готовую рухнуть феодальную систему бывшей Священной Римской империи германской нации. При этом социальную широту сказке придает то, что позади всего этого нелепого маскарада, праздника дураков, разыгрываемого князьями, вельможами, профессорами и лакеями, стоят народные массы, на труде которых и держится вся эта ироикомическая армия господ и их прихлебателей. Не случайно, что в конце сказки появляется возмущенный народ, готовый броситься на штурм дворца развенчанного урода, который возвысился с помощью лжи и обмана.
С большой социальной темой в "Крошке Цахесе" сливается другая не менее значительная философская тема, на которую Гофман намекает в предисловии к другой своей сказке - "Принцесса Брамбилла", говоря, что "целого арсенала нелепостей и чертовщины еще недостаточно, чтобы вдохнуть душу в сказку, если в ней не заложен глубокий замысел, основанный на некоем философском взгляде на жизнь".
"Глубокий замысел" воплощен в необычайной судьбе уродца Цахеса - судьбе, обусловленной тем загадочным для романтика законом, по которому материальные и духовные блага в буржуазном обществе распределяются неравномерно, причем тот, кто обладает богатством, обладает и властью над людьми, силой, независимо от своих личных качеств, присваивать себе плоды ума и рук тех, кто ничего не имеет и вынужден поэтому работать на других.
На этот раз не в воображении своем, а в самой жизни Гофман увидел явление, которое при всей его реальности представлялось ему чудесным - настолько оно противоречило здравому смыслу и чувству справедливости. Но с какой художественной силой и сатирической злостью выразил он это явление в своей сказке, несмотря на ее причудливо романтическую форму!
Сын бедной крестьянки, Цахес, родившийся на горе себе и родителям страшным уродом, по милости доброй феи, подарившей ему три магических золотых волоска, чудесно преображается в глазах окружающих; все принимают его за необыкновенного красавца и мудреца, приписывают ему высокое происхождение, находят в нем множество достоинств и превозносят до небес. Быстро и легко за счет несчастья других поднимается он по служебной лестнице и наконец под именем Циннобера становится первым министром двора и вершителем судеб всего княжества, такого же карликового и уродливого, как и он.
Но самое чудесное заключается в том, что духовный и физический выродок, убожество из убожеств, благодаря волшебным золотым волоскам приобретает способность присваивать себе чужой труд, чужую славу, чужие заслуги и даже чужую любовь. И чудо это тем бессмысленнее, что чары Циннобера действуют на всех людей, состояние которых похоже на массовый психоз, так что столица княжества "напоминает большой сумасшедший дом". О причине могущества Циннобера говорит чиновник Пульхер, оказавшийся одной из жертв маленького урода: "Но нет, нет, только людское безумие или, как я опасаюсь, неслыханный подкуп - причина наших несчастий. Проклятый Циннобер, должно быть, безмерно богат. Недавно он стоял перед монетным двором, и прохожие показывали на него пальцами и кричали: "Гляньте-ка на этого крохотного пригожего папахена! Ему принадлежит все золото, что там чеканится!"
Однако всему этому темному царству пенкоснимателей, пустоголовых вельмож, ученых бездельников и химерических самодержцев Гофман по-прежнему противопоставляет романтического мечтателя и фантазера, одного из тех своих героев, которые ищут спасения от жестокости жизни и пошлости филистерского существования в поэзии, в грезах, в слиянии с природой, открывающей им свои сокровенные тайны. Один лишь романтический поэт, студент Бальтазар, у которого Циннобер украл не только его поэтическую славу, но и любовь его невесты Кандиды, видит уродство княжеского министра, но он одинок и бессилен. Попытки отчаявшегося Бальтазара вывести ослепленную толпу из заблуждения приводят к тому, что его объявляют сумасшедшим. Тогда на помощь ему приходит доктор Проспер Альпанус, он же мудрый волшебник и тайный распорядитель всех чудес в "просвещенном" княжестве. Он открывает своему юному другу секрет силы Циннобера. И в момент, когда должно произойти венчание Циннобера с Кандидой, юноша вырывает у карлика магические золотые волоски и тем разрушает его чары. Спасаясь от преследования возмутившегося народа, первый министр и кавалер ордена зелено-пятнистого тигра с двадцатью пуговицами забирается под кровать и тонет там в серебряном горшке, подаренном ему самим князем.
Филистерство от науки представлено в сказке комической фигурой профессора естествознания Моша Терпина. В отличие от студента Бальтазара, ревностно охраняющего сказочный мир природы и поэзии от вторжения в него чуждой истинной красоте мещанской обыденности, Мош Терпин выступает как носитель ненавистного Гофману утилитарного, грубо-рассудочного отношения к природе, как апостол механизации жизни. Он из той породы "просвещенных" филистеров, которые обильно произрастали на навозе немецкого убожества.
В "Крошке Цахесе" весь комплекс средств романтической изобразительности, который определяет характер этого произведения как сказки, дан в таком карикатурно-комическом, сознательно сниженном и обнаженном плане, что воспринимается читателем не столько как способ видения мира, сколько как сумма смелых и остроумных поэтических приемов. Об этом говорит весь прихотливо-фантастический сюжетный рисунок сказки, построенной по принципу музыкального каприччио, вплоть до ее завершающего момента - счастливой свадьбы, которой автор одновременно пародирует обычный финал мещанских романов и иронически развенчивает бесплодную мечтательность своего героя.
Связь этого произведения с народным творчеством очевидна. Она обнаруживается не только в искусном использовании писателем традиционно-сказочных приемов повествования, но и в главном, взятом из фольклора, мотиве о волшебных волосках, и, наконец, в том духе жизнерадостности и бодрой веры в торжество добра и правды, которыми пронизана сказка Гофмана.
Смелая до дерзости, веселая до озорства, одновременно фантастическая и реальная, мечтательная и гневная, она свидетельствует о том, какие огромные возможности, которым так и не суждено было раскрыться до конца, таил в себе сатирический талант Гофмана, еще раз блеснувший как молния в романе "Житейские воззрения кота Мурра вкупе с фрагментами биографии капельмейстера Иоганнеса Крейслера, случайно уцелевшими в макулатурных листах" (1821).
Фрагментарная, необычная для реалистического произведения композиция этого романа ощущается как злая ирония: исповедь просвещенного филистера, обжоры и лежебоки кота Мурра перемежается отрывками из биографии Крейслера, страницы которой кот Мурр будто бы употреблял для прокладки и просушки своей рукописи. В таком виде сочинение вышло в свет. Такая композиция позволила Гофману подчеркнуть то отношение субординации, которое существует в самой жизни между художником и "господином мира" - филистером. Вместе с тем Гофман не только композицией романа, но и стилем разграничивает характерные для его творчества два плана - филистерский и романтический: взволнованное, эмоциональное описание жизни и страданий великого музыканта можно без труда отличить от пародийного дидактически-высокомерного стиля автобиографии Мурра. Оба мира даны в романе с такой широтой, какой не знало творчество Гофмана до того. Писатель поставил себе задачу сделать в мистифицированной форме сатирический смотр всему немецкому обществу - дворянству, бюрократии, бюргерству, духовенству.