- Ах, Ефрем Маркелыч, уж как вы угодили мне своим приглашением! Сегодня так сумрачно на душе, одиноко. Хотела в потешных играх развеять грусть-тоску, но только на миг удалось это. Втихомолку чуть не поплакала… Извините, женские слабости… Слезы женщины, как роса, высыхают вместе с солнцем.
- Не мои ли баловники обидели вас? Построже с ними, Виргиния Ипполитовна… А то я вот им задам перцу!
- Ни-ни, Ефрем Маркелыч. Очаровательные мальчики. Я уже успела привязаться к ним. И не трогайте их, пожалуйста, без повода, - убежденно сказала Виргиния Ипполитовна и полуобернулась к Шубникову: - Как вы-то себя чувствуете, Северьян Архипыч? Не возникло ли желание побыстрее кинуться в обратную дорогу? - Виргиния Ипполитовна впервые посмотрела на Шубникова в упор, и взгляд ее широко открытых глаз был и ласков, и мягок, но и серьезен, даже вопросителен, как у священника на исповеди.
- Слишком мало еще живу в Сибири, Виргиния Ипполитовна, чтоб подвести какой-то итог. И к тому же представляете ежедневную работу. Она забирает и все силы, и все время. В душе не остается места для мечтательного взлета к новым надеждам, - сказал витиевато и косноязычно Шубников, и по тому, как вздрогнули брови у Виргинии Ипполитовны, понял, что слова его не понравились чем-то женщине. - Договор у меня с Петром Иванычем на два года. А как поживется - посмотрим, - поспевал добавить Шубников.
- Что там, в России, слышно, Северьян Архипыч? Вокруг чего кипят страсти? - со строгой ноткой в напевном голосе спросила Виргиния Ипполитовна. "Вот она какая! На политику поворачивает… Не силен я по этой части, а все ж от ответа не уйти", - с беспокойством подумал Шубников и нарочно неспеша, как бы примеряясь к собеседнице, сказал:
- Судя по всему, граф Лев Николаевич Толстой вышел на поединок с Двором. Число сочувствующих ему растет в огромных размерах.
Вероятно, все, что сказал Шубников, Виргинии Ипполитовне не показалось излишне общим, известным, да уже и отодвинутым временем. Она сомкнула свои тонкие губы в трубочку, подула изящно на тарелку, на только что вылитый горячий соус, с категоричностью сказала:
- Граф ничего не достиг и не достигнет. Чтоб победить богатых, нужен труд бедных, их усилия. Вождь таковых должен быть из них же. Неравенство поводыря с ведомой паствой - никогда еще не приносило успеха. Не случайно настоящие вожди садились на коня, чтоб быть заметными в толпе, чтоб не отстать от нее, чтоб звал вперед блеск праведной сабли.
"Ничего не скажешь, умеет сказать словцо!" - подумал Шубников, до трепета душевного любивший полновесное и светящееся смыслом слово. Недаром кучи тетрадей испестрил он с юности выписками из книг мудрецов разных времен.
- Уж как точно сказали вы, Виргиния Ипполитовна! - с чувством воскликнул Шубников. - А только учтите: колокол неподвижен, а набат от него потрясает целую округу и волнует, и подталкивает к действию. - Взглянув на Виргинию Ипполитовну, Шубников понял, что сказал отнюдь не глупость, а истину - не отмахнешься.
- О да! Вы правы, Северьян Архипыч! Конечно!
Ефрем Маркелович, слушая с напряжением гостей, понял, что их беседа начинает по виражам суждений подниматься к той точке, о которой по простодушию потом можно сказать однозначно: поговорили всласть, поднялись аж до небес, да только пользы от такого словорчения - пшик.
- Чтоб народ до жизни хорошей дошел, Виргиния Ипполитовна, надо мастерам дать простор. А откуда ему быть? Вот, к примеру, наш Иркутский тракт. Тут один Петр Иваныч строит. Да где ж ему одному охватить этакую махину. Почему б, к примеру, купцам Кухтерину, Фуксману, Второву не подсобить тракту? Мосты построить, переправы на паровую тягу перевести, постоялые дворы новые срубить. Приходилось мне как-то с важными фельдъегерями подъезжать. Уму, говорят, непостижимо, какое неустройство на тракте. Местами грязь до конских лопаток. Маята одна и растрата сил и веры в Господа Бога… Рукастых мужиков с топорами на эту нужду надо б бросить. Скатертью тракт покроют.
Шубников бегло переглянулся с Виргинией Ипполитовной и понял, что она думает о том же: не учтиво с их стороны не откликнуться на его рассуждения, сделать вид, что сия погудка не по их нутру.
- Истинно, Ефрем Маркелыч! Когда мы с Петром Иванычем ехали через Барабу, насмотрелся и на партии ссыльных и обозы переселенцев. Несчастные! Арестанты умирают на ходу под цепями. А переселенцы чуть прикрыты лохмотьями… А дожди, стужа по ночам, а ведь лето. А зимой? О господи, и за что ниспослана такая горькая доля русскому человеку?! - голос Шубникова напрягся, и он сомкнул челюсти, чтоб не всхлипнуть.
- И сколько слез пролито, а все неподвижен жернов гнета! - прошептала Виргиния Ипполитовна и провела платком по глазам.
Все надолго замолчали. Даже стука ножей и вилок не слышалось. До еды ли при таком разговоре?
- Ой, извиняйте, сплоховал малость, - вдруг спохватился Ефрем Маркелович, - может, кто желает водочки или вот рябиновой наливки? Сам-то я как-то с малолетства к этому не обвык…
- Спасибо. А только я непьющий. Такой завет от дедушки идет, - сказал Шубников.
- Ну а я вот выпью, если позволите, Ефрем Маркелыч. - Виргиния Ипполитовна грустно усмехнулась, подставила граненую стопку поближе к хозяину.
- На доброе здоровье! Тогда уж и я с вами. - Белокопытов наполнил стопки водкой вровень с краями, подал одну Виргинии Ипполитовне, вторую зажал в пальцах, чокнулся с гостьей.
- Ну, дай бог, не по последней.
Виргиния Ипполитовна выпила одним махом, опередив хозяина, закусила кусочком ржаного хлеба как заправский пьяница, сказала:
- Не вообразите, что я пьющая. Редко бывает. Просто сегодня на душе тяжко.
- Может быть, помочь чем-нибудь? - осторожно спросил Шубников. Виргиния Ипполитовна резко замотала головой:
- Не обессудьте! Сама не люблю себя такой.
- А может, еще рюмочку наливки? - предложил Белокопытов.
- Давайте, Ефрем Маркелыч, вместе с вами. За здоровье Северьяна Архипыча. Пусть ему поживется хорошо здесь, в Сибири.
"О, да у нее ухватки мужские", - подумал Шубников, поблагодарив за внимание к своей особе.
- Надолго в наши края, Северьян Архипыч? - Виргиния Ипполитовна раскраснелась, оживилась, стала еще привлекательнее.
- Не более четырех дней намерен провести в этом доме. По делу мог бы и ранее отбыть, но Ефрем Маркелыч зовет на заимку проехать, чудеса природы посмотреть, - сказал Шубников.
- Ишь он какой, наш Ефрем Маркелыч! Вас везет, а мне лишь обещает, - бросив на Белокопытова лукавую улыбку, сказала Виргиния Ипполитовна.
- Пренепременно свожу! Вы что? Вы постоянно тут, в Подломном, а Северьян Архипыч был, да сплыл, - Белокопытов посмотрел на учительницу чуть растерянно, но ласково, задержав на ней свой взгляд.
- Да я не упрекаю, у нас еще будет случай.
- Будет! Как скажете, так и будет.
"А что, нет ли между ними любви?" - подумал Шубников, заметив ее улыбку и его растерянность, но тут же промелькнувшая об этом мыслишка улетучилась из его головы. На лице женщины - простота, ясность и никаких намеков на что-нибудь иное. А в голосе - твердость, может быть даже излишняя, при ее-то нежности и красоте.
Когда ужин закончился, на дворе совсем стемнело. Виргиния Ипполитовна стала собираться домой. "Неужели он не проводит ее?" - спросил себя Шубников, раздумывая, не предложить ли женщине свои услуги.
- Одна не опасаетесь? - спросил Шубников. Она не успела ответить, зато поспешил Белокопытов:
- А кого тут опасаться? У нас тут мирно. По следам друг дружку знаем.
- Прощайте, Ефрем Маркелыч. Доброго отдыха, Северьян Архипыч, - громко сказала Виргиния Ипполитовна и неспеша вышла из дома в темноту непроглядной ночи.
Мужчины долго молчали, прислушиваясь к ее шагам, к визгу собак, к стуку калитки. И хозяину, и гостю было жалко, что она ушла, будто оборвалась какая-то светлая ниточка и стало от этого на душе неуютно и одиноко.
10
А рано утром Ефрем Маркелович и Шубников уехали. Телега была загружена какими-то ящиками, бочонками, узлами. Хозяйство на заимке немалое, надо и то, и это. Так объяснил сам Белокопытов. А ведь кроме охоты, рыбалки, добычи кедрового ореха и ягод в двух верстах от заимки пасека на триста ульев. И об этом надо иметь заботу, чтоб не пошло добро прахом. Ефрем Маркелович поведал гостю по дороге о своем житье-бытье. Не все, конечно, подряд - с выбором.
Отец, Белокопытов Маркел Савельевич, не утруждал землю своим долгим пребыванием на ней - умер сорока семи лет от роду. А вскоре, как говорят, и жену позвал за собой. Ефрем остался молодой и неразумный один-одинешенек. Угляди-ка за всем!
Ладно, что бабенка, с которой успел Ефрем обвенчаться по родительскому благословению, оказалась такая ухватистая, такая расторопная, как мельница, - и жернов крутит, и воду на поля качает, и муку в мешки ссыпает. И откуда бы ей все хозяйские премудрости знать? Росла сиротой, ходила по людям из деревни в деревню, чтоб кусок хлеба заработать да лоскут холста припасти, прикрыть бренное тело.
Поначалу люди шутили: "Ой, сошелся черт с младенцем. Пустит Ксюха Белокопытов двор по ветру". А вышло наоборот - Ксения в Подломном дом по уздцы держит, а сам Ефрем на заимке и по округе вожжой правит! Прибыток с заимки от промыслов, от подрядных работ на тракте, от дойных коров, от продажи ржи, овса, гречихи, меда, воска - все в один котел. Будто сам Бог подрядился Белокопытову способствовать во всех делах. Да только вечно ли это благоденствие? Удача и беда по соседству друг с другом ходят.
Ну а из всех бед людских одно из самых тяжких - остаться в молодости вдовцом. Недаром говорится: лучше три раза погореть, чем раз овдоветь.
Ушла Ксения - и закончился дом Белокопытова. В одном углу щель, в другом - прореха, успевай только поворачиваться. Кинулись к Ефрему со всех сторон свахи: "Женись поскорее, мужик, пока не пошел твой очаг на развал".
А Ефрем Маркелович о женитьбе и слушать не хочет, ни к одной невесте не лежит его сердце, а до той, которую принимает душа, далеко, как до неба, хотя и рядом почти. Приналег Ефрем Маркелович на собственные силы. Гнет хребет и день и ночь за двоих - и за жену и за себя…
До заимки оказалось неблизко. По дороге и разговоры заводили о том, о сем, и слегка подремывали, пригретые солнцем, и пробовали в полголоса песни петь: "Степь да степь широка лежит…"
В одном месте телегу так сильно тряхнуло на корнях лиственницы, что вылетели из нее и покатились, подминая заросли иван-чая, бочонки, ящички закувыркались как живые.
Конь остановился, почуяв неладное. Белокопытов бросился подбирать бочонки и ящики. Шубников решил помочь ему. Схватив ящик, зашитый в брезент и перевязанный шпагатом крест-накрест, торопливо опустил его. Ящик был знаком до подробностей. Особо запомнилась буква Ф, выведенная черной мастикой на боковинке ящика. Именно такие ящики лежали на телегах, когда Шубников ехал с Петром Ивановичем в Томск. Их было всего-то штук пять, и почему-то именно к ним по-особенному пристально отнесся исправник Василий Васильевич Шароглазов. Поднимал над телегой, встряхивал, ощупывал. Возможно, что-то настораживало его, возникали какие-то догадки и подозрения. А может быть, в них-то и лежали предметы, которые не позволялось перевозить, согласно строжайшему наставлению из Москвы, потому что адресовались они раскольникам. Но тогда почему ящики оказались у Белокопытова?
То, что их мог взять Макушин, это Шубникова не удивляло. Петр Иванович был человек не только добрый, отзывчивый к чужим просьбам, но и свободолюбивый, противник всякого гнета, а уж религиозного тем паче; кто во что желает верить, тот и пусть себе верует. Сам Макушин поклонялся православию, но чтоб насильно обращать других в свою веру, это он считал дикостью, откровенным варварством.
Шубников поднял и второй ящик, положил его на телегу. Первое побуждение, которое он почувствовал - сказать Белокопытову, что эти ящички он уже видел по дороге в Томск, поинтересоваться, этак запросто, что, мол, в них запечатано и почему клинский исправник Шароглазов был явно насторожен к этим ящикам. Но в тот же миг что-то остановило Шубникова от этого разговора. "A может быть, что-нибудь тайное в этом ящике? Как знать? В торговом деле немало потемок. Зачем мне лезть в чужие дела", - решил Шубников.
Белокопытов уложил в телегу все предметы покрепче, основательно прикрыл и бочонки, и узлы, и ящики брезентовым пологом, с усмешкой сказал:
- Вот, язви ее, как тряхануло! У меня аж в мозгах замутилось.
Поехали дальше, Белокопытов понукал коня, постегивал его по гладким бокам волосяными вожжами.
- А я ничего. Отделался легким испугом, да вот чуток коленку призашиб.
- Может, Северьян Архипыч, на коленку подорожник положить? Вон его полным-полно вдоль дороги.
- Да не беспокойтесь, заживет!
- Ну, раз нет, так нет. Давай, давай, Пегарь, шагай веселее!
К заимке подъехали неожиданно. Березняк и осинник со следами нашествия зайцев - полуобглоданными стволами деревьев - кончился, побежали по просторам островки кедрача, пихтовника, ельника, и вдруг выглянул из-за лохматых, разлапистых сучьев пятистенный дом, а за ним амбар, сарай с поленницей дров, две лодки, опрокинутые вверх днищами, шесты с металлическими крюками, решета, на которых проветривают кедровый орех, вентеря, морды из краснотала, пустые бочки, какие-то заготовки из кедровой древесины для поделок, двор не огорожен, но обозначен кустами черемухи и рябины. Шубников вспомнил восторженные слова Белокопытова о заимке, подумал: "Похвалился Маркелыч зря, все здесь как-то обычно". Но с этим умозаключением Шубников поспешил. Так, видимо, заимка задумана: стоять не на юру, а укромно, не выпячиваться, да и не перед кем, кругом лес да небо.
Но самая красота была чуть в стороне - в двадцати шагах от дома. Белокопытов не стал откладывать знакомство с местностью на другое время. Слегка взял Шубникова за плечо, вывел за полоску кедрача. Вот тут-то гость и замер от удивления. Поблизости в ложбине, оконтуренной разнолесьем, нежилось в тихой, задумчивой неподвижности озеро. Берега то отлогие, припадающие к самой воде, то вздернутые, как сохатый в прыжке, тянулись до горизонта и смыкались там с сиреневыми кедровыми урманами.
- А рыбы тут, уток, по лесам лосей и медведей - бессчетно, - окидывая рукой озеро, сказал Ефрем Маркелович.
- А пасека?
- А вот сюда, в сторонку, - кивнул головой куда-то вправо Белокопытов.
- И безлюдно на многие версты?
- Да нет. Жмутся людишки к воде, - и инородцы, и всякий другой пришлый люд. А чуешь, Северьян Архипыч, какой запашок здесь, как легко дышится. - Белокопытов раскинул руки, с шумом принялся дышать - высоко вздымалась его грудь.
Шубников не удержался и тоже потянул ноздрями ароматный воздух, да так глубоко, что в виски ударило, в глазах зарябило.
- Ну, пошли теперь в дом, Северьян Архипыч. Причастились, - засмеялся Белокопытов.
11
Вечером, наслаждаясь тишиной и прохладой, наползавшей от озера, Белокопытов и Шубников до полночи сидели у костра. Зрелище для Шубникова было фантастическое: темное небо в звездах, причудливые, скачущие тени от костра, звонкие всплески на озере от обвалов подмытых яров.
- Завтра поутру, Северьян Архипыч, надо мне одно дельце справить. На рассвете я на Пегаре верхом доеду до кедровых делянок, посмотрю, не послать ли артёлку орех попромышлять. Надо бы пудик-другой маслица припасти в зиму. Ребятенки и погрызть любят. А уж Петр Иваныч как благодарствует, когда привожу гостинец.
- А мне чем заняться, Ефрем Маркелыч? - встревоженно спросил Шубников.
- Спи, Северьян Архипыч, сколько влезет. Как тебе вставать, я к этой поре и вернусь.
- М… м… - промычал Шубников, чем и выдал свое беспокойство: быть одному в тайге ему не приходилось.
- А ты не боись, Северьян Архипыч, никто тебя не тронет. Зверь и близко к заимке не подойдет, а человек поблизости в этой местности один - пасечник мой. Да едва ли он придет в эту пору. Последний сбор медов у него нынче.
- Ну ладно, что же…
- А потом вон на стене и ружье, и кинжал. При крайнем случае голой рукой тебя не возьмешь, - усмехнулся Белокопытов и добавил: - Да я б тебя взял с собой, да дорога-то туда верховая. А конь один. Дальше моей заимки тележной дороги нету. Либо пешком, либо верхом. А мне край как надо ненадолго отлучится.
Шубников спал плохо, можно сказать, не спал, а бдил, лежал с закрытыми глазами. Что-то тревожило его, хотя, если судить здраво, тревога была никчемной, без всяких оснований.
На рассвете Белокопытов, спавший в первой половине избы, осторожно встал, пошебуршил возле печки, раза два звякнув ложкой о котелок, вышел ощупью за дверь. И все затихло.
А Шубникова будто кто-то подтолкнул. Он вскочил с кровати, потер лицо ладонью и шагнул к окну. Белокопытов от дома был в пяти шагах. В сумраке Шубников увидел, как тот суетился возле коня. Он отчетливо рассмотрел сумы, перекинутые впереди и позади седла через спину коня. Белокопытов заталкивал в них бочонки, узлы и ящики. Нагруженный конь превратился в бесформенное чудовище.
Подведя коня к чурбаку, Белокопытов взобрался в седло и тихо отъехал от дома. Вскоре лес поглотил его с головой и коня с грузом, и за окном снова сомкнулся неподвижный сумрак.
Шубников бросился на кровать, лег на спину, какой-то нерв внутри лихорадочно заколотился в грудную клетку. "Чтобы все это значило? Куда он поехал? Сказал, что будет смотреть кедровые участки, а сам загрузил коня до предела. Нет, все это не то… Хитрит Ефрем Маркелыч, обводит меня… И зачем я ему доверился…" - пронеслось в голове Шубникова.
Была минута, когда Северьян Архипович хотел вскочить и бежать что есть мочи за Белокопытовым, но тут же остановил себя. "А если он к пасечнику поехал? Повез ему какие-никакие инструменты для ухода за пасекой или посуду для меда и воска? Вот и случится конфуз со мной. В самом деле, к чему такая горячка? Против меня ничего худого он не сделал, даже наоборот, и почтение оказывает, и кормит, и поит".
На какое-то время Шубников уговорил себя, успокоился и чуть-чуть даже вздремнул в полной безмятежности. Но часом спустя он вышел из дома на простор, и небо в сумрачных облаках, заунывный шум ветра, какой-то тоскливый, хватающий за душу, унылый плеск воды в озере, снова ввергли его в острое смятение. "Нет-нет, что-то Белокопытов задумал недоброе, иначе бы зачем ему таиться от меня?"
Шубников обеспокоенно ходил вокруг дома, на краю берега останавливался, всматривался в чащобу леса, и все ему казалось, что кто-то приближается к дому, вон и руками размахивает, и головой покачивает, а вон и сучья захрустели под ногами неведомых пришельцев.
Не желая больше терзаться разыгравшимся не в меру воображением, Шубников вернулся в дом, сел в угол под иконами и затих. Надо бы позавтракать, на столе стояла чашка с вареным мясом, хлеб был завернут в полотенце, из жбанка припахивало квасом, но на еду пока не тянуло.
Белокопытов обещал вернуться скоро. "Как ты встанешь со сна, я тут как раз и окажусь", - вспомнил его обещание Шубников.
И вдруг в тишину дома ворвался отчетливый женский говорок. Он был невнятным, нескончаемо продолжительным, разобрать в нем слова не удалось бы при всем желании, отчетливее слышались лишь возгласы какого-то протеста.
- Это еще кто там?! - закричал Шубников и, судорожно вскочив, выбежал в дверь.