Весь обширный Сибирский тракт делился не на версты, а на станки, где партии каторжан и ссыльнопоселенцев располагались на ночевки. Как правило, это были большие села и деревни. А между станками были полустанки. Здесь партии останавливались, чтобы люди могли справить нужду, перемотать в котах портянки, передохнуть от тяжести кандалов, покурить. Для полустанков избирали увалы, заросшие кустарниками, чтоб с тракта не обозревался каждый, кого позвало на природу естество. С целью обогрева и других нужд на таких местах ставили старые срубы овинов, амбаров, мельниц. Чаще всего крыш в этих строениях уже не было, и дым костров, сушивших бушлаты или обогревающих промерзшее железо цепей, поднимался тучами в небо.
От Подломного до полустанка Еланное считалось двенадцать верст. Расстояние не так уж значительное, если, конечно, нет ветра и снегопада, как сегодня.
Виргиния Ипполитовна вышла из Подломного вскоре после завтрака. Нетерпение словно подстегивало ее.
Она была в черном полушубке, на голове пуховая шаль, на ногах серые валенки, на плече холщовая сумка с постромками, а в сумке учебники, тетради, мыло с полотенцем. Все это для отвода глаз, на случай неожиданных вопросов: куда изволите идти? Куда? В Семилужки, в волостное правление, к местным учителям за добрым советом, как лучше детей грамоте обучать. А к чему зубило? А что-то надо иметь острое от волков, еще вот и спички, и клок сена, чтоб огнем отпугнуть. Не очень убедительно? Возможно. А только зубило-то легче легкого в снег выбросить. Попробуй найди его в сугробах. Да ведь все это на крайний, на самый крайний случай, а если думать трезво, то, бог даст, пронесет, зачем же предполагать самое худшее.
По уточненному плану, переданному Касьяновым, в момент остановки этапа, с которым шел Валерьян на полустанке Еланное будет имитирован проезд почтовых подвод с расписными дугами, с бубенцами и колокольчиками на них. Впереди будет одна подвода, за ней вторая в две лошади, запряженных гусем - по-сибирскому обычаю, и наконец третья подвода. В нее-то Виргинии Ипполитовне и нужно без промедления подсесть. А куда же денут Валерьяна? Об этом в инструкции ничего не сказано, значит - не ее забота. В свой час узнается.
Виргиния Ипполитовна шла споро. Встречных подвод было мало, а обогнала ее лишь одна подвода с какими-то полицейскими чинами. В мельтешении снега невозможно было разобрать погоны на проезжих.
Когда Виргиния Ипполитовна, отфыркиваясь от таявшего на ее щеках снега, подошла к полустанку, дым, выбивавшийся через изломы старого сруба овина, растекся по всей округе.
- Проходи, молодуха, погрейся, а то скоро этап подойдет. Выгонят нас отсюда, арестантов греть будут, - сказал мужик, заросший волосом до самых глаз.
В тепле Виргиния Ипполитовна не нуждалась, ходьба согрела ее, но она все-таки примостилась на чурбак неподалеку от костра. Ноги изрядно устали, и она с удовольствием вытянула их, отдыхала.
Однако сидеть долго не пришлось. Подъехал верхом на коне солдат - вестовой этапа. Увидев у костра людей, принялся кричать на них:
- Давай, давай, топай отсюда! И ты, дед, и ты, красотка. Вон!
Мужик быстро выскочил из овина, снял с шеи коня подвесную кормушку с овсом и заторопился восвояси. Вышла из овина и Виргиния Ипполитовна. По-прежнему бешено посвистывал ветер и проносились снежные вихри.
На противоположной стороне тракта в тридцати шагах от него, на бугорке, стояла часовенка с иконой Богоматери. Часовенка от времени уже почернела, скособочилась, но пока еще прочно выдерживала удары ожесточенного бурана.
Виргиния Ипполитовна встала за часовенку и оказалась в том самом промежутке, который был защищен острым углом сруба от ветра. "Тут хорошо - и ветра нет, и видно все, что делается на тракте", - подумала Виргиния Ипполитовна и привалилась плечом на бревенчатую стену часовни.
Чем ближе приближался этап, тем сильнее охватывало Виргинию Ипполитовну волнение. "Бедный мой Валерьян, сколько уж он прошагал от Москвы! Где же все-таки решили друзья запрятать его? Может быть, отправят его к инородцам. Те умеют прятать в тайге так, что самая ловкая ищейка не отыщет", - рассуждала про себя Виргиния Ипполитовна.
Тракт почти пустовал. Проскакали двое верховых, спустя несколько минут на рысях промчались три подводы, и снова тракт замолк. Вестовой этапа, по-видимому, раскочегарил костер и ветер окутал старый овин густым дымом.
Наконец откуда-то издали послышались скрип саней, посвистывание, резкие, но неразборчивые возгласы постовых и показалась голова этапа. Его открывал всадник, это был, наверное, начальник конвоя. Вслед за ним двигались две подводы, а потом: по четыре человека в ряду шли каторжане. В конце колонны снова верховые - на трех конях.
Проехав подальше часовни шагов на сто, первый всадник остановился, прокричал какую-то команду - и колонна замерла, а потом стала дробиться на части. Одна часть пошла к овину, вторая приняла направление за увал, к кустарникам, третья часть попятилась в сторону от дороги. Сам первый всадник спешился и зашел в овин.
"Ну где же он, где?" - вытянув шею и напрягая глаза, искала Виргиния Ипполитовна Валерьяна.
Но опознать даже хорошо известного человека в этой толчее было невозможно. В одинаковых бушлатах, в одинаковых башлыках, закутанные во что только можно, - от шарфов до кальсон, занесенные снегом с ног до головы, каторжане копошились как муравейник.
"Где же он? Неужели отстал от этапа?" - волновалась Виргиния Ипполитовна. Но через минуту-другую она спохватилась - так ведь можно пропустить и подводу, которая обозначена для нее.
И вовремя спохватилась. Едва этап расползся, по тракту, позвякивая колокольцами, пронеслась одна подвода. Не успела она повернуть за перевал, появилась вторая подвода, пароконная, тоже с колокольцами. Кони были впряжены "гусем" один конь в оглоблях, второй впереди - в постромках. В широкой кошове сидели трое мужиков в дохах.
Сквозь бешеную сетку бушевавшей снеговерти Виргиния Ипполитовна увидела взлет какого-то черного покрывала, будто большая птица прикрыла на миг крыльями заснеженную землю. Это на Валерьяна, стоявшего у кромки дороги набросили тулуп, завалив его самого в кошеву.
А вскоре появилась третья подвода. Колькольчики уныло позвякивали под раскрашенной разноцветными полосками дугой. Конь, постукивая подковами о накатанную дорогу, круто перебирал ногами. "Пора и мне!" - подумала Виргиния Ипполитовна и выскочила из-за часовни, кинулась навстречу подводе. В санях сидели двое мужчин в черных полушубках и мохнатых папахах.
- Мне сюда заказано, - прокричала Виргиния Ипполитовна.
- Садись быстрее! - крикнул один мужчина, державший вожжи и зорко озиравший местность.
Когда отъехали от овина полверсты, этот же мужчина с мрачной усмешкой сказал:
- Зубило с тебя, хозяйка, причитается.
- Вот оно. В сумке.
Не дожидаясь, когда она достанет из сумки зубило, второй мужчина снял собачью рукавицу и, ловко засунув руку в сумку, извлек зубило и положил его в карман полушубка.
Версты две ехали молча. Овин, обогревавший этап, исчез за гривой леса, запах дыма перестал щекотать ноздри, отстал под порывами ветра.
"Слава богу, кажется, все удалось", - мысленно перекрестилась Виргиния Ииполитовна, хотя мужчины молчали, настороженно посматривая на белеющие под снегом просторы.
- А что будет дальше? - спросила Виргиния Ипполитовна, чувствуя, что пребывать в безвестности дальше она не может.
- А дальше будет то, что будет, - грубовато сказал мужчина с вожжами.
Вскоре сани развернулись, и неторная дорога круто юркнула в узкий проем густой пихтовой чащи. Тракт скрылся за лесом, который становился сумрачнее и гуще.
Через полчаса услышали доносившуюся откуда-то издалека стрельбу.
- На тракте палят! - сказал мужчина, сидевший в санях у самой их головки.
- Плохой знак! - мужчина с вожжами мучительно сморщился, будто его ударили по голове.
Они оба вытянули шеи, насторожились, но выстрелы больше не повторились.
Сердце Виргинии Ипполитовны сжалось от недобрых предчувствий. Несмотря на ветер и мелкий снег, ей стало нестерпимо жарко, захотелось сбросить с головы шаль, расстегнуть ворот шубы.
"Никак не пойму, что они задумали? Почему же нет следов от первых подвод? Куда же мы едем?" - с отчаянием размышляла Виргиния Ипполитовна. Но представить ей весь замысел так и не удалось. Откуда она могла знать, что все три дороги расходились от тракта веером и вели к одному пункту - к хутору Лисицына, и самой короткой была последняя дорога, по которой и предполагалось провезти Валерьяна. Расчет был простой - оставить следы на первых двух дорогах, в случае погони дать преследователям ложный след.
Хутор Лисицына был затерян в таком укромном уголке притрактовой тайги, что, не зная подхода к нему, его можно было не найти даже в солнечную погоду. Изба уткнулась в подножие холма, баня спряталась на берегу речки в черемуховых зарослях. Скотный двор - амбар, конюшня, хлев - потонул в сукастых соснах.
- Тихо что-то, а пора бы им быть, - сказал мужчина, правивший конем.
- Видать, осечка, - отозвался второй мужчина, а у Виргинии Ипполитовны от его слов сердце с острой болью покатилось под ребра.
- Неужели провал?! - со стоном воскликнула Виргиния Ипполитовна.
- Случается, - проговорил правивший конем.
- Не угадаешь, где попадешь, - подтвердил второй.
Виргиния Ипполитовна поняла, что люди, с которыми свела ее судьба на Сибирском тракте, знают свое дело и не первый раз помогают побегу.
Когда подъехали к хутору ближе, стало ясно, что он покинут, изба не топится, людских следов никаких нет. А где же пароконная подвода? Ведь ее и задумали-то с целью, чтоб промчать Валерьяна по проселку как можно быстрее и открыть ему путь в тунгусское стойбище. Пароконная подвода должна оказаться здесь первой. Где же она задержалась? По какой причине?
Насупились мужчины, запыхали цигарками, то и дело выходили из избы, прислушивались к свисту ветра.
Наступила ночь. Темнота поубавила ярость бурана, очистила небо от туч, заблестели звезды.
Виргиния Ипполитовна забилась в избе в угол, старалась забыться, но дрожь напоминала ей о времени, заставляла воображать самое ужасное.
Утром, когда совсем стало светло, на хуторе появилась наконец пароконная подвода. На ней приехали те трое мужчин, которых мельком видела Виргиния Ипполитовна со своего поста у часовни.
По их виду - сосредоточенному, уставшему, суровому, Виргиния Ипполитовна все поняла - с Валерьяном случилась беда. Она заторопилась выйти на крыльцо, и тут настигла ее страшная весть:
- Валерьян убит. Мир праху его, - скинув шапку, сказал самый молодой из мужиков и широко, во всю грудь, перекрестился. Помолчав, подал ей руку, тихо добавил: - Касьянов я, черев меня шли вам его послания.
Остальные мужчины тоже сняли шапки, но сказать ничего не сказали, только сокрушенно вздохнули.
Земля под ногами Виргинии Ипполитовны колыхнулась, она вскрикнула, но, ухватившись за перила крыльца, выстояла.
- Горько и тяжко! - сказал Касьянов и ожесточенно ударил кулаком по стене избы.
- Как же? Почему? - онемевший язык не подчинялся ей, застывшие губы сминали слова.
- Надо ж такому случиться! Нас приняли за настоящую почту. Пятеро варнаков напали на нас, рассчитывая, что мы везем деньги. Выстрел сразил его в голову.
- Боже мой… Где же он нашел свою кончину…
- Кто же знал? Все было сделано чисто.
- Прошагал всю Россию, Сибирь, - Виргиния Ипполитовна плакала навзрыд, вытирала слезы рукавичкой.
- Ночью схоронили… Еще один крест встал на Сибирском тракте. Пусть пухом будет ему земля…
- Где же?
- Покажем. Только не теперь. Теперь всем надо разлететься. Пойдете по нашему следу, он выведет вас к тракту, а там налево - к Подломному. Мы поедем другой дорогой к городу через выселки.
- И не тянуть бы, пока не застукали, - сказал один из молчавших мужчин.
- Двинулись!
Зашагала и Виргиния Ипполитовна по указанной ей дороге.
В одном месте из-под самых ее ног с шумом вспорхнул глухарь. Он круто поднялся в небо, уселся на сухую вершину толстой сосны и долго смотрел вслед женщине, удалявшейся нетвердыми шагами, по прямому проселку, забитому снегом.
Вчера с этой же сосны, с этой же сухой макушки он видел, как бушевали на тракте людские страсти. Благо ему ничто пока не грозило. Он угрюмо созерцал происходящее. В его тревожной жизни подобное совершалось уже не впервые.
17
Луиза жила в Томске на Воскресенской горе, в отдельном флигеле, отодвинутом в глубину двора. Хозяин дома занимался ломовым извозом, и когда он выезжал с поклажей на тракт до Маринска или Красноярска, его не было дома по неделям. Жена хозяина занималась вышивкой и часами, согнувшись, сидела за машинкой и пяльцами. И она часто исчезала из дома, унося исполненную работу в белошвейную мастерскую купца Перезвонова. По целым дням в доме не слышалось человеческого голоса.
- Брат Северьян Архипыч, научи ты ее разговаривать по-нашенски, научи как можно скорее, чтоб мог я объяснить ей, что лежит у меня на сердце, - просил Белокопытов Шубникова, когда они ночью вывезли Луизу с заимки, чтобы поселить в городе на тайной квартире.
Одиночество, конечно же, тяготило Луизу, но она понимала, что иного выхода нет, по крайней мере на ближайшие месяцы.
Уныло, тоскливо текла ее жизнь. Единственно, что облегчало ей судьбу - чтение французских книг, которые приносил Шубников, добывая их в семьях профессоров университета. А недели через две Шубников приступил к занятиям по русскому языку.
- Все-таки обещал я Ефрему Маркеловичу поучить вас говорить по-русски. Учитель, может быть, из меня и плохой, но, когда я жил в Воронеже, доводилось мне давать уроки детям богатых людей. Возможно, это поможет.
Луиза была взволнована до слез.
- О, как я признательна вам, Северьян Архипыч. Бесконечно тронута вашей добротой. Не знаю только как и когда я отблагодарю вас.
- Не извольте беспокоиться! Я рад помочь вам.
И они приступили к занятиям. Шубников принес Луизе учебники русского языка, словари, тетради для записи уроков, карандаши, набор табличек с рисунками животных, птиц, предметов домашнего обихода. На складах Петра Ивановича Макушина всего этого было в достатке.
Луиза оказалась ученицей прилежной и способной. Часами она сидела за разбором правил и упражнений.
По последней тележной дороге в город нагрянул Ефрем Маркелович. Он привез Луизе целую корзину снеди, дал денег на покупку теплой одежды. Луиза отказывалась, но в конце концов он упросил взять деньги, и она приняла их, сказав, что берет в долг и не забудет об этом.
Белокопытов рассердился на нее, но, услышав несколько фраз, произнесенных Луизой по-русски, так обрадовался, что обнял ее и расцеловал в щеки.
- Уж как я хочу, чтоб была ты счастливая! - говорил он девушке, смущенной и растерянной от его порыва.
А Шубникова Ефрем Маркелович готов был, что называется, посадить на божницу:
- Брат мой, Северьян Архипыч, ты бриллиант среди людей. Так пылко отозваться на просьбу другого мог только человек большой души. Кто тебе я? Никто! Кто тебе Луиза? Никто! Искра божья горит в тебе! - рассуждал Белокопытов.
И в самом деле: Шубников начал заниматься с Луизой, не рассчитывая, что Белокопытов оплатит его время, которое он щедро отдавал обучению девушки. Если б даже Белокопытов не попросил бы его обучать Луизу, он сам бы сделал это. Он еще не знал никаких подробностей из жизни француженки, но чувствовал, что оставить ее без своего внимания ему совесть не позволит.
Работы у Шубникова было свыше головы. Петр Иванович Макушин платил ему хорошие деньги, - ничего не скажешь, однако и работу он требовал полновесной мерой. Теперь, чтобы подготовиться к своим выступлениям перед "Томским обществом", Шубникову приходилось прихватывать ночные часы.
В первое время Шубников ходил на Воскресенскую гору просто потому, что он обещал Луизе, потому что не привык перекладывать свое дело на других, потому что его подталкивал на это долг человеческого общения, но уже через несколько занятий его стало охватывать другое чувство - чувство интереса к самим занятиям, увлеченность самим процессом обучения.
Луиза встречала его с душевным волнением. И раз от разу проявлялось это все сильнее, все очевиднее. Ее бледное лицо розовело, черные глаза сияли, алые детские губы и крутые брови приходили в движение, выражая то строгость, то улыбку, то покорность, то мимолетное непослушание. Звонкий голос ее то трепетал от страха, то рассыпался смехом на весь притихший дом.
До поры до времени Шубников ничего этого не замечал. Он деловито заходил в комнатку Луизы, садился за стол, усаживал девушку напротив себя и приступал к занятиям. Он строго спрашивал, строго объяснял, строго покидал дом до следующего занятия. Но однажды вдруг все нарушилось. Занятие началось в обычном порядке. Шубников сосредоточенно принялся опрашивать ее и… в ответ не услышал ни одного слова.
- Что с вами, Луиза? Почему вы молчите? - Шубников поднял голову, посмотрел на нее и замолк. Ее бледное лицо отражало какое-то страшное смятение. В глазах, прямо устремленных на него, стояли слезы. Брови вскинулись в резком из ломе. Все это было признаком ее невысказанного страдания.
"Как она прекрасна! Почему же я не замечал этого раньше? Нет, не только она, и я сам не в силах сегодня вести урок", - подумал он и встал.
- Побудьте, Луиза, одна. И я должен побыть один, - тихо проговорил он, быстро оделся и вышел из дома.
Он шел неспеша, сосредоточенный и угрюмый, не зная еще радоваться или печалиться тому, что вспыхнуло в его душе тревожной зарницей в этот нежданный час.
Через день они встретились. Он пришел, как обычно, в обозначенное заранее время - минута в минуту. И он и она держались просто, доверчиво, как будто день тому назад ничего не произошло.
Когда урок окончился, он осторожно, с затаенной боязнью сказал:
- Такой прелестный вечер, Луиза. Идет снег, но тихо, тепло и как-то ласково на улице. Даже не верится, что мы в Сибири. Нет ли у вас желания выйти из дома и погулять?
Она вся вспыхнула, кинулась к своему новому дешевенькому пальто, купленному ей хозяйкой на деньги Ефрема Маркеловича, но тут же остановилась:
- Да достойна ли я вашего внимания, Северьян Архипыч? - глаза ее смотрели с нетерпеливым ожиданием.
- Луиза, что вы говорите?! - с укоризной в голосе воскликнул Шубников и, сняв с вешалки пальто, помог ей надеть его.
С Воскресенской горы, с того места, на котором верующие поляки воздвигли костел, Тобольск обозревался до самого края.
Был действительно прелестный вечер ранней зимы. Отсюда хорошо просматривались главные улицы города, обозначенные ровными линиями фонарей. Желтые пятна, мерцавшие в темноте, убегали куда-то в дальнюю даль, и казалось, что у нее нет пределов, как у неба. Эти робкие огни навевали грусть и раздумье и хотелось говорить о чем-то сокровенном и непременно шепотом.
- Вам хорошо, Луиза? - спросил Шубников.
- Мне так хорошо, что я сама не верю себе, - ответила она и на полшага приблизилась к нему. Он взял ее за руку, сказал: - Не опирайтесь на перила, Луиза. Они наверняка подгнили. Можно упасть.