Когда Лора Фуан, бывшая тогда портнихой в Шатодене, вышла замуж за Шарля Бадейля, у него была небольшая кофейня на Ангулемской улице. Отсюда честолюбивая молодая чета отправилась в Шартр, движимая желанием разбогатеть как можно скорее. Сперва у них ничего не выходило, - все, за что они брались, терпело крах. Им не повезло ни с открытием нового кабачка, ни с попыткой содержать ресторан и торговать соленой рыбой. Они уже отчаивались, думая, что им никогда не удастся разбогатеть, как вдруг г-ну Шарлю, обладавшему большой предприимчивостью, пришло в голову купить один из публичных домов на Еврейской улице. Этот грязный дом с захудалыми обитательницами был на краю полного разорения. Г-н Шарль тотчас же оценил положение, учел потребности шартрских граждан и выгоды, которые может получить в окружном городе, испытывавшем недостаток в приличном заведении, где бы гарантия безопасности соединялась с последними достижениями в области комфорта. И в самом деле, начиная со следующего года дом № 19, заново отремонтированный, украшенный гардинами и зеркалами, заполненный подобранным с большим вкусом персоналом, стал пользоваться таким успехом, что число женщин пришлось увеличить до шести. Господа офицеры, господа чиновники, да и все остальное общество не ходили больше никуда, кроме этого заведения. Железная рука г-на Шарля, его по-отечески суровое управление поддерживали успех заведения. Г-жа Шарль также проявляла исключительную деятельность. Она смотрела за всем хозяйством, ничего не упускала, а когда было нужно, терпеливо сносила выходки богатых клиентов.
Не прошло и двадцати пяти лет, как Бадейли скопили триста тысяч франков. Тогда они начали подумывать об осуществлении мечты своей жизни - об идиллической жизни на лоне природы, среди деревьев, цветов и птиц. Однако отсутствие покупателя для дома № 19 за ту цену, которую они назначали, задержало их еще на два года. У них разрывалось сердце при мысли, что заведение, которое они поставили на такую высоту и которое приносило дохода больше, чем любая ферма, попадет в чужие руки и, может быть, снова захиреет. Как только г-н Шарль переехал в Шартр, у него родилась дочь Эстелла. Открыв заведение на Еврейской улице, он поместил ее в монастырь св. Елизаветы в Шатодене. Это был благочестивый пансион, известный своими суровыми порядками. Желая воспитать дочь в строгих нравственных правилах, г-н Шарль держал ее в монастыре до восемнадцатилетнего возраста, отправляя на каникулы куда-нибудь подальше, так что прибыльное занятие родителей оставалось для Эстеллы неизвестным. Он взял дочь из монастыря только тогда, когда нашел ей мужа в лице молодого чиновника из управления городскими налогами, Гектора Воконя. Этот красивый молодой человек губил свои хорошие задатки в необычайной лености. Лет под тридцать, имея уже семилетнюю дочь Элоди, Эстелла, осведомленная о занятии своего отца и узнав, что он желает ликвидировать свое заведение, обратилась к нему с просьбой уступить его ей. К чему действительно допускать, чтобы такое прекрасное и надежное предприятие ускользало из рук семьи? Все было оформлено, Вокони вступили во владение публичным домом, и Бадейли по истечении первого же месяца могли с умилением убедиться, что хотя их дочь и была воспитана в совершенно иных принципах, она проявила себя как исключительная хозяйка. Это обстоятельство отлично восполняло отсутствие административных талантов у ее мягкотелого мужа. Вот уже пять лет, как Бадейли переселились в Ронь, откуда они с неослабным вниманием наблюдали за своей внучкой Элоди, которая, в свою очередь, была помещена в монастырь св. Елизаветы в Шатодене, где должна была быть воспитана в духе религиозного послушания и строгих нравственных принципов.
Когда г-н Шарль вошел в кухню, где молоденькая служанка готовила яичницу, наблюдая в то же время за сковородкой, на которой поджаривались в масле несколько жаворонков, все, даже старик Фуан и Делом, сняли шляпы и были, по-видимому, счастливы пожать протянутую им руку.
- Черт возьми! - воскликнул Гробуа, чтобы польстить хозяину. - Какая у вас чудесная усадебка, господин Шарль… И подумать только, за какие гроши она вам досталась. Да, нечего говорить, вы ловкач, настоящий ловкач!
Господин Шарль надулся как индюк.
- Случай, господа! Находка! Усадьба понравилась нам, к тому же госпожа Шарль непременно хотела провести остаток своих дней на родине… Я же всегда подчинялся велениям сердца.
"Розбланш" - так называлась усадьба - была прихотью одного буржуа из Клуа, ухлопавшего на нее около пятидесяти тысяч франков; но еще не успела просохнуть краска, как его хватил апоплексический удар. Хорошенький дом, расположенный на краю косогора, был окружен садом в три гектара, спускавшимся до самой Эгры. В такой дыре, как Ронь, на самой границе унылого босского края, усадьба эта не могла найти ни одного покупателя, и поэтому г-ну Шарлю удалось купить ее за двадцать тысяч франков. Он блаженно удовлетворял здесь все свои склонности: в реке водились форели и чудесные угри, в саду с любовью выращивались разные сорта роз и гвоздики, и, наконец, под его личным присмотром содержался большой птичий садок с певчими обитателями местных лесов. Состарившаяся нежная чета проживала здесь двенадцатитысячную ренту в полном довольстве и смотрела на это, как на заслуженную награду за тридцать лет трудовой жизни.
- Не правда ли, - добавил г-н Шарль, - по крайней мере люди знают, кто мы такие?
- Ну, конечно, о вас хорошая слава, - ответил землемер. - Ваш капиталец сам говорит за вас.
Все другие подтвердили его слова:
- Конечно, конечно.
Тогда г-н Шарль велел служанке подать стаканы. Он сам спустился в погреб, чтобы принести оттуда две бутылки вина. Тем временем гости повернули носы к печке, где на сковородке шипели жаворонки, и вдыхали шедший от них приятный запах. Пили они с важностью, прополаскивая вином горло.
- Да, нечего сказать! Сразу видно, что не здешнее… Важнецкое вино!
- Ну-ка еще глоточек… За ваше здоровье!
- За ваше!
Когда они поставили стаканы на стол, появилась г-жа Шарль, дама шестидесяти двух лет, почтенного вида, с белоснежными лентами на чепце. У нее, как у всех Фуанов, было мясистое лицо с толстым носом, но цвет лица был бледный, чуть-чуть подернутый румянцем и как бы говорил о монастырском покое и душевной кротости. Она выглядела как старая монахиня, которая всю свою жизнь провела в келье. С нею вместе, тесно прижавшись к бабушке, вышла и Элоди, приехавшая в Ронь погостить на два дня каникул. Девочка была крайне смущена. Истощенная худосочием, слишком высокая для своих двенадцати лет, одутловатая, с редкими и бесцветными от малокровия волосами, - она казалась совершенно отупевшей от неусыпных забот о сохранении ее нравственности.
- Вот как! Вы у нас? - сказала г-жа Шарль. Медленно и с достоинством протягивая свою руку брату и племянникам, она как бы подчеркивала существующую между ними дистанцию.
И, сразу забыв об их присутствии, она повернулась к двери:
- Входите, входите, господин Патуар… Ваш пациент находится тут.
Это был ветеринар из Клуа, маленький, тучный человек с сизо-багровым лицом, со стриженой головой и пышными усами отставного унтер-офицера. Он также попал под дождь и только что приехал в своем забрызганном грязью кабриолете.
- Бедняжку вчера начала трясти лихорадка, - продолжала г-жа Шарль, доставая из теплой печи корзинку с издыхающим старым котом, - и я немедленно написала вам… Да, он уж не молод, ему чуть ли не пятнадцать лет… Он прожил у нас десять лет в Шартре, но в прошлом году дочери пришлось от него отказаться. Я привезла его сюда, потому что он начал забываться во всех углах лавки.
Лавка была придумана специально для Элоди, которой говорили, что у ее родителей кондитерское дело, отнимающее у них все время, так что они не могли даже принимать ее у себя. При этих словах крестьяне даже не улыбнулись, так как в Рони вошло в поговорку: "Ферма г-на Урдекена не стоит лавочки г-на Шарля". Широко раскрыв глаза, они смотрели на старого рыжего кота, исхудавшего, облезлого и жалкого, - кота, который спал на всех постелях дома на Еврейской улице и которого ласкали и щекотали пухлые руки пяти-шести поколений женщин. В течение долгого времени он был всеобщим баловнем, завсегдатаем гостиной и отдельных номеров, лизал остатки помады, пил воду из туалетной посуды, при всем присутствовал в качестве безмолвного мечтателя и видел многое своими суженными зрачками с золотистым ободком.
- Я вас умоляю, господин Патуар, вылечите его, - закончила свою речь г-жа Шарль.
Ветеринар выпучил глаза, наморщился и, сделав гримасу добродушно-грубого пса, воскликнул:
- Что? За этим только меня и вызывали? Вылечу я вам его! Привяжите ему камень на шею и отправьте-ка его в воду.
Элоди разрыдалась. Г-жа Шарль едва не задохнулась от негодования.
- Да ведь от вашего котика уже вонь идет. Разве можно держать такую мерзость в доме? Он вас всех заразит холерой… Утопите его.
Однако, уступая старой разгневанной даме, он в конце концов уселся за стол и стал писать рецепт, мыча себе под нос:
- Мне-то, разумеется, что же, если вам доставляет удовольствие заразиться. Лишь бы заплатили, а на все остальное наплевать. Вот-с, получайте! Это вы будете ему вливать в глотку через час по ложке, а этим вы два раза поставите ему клизму - одну сегодня вечером, другую завтра.
Господин Шарль начинал уже заметно волноваться. Жаворонки подгорали, а служанка, устав взбивать яичницу, стояла в ожидании. Г-н Шарль торопливо сунул Патуару шесть франков за визит и предложил остальным посетителям допить вино.
- Пора завтракать… Так, значит, до приятного свидания! Дождь уже перестал.
Гости вышли с сожалением, а ветеринар, влезая в свой ветхий экипаж, повторил еще раз:
- На такого кота жалко даже веревки, чтобы его утопить! Но, конечно, раз деньги некуда девать…
- Да, б…ские деньги. Легко нажито, легко и проживать, - насмешливо заметил Иисус Христос.
Однако остальные, даже побелевший от скрытой зависти Бюто, не согласились с этой оценкой, неодобрительно покачав головами. Делом с видом мудреца изрек:
- Как бы то ни было, а тот, кто получает двенадцатитысячную ренту, не бездельник и не дурак.
Ветеринар хлестнул свою лошадь, а остальные направились вниз к Эгре, по тропинкам, превратившимся в бурлящие потоки. Они только что дошли до луга в три гектара, который надо было межевать, как снова пошел проливной дождь. Но они изрядно проголодались и решили покончить со всем как можно скорее. Задержку вызвал только спор из-за третьего участка, на который совсем не пришлось деревьев, так как имевшаяся на лугу небольшая рощица оказалась разделенной между первыми двумя участками. Тем не менее все было улажено, и по всем вопросам пришли к соглашению. Землемер обещал сообщить результаты размежевания нотариусу, чтобы тот мог составить акт. Условились, что метать жребий будут в следующее воскресенье, в десять часов утра, в доме старика Фуана.
Когда они снова входили в деревню, Иисус Христос внезапно выругался:
- Ну, подожди ты, Пигалица, уж я тебе всыплю.
Пигалица не спеша гнала своих гусей вдоль поросшей травою дороги и не обращала внимания на непрекращающийся дождь. Во главе вымокшего и счастливого стада шествовал гусак. Как только он поворачивал свой большой желтый нос вправо, все остальные желтые носы поворачивались туда же. Девочка перепугалась и бегом помчалась домой стряпать. За ней последовала и вся длинношеяя вереница, вытягивавшая головы вслед за гусаком.
IV
В следующее воскресенье было как раз первое ноября, день всех святых. Как только пробило девять часов, аббат Годар, священник из Базош-ле-Дуайен, на обязанности которого лежало и отправление богослужения в роньском приходе, появился на вершине склона, спускавшегося к мостику, переброшенному через Эгру. Ронь, когда-то бывшая крупным селением, а теперь едва насчитывавшая три сотни жителей, уже много лет не имела собственного священника, да и не добивалась этого, а муниципальный совет поселил в полуразрушенном церковном доме полевого сторожа.
Поэтому аббату Годару приходилось каждое воскресенье проходить пешком три километра, отделявшие Базош-ле-Дуайен от Рони. Толстый и коротенький, с апоплексическим лицом, красным затылком и такой мясистой шеей, что голова казалась запрокинутой назад, он совершал эти прогулки ради здоровья. Но в это воскресенье аббат, чувствуя, что запаздывает, тяжело дышал, широко раскрывая рот; его крошечный курносый нос и маленькие серые глазки потонули в жире. Лившие всю неделю дожди сменились ранним похолоданием. Небо заволокли снеговые тучи, но, несмотря на это, аббат шел, помахивая своей треуголкой, с обнаженной головой, заросшей густыми, рыжими, уже начинавшими седеть волосами.
Дорога круто спускалась вниз. На левом берегу Эгры, перед каменным мостом, стояло всего несколько домов. Это было нечто вроде предместья Рони, через которое аббат и направился своей стремительной походкой. Проходя через мост, он не обернулся ни вправо, ни влево, не удостоил ни единым взглядом светлую речку, медленно извивавшуюся среди лугов и разбросанных там и сям ракит и тополей. На правом берегу начиналась деревня. Вдоль по дороге шел двойной ряд домов, другие же были беспорядочно разбросаны по склону. Сразу же за мостом находились мэрия и школа. Последняя помещалась в бывшей риге, которую надстроили одним этажом и побелили известью. С минуту аббат стоял в нерешительности, просунув голову в пустые сени. Потом он повернулся и взглянул на два кабачка, стоявших напротив. Один из них, с чистенькой витриной, заставленной бутылями, имел желтую деревянную вывеску, на которой было написано зелеными буквами "Бакалейщик Макрон". Дверь другого была украшена одной лишь веткой остролистника, а прямо на стене черной краской были грубо намалеваны слова: "Табак Лангеня". Затем аббат решился было направиться вверх по начинавшемуся между двумя кабачками переулку, по крутой тропинке, ведшей прямо к церкви, как вдруг он заметил старика крестьянина.
- А, это вы, папаша Фуан… Я сейчас тороплюсь, а то мне хотелось бы с вами поговорить… Что же мы будем делать? Ведь нельзя же, чтобы ваш сын Бюто оставил Лизу в ее положении, брюхатой… Живот-то ведь мозолит глаза… А ведь она в девушках. Это же позор, позор!
Старик слушал с почтительной вежливостью.
- Но я-то, господин кюре, что я могу поделать, если Бюто упирается?.. Да ведь парень и прав. В его годы и вправду нельзя жениться, не имея ни гроша.
- А ребенок?
- Конечно… Только его еще нет, ребенка-то. И кто знает?.. А с ребенком действительно плохо, если ему рубашку не на что сшить!
Он говорил все эти вещи со стариковской мудростью, с мудростью человека, хорошо знающего жизнь. Потом он добавил тем же размеренным голосом:
- Может быть, все еще устроится. Я ведь хочу разделить свое добро. Сегодня после обедни будут тянуть жребий… А когда Бюто получит свою часть, тогда он, пожалуй, и захочет жениться.
- Ладно… - сказал священник. - Хватит об этом. Я буду рассчитывать на вас, папаша Фуан.
В это время звон колокола перебил его, и он испуганно спросил:
- Это ведь только второй раз звонят?
- Нет, господин кюре, уже третий.
- Тьфу ты! Опять эта скотина Бекю звонит, не дожидаясь меня.
Аббат начал быстро подниматься по тропинке, не переставая браниться. Наверху у него сделался приступ кашля, и он стал хрипеть, как кузнечные мехи.
Колокол продолжал звонить, а испуганные вороны с карканьем носились вокруг шпиля колокольни, построенной в XV столетии, в те времена, когда Ронь сохраняла еще все свое значение. Перед широко раскрытой дверью церкви в ожидании стояла толпа крестьян и среди них, с трубкой в зубах, кабатчик Лангень, вольнодумец. Подальше, у кладбищенской ограды, стоял мэр, фермер Урдекен, красивый мужчина с энергичными чертами лица; он разговаривал со своим помощником, бакалейщиком Макроном. Когда священник, раскланявшись, прошел сквозь эту толпу, все последовали за ним, кроме Лангеня, который демонстративно повернулся спиной, продолжая сосать свою трубку.
На паперти, направо от входа, какой-то человек с силой тянул веревку колокола, временами повисая на ней.
- Перестаньте, Бекю! - сказал аббат Годар вне себя. - Я вам двадцать раз приказывал не звонить в третий раз, пока я не приду.
Полевой сторож, бывший в то же время и звонарем, вскочил на ноги, смущенный тем, что его уличили в непослушании. Это был маленький человечек лет пятидесяти, с сильно загоревшим четырехугольным лицом старого служаки, с седыми усами и бородкой, с жилистой шеей, которую стеснял слишком узкий воротник. Несмотря на то что Бекю был уже достаточно пьян, он стоял навытяжку, не осмеливаясь попросить извинения.
Священник между тем прошел в глубь церкви, окидывая взглядом ряды скамеек. Народу было мало. На левой стороне он не заметил никого, кроме Делома, который, будучи членом муниципального совета, присутствовал на богослужениях по обязанности. Направо, на женской стороне, сидело, самое большее, двенадцать прихожанок. Он заметил худую, раздражительную и нахальную Селину Макрон, рыхлую и плаксивую кумушку Флору Лангень, высокую, смуглую и очень грязную старуху Бекю. Но что окончательно вывело его из себя, так это поведение девушек, сидевших на первой скамейке. Там была Франсуаза с двумя своими подругами - хорошенькой брюнеткой Бертой, дочерью Макронов, получившей воспитание в Клуа, и белокурой дурнушкой, бесстыдницей Сюзанной, дочерью Лангеней, которую родители хотели отдать в учение к шатоденской портнихе. Все три девушки смеялись самым непристойным образом. Рядом с ними сидела бедняжка Лиза. Жирная и круглая, с веселым выражением лица, она выставила свой неприличный живот прямо перед алтарем.
Наконец аббат Годар вошел в ризницу. Но тут он наткнулся на Дельфена и Ненесса. Приготовляя сосуды к службе, они забавлялись, наскакивая друг на друга. Первый, одиннадцатилетний сын Бекю, загорелый и уже крепкий мальчишка, очень любил землю и с радостью бросал школу ради пахоты. Другой, старший сын Деломов, Эрнест, прозванный Ненессом, худенький и ленивый белокурый мальчик, ровесник Дельфена, всегда носил в кармане зеркальце.
- Ах вы озорники! - закричал священник. - Что вы, в хлеву, что ли?
И, повернувшись к высокому и худому молодому человеку с редкими рыжеватыми волосами на бледном лице, устанавливавшему книги на полке, он сказал:
- Вы бы могли, господин Лекё, угомонить их, раз меня еще нет.
Это был школьный учитель, сын крестьянина, впитавший вместе с образованием ненависть к тому классу, из которого вышел сам. Он грубо обращался со своими учениками, относился к ним, как к скотине, и, держась строго корректно со священником и мэром, скрывал свое вольнодумство. Он хорошо пел на клиросе и заботился даже о богослужебных книгах, но, несмотря на традицию, решительно отказался исполнять обязанности звонаря, считая их недостойными свободного человека.
- Я не церковная полиция, - сухо ответил он. - Если бы это было в школе, я бы их здорово отделал!
И так как аббат, ничего не сказав, стал быстро надевать стихарь и епитрахиль, он спросил:
- Малую обедню?
- Ну, конечно, и поскорее!.. В половине одиннадцатого я уже должен начать службу в Базош.
Лекё достал из шкафа старый служебник, закрыл шкаф и положил книгу на алтарь.
- Скорее, скорее, - повторял священник, подталкивая Дельфена и Ненесса.