- Собралось нас одиннадцать человек, как всегда, было шампанское, шумно, но не так весело. В пятом часу пришел Пушкин, извинился, но вид у него был встревоженный и задумчивый. Потом он, после очередного тоста, как-то сбросил с себя печаль, захотел прочитать что-то новое. Все стихли, он развернул бумагу и начал прекрасной строфой: "Была пора: наш праздник молодой Сиял, шумел и розами венчался, И с песнями бокалов звон мешался. И тесною сидели мы толпой".
Затем он вдруг замолк, слезы покатились из глаз, положил бумагу на стол и сел в углу на диван. Мы его не тревожили, но сам он был расстроен чем-то сильно…
День этот запал в память Матюшкина на всю жизнь, поистине роковой день - их встреча с Пушкиным оказалась последней. Из гостей у Яковлева никого не было, кроме Матюшкина и князя Эристова, недавнего приятеля поэта.
После обеда, когда принялись за шампанское, Пушкин вдруг вынул письмо и протянул друзьям:
- Посмотрите, какую мерзость я получил!
Это была очередная сплетня о его жене. Сведущий в этих делах Яковлев, директор типографии "его величества канцелярии", рассмотрев внимательно подметное письмо, заметил, что оно написано на бумаге иностранной и, видимо, принадлежит какому-либо посольству. Кстати, на конверте высокая пошлина проставлена.
Расставались грустно.
Матюшкин немного задержался, и, когда остались вдвоем, Яковлев открыл ему подноготную травли Пушкина, грязной клеветы и инсинуации вокруг имени его жены.
- Дело это давнее. Главные ядовитые стрелы в Александра летят от министра Уварова, из осиного гнезда, салонов графинь Нессельроде и Белосельской. Ныне замешана честь Пушкина. Поручик Дантес, французский эмигрант, в открытую волочится за красавицей женой Александра, Натальей. Беды не миновать. Прошел слух, что Пушкин вызвал на дуэль оскорбителя. Ты не знаешь Пушкина. Для него превыше всего достоинство и честь.
Все это поведал Лазареву Матюшкин, возвратившись через месяц в Севастополь. Тогда еще никто не предполагал, что дни Пушкина сочтены…
Февраль следующего, 1837 года в Крыму выдался холодный, морозило.
Лазарев приехал в Севастополь посмотреть за ходом работ в Адмиралтействе. Над Корабельной бухтой парило, и корабли на рейде будто плавали в облаках. Команда фрегата "Браилов" готовилась к корабельному празднику - годовщине закладки корабля. Рано утром в каюту командира без стука ворвался его товарищ, командир "Невы" Панафидин.
- Пушкин убит! - крикнул он.
Ничего не понимающий, ошеломленный Матюшкин как во сне читал письмо брата Панафидина…
Час спустя борт "Браилова" окутался пороховым дымом. По приказанию Матюшкина над бухтами, безлюдными холмами и улицами Севастополя, оповещая жителей, прокатился грохот прощального салюта…
Встревоженные офицеры и матросы кораблей на рейде выбежали на верхнюю палубу. Правый борт фрегата "Браилов", стоявшего на якоре против Южной бухты, окутал пороховой дым.
"Что за чертовщина, - подумал смотревший в подзорную трубу Лазарев. Он держал флаг на "Силистрии". - Сигналов никаких, на палубах все спокойно".
- Командир, поднять запрос "Что случилось?" - И тут же отправил адъютанта - Мигом в шлюпку - и на "Браилов".
Через полчаса адъютант докладывал, запинаясь:
- Сего дня годовщина закладки "Браилова". Капитан-лейтенант Матюшкин приказал дать залп по этому случаю. - И, помолчав, добавил тихо: - Кроме того, сей же час на "Браилове" получено известие о смерти Пушкина… пожелание офицеров почтить память поэта.
- А-а-а-а, - прервал его Лазарев не то с горечью, не то с досадой, отвернулся и минуту-другую смотрел в иллюминатор.
- Капитан-лейтенанту Матюшкину - выговор в приказе. - И, повернувшись, добавил мягко, с досадой: - В таких делах искренность свята. Пушкин нам дорог всем, а вы - годовщина закладки…
Адмирал исполнял формальную обязанность, а Матюшкин у себя в каюте дописывал сквозь слезы письмо в Петербург.
"Пушкин убит! Яковлев! Как ты это допустил? У какого подлеца поднялась на него рука? Яковлев! Яковлев! Как мог ты это "допустить"?
Наш круг редеет, пора и нам убираться…"
Март был по-летнему теплым, и весна в Севастополь пришла незаметно. Всюду на склонах зазеленели травы, и буйно цвели кустарники в садах.
К своей первой кампании на "Браилове" Матюшкин готовился всерьез. В этом немало, по-дружески, помогал ему командир линейного корабля "Силистрия" Нахимов. Сблизились они еще в Николаеве. В Севастополе снимали они домик на двоих, жили, как говорил Федор, "стенка в стенку". Несмотря на разницу в положении - Нахимов был уже капитан 2-го ранга, - многое сближало их. Оба по страстному желанию перевелись к Лазареву на Черное море, командовали только что построенными кораблями и были к тому же закоренелыми холостяками.
В кампанию 1837 года Лазарев назначил "Силистрию" и "Браилов" в крейсерство у берегов Кавказа.
Осенью Черноморскому флоту делал смотр Николай I. Сухопутные войска в Николаеве его разгневали, но адмиралтейством он остался доволен. В Севастополе восхищался отменной выучкой экипажей, маневрами эскадры под парусами, отличным состоянием кораблей. Восхищался изящной отделкой каюты флагмана и расставленными всюду моделями парусников.
- Ты по-прежнему не только отменно моряков учишь, но и любопытствуешь, - посмеиваясь, сказал он.
Лазарев воспользовался моментом и заговорил о том, о чем безответно писал он Меншикову:
- Ваше величество правильно заметили о морской выучке, но она цель имеет наиважную - оградить море от неприятеля.
Николай усмехнулся:
- Это турки, что ли, неприятели?
- Турок нам нынче не страшен, ваше величество, но за его спиной Англия и Франция…
Николай сдвинул брови:
- Ну и что же ты предлагаешь, ежели что такое случится?
Лазарев оживился, подошел к висевшей на переборке карте.
- Главное, ваше величество, упредить неприятеля высадкой десанта в Босфоре. Когда проведаем о посадке войск на суда в Тулоне или других портах, нам надлежит немедля высадиться в Босфоре. - Лазарев указал на проливы. - Ежели неприятель прорвется - громить его будем в море. Для того флот должен быть силен и всегда готов, а Севастополь неприступен. О сем я подробно излагал неоднократно его сиятельству князю Меншикову, - Лазарев развел руками, - но ответа не имею.
Николай подошел к карте.
- Слыхал я о твоих планах, только ни к чему они, - вдруг разом перечеркнул он все сказанное, - турок труслив, а с англичанами и французами у нас договор… - Николай заложил руки за спину. - Ты скажи-ка лучше, матросу для службы двадцать лет достаточно? Может, прибавить, как и солдатам?
- Ваше величество, матрос в отставку и так стариком уходит. Полагаю, что ограничить службу пятнадцатью годами вместо двадцати есть благо, потому что, возвратясь еще в силах, он может жениться и наслаждаться жизнью…
Царь, нахмурившись, промолчал. Он, видимо, не забыл еще случай в Кронштадте с пожаром на корабле, когда Лазарев не пошел у него на поводу…
По завершении кампании Лазарев, как обычно, похвалил начальнику Главного морского штаба отличившихся командиров Нахимова, Матюшкина, Путятина, ходатайствовал о повышении по службе "старательных и неутомимых офицеров".
Последним рейсом с Кавказа Матюшкин вывозил раненых и больных из константинопольского укрепления у Адлера. За две кампании многое он повидал. Все хотел встретиться с Вольховским, не удалось. Поведал ему горестные размышления о виденном: "Любезнейший Владимир Дмитриевич. Быть так близко и не написать тебе двух строк было бы грешно. И, кажется, эти строчки будут довольно большие, не оттого, что было о многом писать, но не отправить же тебе белый лист бумаги. Не удалось мне с тобою видеться у черкесских берегов, фрегат не был готов, не удастся с тобой увидеться и на будущий год, ибо, если Бог велит счастливо воротиться в Севастополь, еду в Петербург с намерением оставить флот… Я только что высадил 180 больных с Адлера с Бомбары. Ты бы ужаснулся при виде этих несчастных - от них пахло падалью, платья, белья они, я думаю, с самого Тифлиса не переменяли, 7 ф. масла и несколько фунтов крупы и сухари - вот все, что на них было отпущено. Я, отделив их, как чумных, поместил в батарее. Они пробыли у меня 4 дня, и вот другой день, как мою батарею атаковали насекомые (вши, с позволения сказать), на пушках, на борте миллионами…"
Следующей весной Лазарев с эскадрой принимал в Керчи на корабли десант войск генерала Раевского. В свободные минуты гостил у Раевского на берегу, а тот у него на "Силистрии".
Удивляла простота Раевского в обращении с офицерами и нижними чинами. Лазарев слышал, что царь уже отстранял генерала от командования полком за сношение с нижними чинами из числа участников "дела 14 декабря". Да и сам Раевский сидел в то время под арестом.
В присутствии Лазарева правитель канцелярии, прапорщик, называл генерала по имени. На недоуменный вопрос Лазарева генерал ответил простодушно, с улыбкой:
- Сей молодой человек, Антонович Платон, из студентов Московского университета. Они там пытались нечто образовать, - Раевский сделал гримасу, приглушил голос, - наподобие тайного общества. Сунгуров у них был предводителем. - Раевский вздохнул, прикрыл глаза. - Да что могут сдвинуть пятеро студентов. Разослали их всех по этапам да в солдаты отдали. Однако я Платона вызволил. Умнейшая голова…
Гостил часто у Раевского, друга многих лицеистов, и приятель юности Федор Матюшкин. При первой же встрече помянули Пушкина, вспомнили Вольховского.
- Он нынче у Адлера квартирует, все тебя, Матюшко, в гости зовет.
- Знаю, писал мне об этом в Севастополь. Да и я там бывал прошлой осенью, но море штормило, принимал больных и раненых, потом отписал ему.
Раевский вдруг встрепенулся, что-то вспомнил, позвал адъютанта:
- Бегом в сводный батальон, подполковнику Данзасу без промедления быть у меня.
Изумленный Матюшкин вертел головой, посматривал то на генерала, то вслед выбежавшему адъютанту.
- Каким образом Константин здесь?
- Служба, милый Федор, не дружба. К примеру, прошлым годом у Шапсухо поручик Лермонтов ходил с флотскими офицерами брать на абордаж турецкую шхуну с оружием.
Встреча с Данзасом была в радость и в печаль. Раевский давно уже знал до тонкости рассказанную Данзасом историю последних недель жизни Пушкина, дуэль и кончину их общего друга. Жадно ловил подробности последних часов жизни поэта, у постели которого безотлучно находился верный товарищ по Лицею.
На руке Данзаса Матюшкин с удивлением заметил кольцо.
Когда выпили вина, разговорились, он спросил, что за причуды.
- Сие кольцо - печальный знак навеки для меня. Александр в последние часы перед кончиной надел мне на руку со слезами…
Из Керчи эскадра Лазарева с десантом направилась в Туапсе, потом высаживала десант у Шапсухо, Цемеса.
В следующую кампанию десанты следовали один за другим у Субаши, Псезуапе. Но в феврале 1840 года мюриды захватили форты у Псезуапе и Туапсе. Погибло около тысячи солдат, сотни больных и раненых попали в плен.
Весной 1840 года эскадра опять готовилась к высадке десантов в этих местах, чтобы отбить их у черкесов, но Лазарев пришел к твердому убеждению пагубности войны против горцев. "Письмецо твое едва только меня застало, - сообщал он Шестакову в апреле, - потому что 21 отправляюсь на флот, и опять к черкесам, с которыми дела завязываются весьма серьезные, по причине всеобщего их восстания! Давно бы они покорились, и была бы мировая, если бы не разные приятели наши, которые их поджигают. Война эта многого нам стоит, особенно людьми как от пуль в непроходимых горах и лесах, так и от климата. Весьма бы желательно, чтобы распря эта кончилась".
Прискорбно, когда военачальники руководят сражениями, понимая их бесцельность. Но, оказывается, у Лазарева были единомышленники.
Десант флот принимал в Феодосии. При первой же встрече Раевский рассказал Лазареву о своих размышлениях по поводу войны с горцами, о письме царю.
- Мною в феврале отправлена государю записка о политическом состоянии на кавказском берегу. Я подробно высказал свои взгляды на мудреный клубок всех связей и отношений многих горских племен и неправильность наших действий, которые осложняют дело.
Лазареву нравилась его непосредственность и безбоязненность суждений, отличные от петербургских.
- В чем же вы находите наши ошибки?
- Главная ошибка, милейший наш предводитель Михаил Петрович, что мы стремимся одними лишь пушками привести к покорности горцев. Тем разжигаем большую ненависть к нам, льем воду на мельницу турок и англичан.
- Что же ваши предложения государю?
- Я убежден в пользе миролюбивой системы, надобна мирная торговля с горцами, среди них немало склоняются к пользе торговли с нами. Я сам проверял эту систему, и она имела успех.
Доводы Раевского были основательны и убедительны.
- Что же государь ответил вам?
- Я получил внешнее одобрение моим предложениям, но на деле ничего нет. Только что я получил предписание генерала Граббе прекратить с горцами все мирные и торговые сношения. - Раевский устало усмехнулся. - Откровенно, Михайло Петрович, все больше убеждаюсь в бесполезности моих усилий и в неприязни государя. Начинаю подумывать об отставке. Мой знакомец Вольховский еще прошлой весной вышел в отставку по такой же причине.
Лазарев вздохнул, внимательно посмотрел на собеседника.
- Как говорится, вольному воля, любезный Николай Николаевич. Будь я на вашем месте, наверное, поступил бы так же. Но я не волен. - Лазарев развел руками, широкая улыбка осветила его лицо. - Расстаться с кораблями и морем для меня смерти подобно. А кроме того, за моими плечами ноша велика - весь южный фланг России. Черноморье от Одессы до Поти, родной Севастополь. Оберегать их надобно надежно от неприятелей. Что касается государя, милейший Николай Николаевич, то, между нами говоря, я ему многим обязан. Однако я Николая на Россию никогда не променяю…
Последующие десанты Лазарев готовил по-новому. С войсками на Феодосийском рейде провели не одну репетицию по десантированию. В приказе на высадку Лазарев тщательно расписал войска, артиллерию, конницу по плавсредствам, времени и очередности погрузки, движения к берегу и выброса десанта.
Занятие фортов в Лазаревском и Вельяминове прошло быстро и почти бескровно. Эскадра обеспечила доставку и высадку, прикрыла огнем девять тысяч человек. Успех операции был несомненен.
На следующий год подал в отставку генерал-лейтенант Николай Раевский. Прапорщиком в одиннадцать лет с отцом прошел он боевое крещение под Смоленском, сражался при Бородине, прошел Европу, не кланялся персидским и турецким пулям. Не в пример нынешним военачальникам, заслуживающим "славу, купленную кровью", он остался верен своим жизненным взглядам.
"Я в своих выражениях увлекся из пределов чинопочитания, заслужил строгий высочайший выговор, - и меня ожидало отрешение от должности и предание военному суду, - писал он, покидая армию. - Я здесь первый и один по сие время восстал против пагубных военных действий на Кавказе и от этого вынужден покинуть край…"
В Николаеве и Севастополе корабельные верфи не пустовали. Корабли, фрегат, корветы один за другим сходили со стапелей. Оно и понятно, каждый корабль имеет свой предельный срок службы. Одни служат пятнадцать лет, другие не дотягивают до пятилетнего срока. Многое зависит от основы - корабельного леса и качества постройки. Каждый корабль - миллион рублей. На многое находила деньги казна, на корабли жалела. Ради дела приходилось хитрить. Авинов как-то спросил:
- И как ты умудряешься, Михаил Петрович, на все новинки у Меншикова благословения испрашивать? Он до них весьма не охоч, тем паче в морском деле несведущ вовсе.
- Донельзя просто, Александр Павлович. Я внушаю светлейшему, что мои задумки - это плод его талантливой мысли…
Друзья посмеялись от души.
И все же флот обновлялся, закладывались новые корабли. Взамен стареющей "Варшавы" заложили стодвадцатипушечный "Париж".
Разделяя радостное настроение, писал с Кавказа своему наставнику и начальнику капитан 2-го ранга Владимир Истомин: "…постройкой этого нового корабля вся старая грейговская ветошь Черного моря окончательно вычеркнется из списков и что, следовательно, таких пятнадцать кораблей, какие теперь в Черном море находятся, не представит ни одна из морских держав…"
Изумлялись и любопытствующие не в меру посланцы "владычицы морей".
Осенью 1841 года с разрешения императора на Черное море приехал главный сарваер и кораблестроитель английского флота Вильям Саймондс. Лазарев показал ему верфи в Николаеве и Севастополе, осмотрел внимательно все военные суда в севастопольских бухтах.
Сверх ожидания, он "поразился многому, но молчал, закусывая губы".
Английскому консулу в Одессе он весьма лестно отозвался о черноморцах: "Там пахнет, - писал Саймондс, - морской нацией, чего в Балтике я не заметил, и ежели правительство поддержит, то морская часть в Черном море в скором времени очень усилится".
Зная дороговизну кораблестроения, Лазарев экономил на всем, большом и малом. Вникал в чертежи каждого нового корабля, убирал излишества, не в ущерб качеству. Посылал в Петербург обоснования для расчета смет постройки судов. Узнав, что в Соединенных Штатах заказали пароход "Камчатку" почти за три миллиона, возмутился:
- В Англии такой же пароход, по моим расчетам, стоит в два раза дешевле.
На верфях и стройках Николаева и Севастополя, несмотря на жесткий порядок, воровали, подрядчики и строители наживались. Медные листы для обшивки кораблей вдруг обнаружили в Литве, под Вильно. Умудрились увезти в фургонах Виленского полка.
Внимательно приглядывался Лазарев к работе огнедышащих машин пароходов, приходил к неизбежному выводу - за ними будущее флота. Почти каждый год на стапелях Николаева закладывали пароходы-фрегаты. В топках котлов сжигали привозной, английский уголь, деньги за него платили немалые. Тот же уголь использовали в кузницах Адмиралтейства.
Однажды слышал Лазарев о разработках каменного угля на Северском Донце. Николаевские мастеровые - кузнецы подтвердили, а толком, что за уголь, никто не знал.
Подумав, Лазарев пригласил Матюшкина - "Браилов" отстаивался в бухте, разоруженный на зиму.
- В Бахмутском уезде на Екатеринославщине имеются угольные копи. В тех же местах располагаются разные заводы металлических дельных вещей, кои нашему ведомству поставляются. Ныне уголек английский нам внаклад, да и зависимы мы от него поневоле. - Лазарев подошел к Матюшкину, взял его за пуговицу сюртука, хитро прищурился. - Знаю любовь вашу к изысканиям по сибирским и чукотским вояжам, а посему прошу вас поехать осмотреть те копи, заводы, особливо луганские. Разведать все об угле, а главное, привезти образцы угля из разных копей.
За три месяца Матюшкин дотошно облазил все угольные копи, осмотрел заводы, привез несколько пудов угля и восторженно доложил Лазареву:
- Сей уголек, ваше превосходительство, клад настоящий.