Аня вернулась к той же щели. А вдруг мужчина упал где-нибудь тут? Он ведь бежал рядом… Может, ранен, засыпан землей?
Все пересмотрела, руками перещупала, – нигде никого. Упала в бессильном горе на землю и заплакала. И дитя вместе с ней…
Встала, когда бомбежка кончилась. Дрожащей паутинкой возникла-затрепетала надежда: может, еще объявятся из какой-нибудь щели, малыш голос подаст…
Люди засуетились, кто пошел в город, кто – поближе к поездам. Послышались разговоры. Во все углы медленно, осторожно, с оглядкой, но начала возвращаться жизнь. Только Аня не находила покоя.
Стало светать, и появилась новая надежда. Аня бродила по площади, по вокзалу, подходила к городу. Ноги подкашивались от усталости, дитя плакало голодное…
– Ты тут, на вокзале, у всех спрашивала?
– У всех…
– Пойдем еще! Сейчас же пойдем!
– Была я уже на вокзале, Верочка.
– Ничего, пошли! Нужно поговорить с дежурным, с работниками охраны. А потом побежим в город.
– Что ж, давай мне малыша, – покорно согласилась Аня.
– Ничего, я сама понесу. Бери свой узел, может, больше не вернемся сюда.
Вера встала и чуть ли не бегом устремилась к вокзалу. Малыш, увидев, что мать отстала, встревоженно захныкал.
– Не плачь, дитятко, не плачь.
– Он ведь голодный, – печально пожаловалась Аня, догнав подругу.
– Давно кормила?
– Только начала, а тут самолеты…
– Так вот что, – Вера бросила на землю шинель, – садись и покорми, а я тем временем еще похожу, осмотрю все.
Аня склонилась над ребенком и набросила на себя полу шинели. Дитя мерно посапывало заложенным от простуды носиком, а мать будто задремала, будто забыла от усталости обо всем и молча слушала, как утоляет голод малыш. Потом он уснул. Головка в розовом чепчике слегка откинулась назад и беспомощно упала на руку матери.
Так они пролежали несколько минут. Вдруг мать тревожно зашевелилась, схватила мальчика и в испуге начала оглядываться по сторонам.
Вскоре подошла Вера. Аня снова опустилась на шинель и заплакала.
– Чего ты? О чем? – спросила Вера, хотя прекрасно знала, чего плачет подруга.
– Я только что видела во сне, будто оба мальчика со мной, – стала рассказывать Аня. – Я их держала на руках и кормила. Потом рядом расступилась земля, появилась щель, та самая, в которой мы прятались от бомб. И начала она, эта щель, вдруг вытягиваться в длину, становиться все глубже и глубже… Ногам стало холодно. Глянула, а там бездонная чернота. Подошла какая-то женщина с двумя ребятишками и стала плакать, кричать, рвать на себе волосы…
– Ну, хватит, хватит!
Вера взяла на руки сонного мальчика, помогла встать и Ане.
– Мы найдем Толю, вот увидишь, найдем! А этого как звать?
– Владик.
– Он уже ест что-нибудь сам?
– Еще только два зубика сверху, но, проголодавшись, ест, сосет.
Все же они не нашли мальчика, хотя искали весь день. Вернувшись поздним вечером из города, усталые, уселись возле щели, где случилось несчастье, и стали думать, что делать дальше. Малыш, лежа у матери на коленях, посматривал на нее круглыми глазенками и время от времени шевелил спеленутыми ножками. Лежать ему, видно, было приятно, тоже устал за день, сидя на руках у незнакомой тети. А тетя и мать едва доплелись сюда. В городе они побывали везде, куда им советовали обратиться: в милиции, горсовете, детских домах и яслях. Нелегко было чего-нибудь добиться в это тревожное время. Все были страшно заняты: шла эвакуация стариков, детей, материальных ценностей. Спешно готовились к обороне города. В течение дня несколько раз налетали вражеские бомбардировщики. В такие минуты люди прятались, а потом снова оживали улицы и переулки.
На людях горе переносится легче. В городе было много женщин с детьми, они тоже куда-то спешили. Спешила и Вера, она то и дело оглядывалась:
– Аня, не отставай! Не отставай!..
В сравнении с городом на привокзальных улицах было значительно спокойнее. Может быть, потому, что многие тут сидели и лежали. Вера окинула взглядом площадь: никого из тех, кто был утром, уже нет, все пассажиры новые, и собралось их значительно больше, чем было раньше. Прибавилось и щелей, и воронок от бомб тоже. Товарные поезда приходили и уходили: одни в сторону фронта, другие – в тыл.
– Я думаю, нам нужно ехать, – твердо сказала Вера.
– Куда?
– Со мной поедем. По дороге будем смотреть и спрашивать, а вдруг кто-нибудь увез Толика. Ведь немало людей с детьми уехало отсюда. А устроимся на месте, разошлем письма во все концы Советского Союза.
– Я не уеду отсюда, – снова заплакала Аня. – Если он жив, так где-то здесь… Как же я уеду?..
– Если б был тут, мы бы нашли его. Не плачь!
Через Верины ноги переступил костлявый сгорбленный мужчина и бросил на ходу кому-то из своих:
– Помяни мое слово: раз прошлой ночью они были тут ровно в двенадцать, значит, и этой ночью будут в двенадцать.
Голос у человека грубый, скрипучий и резал слух. Вере вспомнился тот голос, который прошлой ночью пророчил смерть ребенку.
– Нужно ехать! – решительно повторила она. – Оставаться тут больше нельзя!
– А регистрация? – Аня вытерла глаза.
– Обойдемся! Поедем к моей сестре, к Алине.
После бесконечных уговоров Аня наконец согласилась ехать, но поклялась, что вернется сюда снова, если на ближайших станциях не найдет Толика.
В углу дощатой платформы, на которую с большим трудом удалось забраться, лежало немного потертого, перемешанного с угольной пылью сена. Вера с Аней кое-как устроились на нем и быстро уснули.
Проснулись от сильного взрыва. Поезд шел, на платформе что-то ритмично позванивало, – наверное, в тех длинных, накрытых брезентом ящиках, которые стояли тут же, а может, и между ящиками. Взрывы повторялись, и вроде недалеко. Много проехали или мало? Похоже, что долго стояли на месте. Вере вспомнились слова костлявого мужчины на станции, и она подумала, что теперь, наверное, как раз двенадцать часов ночи. Хорошо, что отъехали от города. Анин малыш спал, прижавшись к материнской груди. Аня осторожно поправила на нем чепчик и обратилась к подруге.
– Что это бомбят, как ты думаешь?
– Кажется, город.
– Откуда выехали?
– Ну да!
– О боже, боже!..
Она лежала на сене, закинув руки за голову. Плечи касались податливых фалд брезента, казавшегося ночью совсем черным от пыли и сажи.
На платформу лила свой свет луна, изредка дым из паровозной трубы собирался в черное облако и сажей падал на брезент. Тогда становилось темнее и в том углу, где лежала Аня. Она почти вся спряталась под шинелью. Вера же укуталась в постилку. Женщины не спали, разговаривать им не хотелось. Лежали молча. Каждая думала о чем-то таком, что трудно выразить словами, можно только сердцем почувствовать.
При спокойном свете луны Ане казалось, что Вера нисколько не изменилась за два года. То же чистое, свежее лицо, такие же ясные, открытые для всех глаза. А Вере думалось, что Аня повзрослела, лицо уже не такое круглое, меньше стали беззаботные ямочки на щеках. И все же была Аня по-прежнему красива. Засмейся она, снова станет той же хохотуньей, с которой Вера когда-то училась вместе.
Но ошибались и Вера, и Аня: их обманывала луна. Она всех делает моложе и красивей. В действительности Верино лицо теперь не было таким свежим, как раньше, глаза запали, вокруг них паутиной расходились чуть заметные морщинки.
У Ани на щеках были не ямочки, а маленькие впадинки. От них к остренькому подбородку шли, хотя пока и не настоящие, но довольно заметные складки. Соломенного цвета волосы беспорядочно вылезали из-под черного, а днем синего берета. Берет этот был надет не набок, как любили носить модницы, а на всю голову.
Некоторое время подруги молча рассматривали друг друга, потом постепенно разговорились. Только теперь и поговорить, когда никто не мешает, времени свободного много, а поезд идет себе потихоньку и идет, суховато, но не назойливо постукивая колесами на стыках рельс.
– А где же твой Андрей? – спросила Аня.
Вера ответила. На какое-то время женщины снова умолкли. Вера оттого, что ей тяжело было говорить: лишнее слово могло разрушить возникший перед глазами образ самого близкого человека. Андрей представлялся чаще всего с шинельной скаткой на спине, хотя шинель его была тут. А скатка казалась то совсем чистой, такой, какою была она, когда муж уходил в военкомат, то вдруг вымазанной в глину, то зеленой от мокрой травы.
Аня молчала, понимая, что Вера сейчас никого не видит, кроме Андрея, ничего не слышит, кроме его голоса.
Наконец Аня зашевелилась, пощупала ножки мальчика. Вера очнулась от дум, взяла ее за руку:
– Прости, Анечка…
– Ничего, ничего. Я понимаю.
– Расскажи теперь ты, – попросила Вера. – Я еще днем хотела расспросить, да не до того было. Почему ты одна?
– А с кем же мне быть? – вздохнула Аня. – Игоря забрали в армию в первый же день войны, а больше у нас никого не было. Его родители где-то в Минске, мои – ты ведь знаешь. Да, ты же недавно была там. Как у них?.. Мы с Игорем тоже хотели ехать, да вот…
– Видела тетку Марью, маму твою, – Вера невольно понизила голос. – Девочек видела: Нину, Лару… Вместе в лес по ягоды ходили… Ничего, живут, как и все.
– Ой, Ларочка! – Аня наклонилась к Вере. – Я так давно не видела ее. Прошлым летом тоже не выбралась. А отчима моего не встречала?
– Нет, не пришлось. Он все больше на заводе был.
– Наверное, в армию пошел, как и Игорь.
– Может быть.
– Верочка!
– Что?
– Так ты Лару видела?
– Да, я же говорю, что ягоды вместе собирали.
– Ты знаешь, – Аня прижалась лбом к головке ребенка, – мне кажется, мой Толик как две капли воды на нее похож!
– Он скорей такой, как Владик, – мягко запротестовала Вера.
– А мне кажется, нет. Владик меньше, дробнее. А тот был полненький, щечки пухленькие…
– Почему ты говоришь «был»?
– Ой, молчи!.. – Аня всхлипнула, не удержалась, заплакала громко.
Начинало светать. Проснулся Владик. Сначала зевнул, потянулся, потом громко и требовательно заплакал.
– Есть хочет, – прижимая к себе ребенка, печально сказала мать, – а мне нечем накормить его. Понимаешь, после этого несчастья молоко пропало.
– А мы ему сейчас вот что, – Вера торопливо развязала свой узелок, достала оттуда кусочек черного хлеба, – мы ему корочку. На, Владик, ешь!
Мальчик, дернув ножками и сложив губы трубочкой, жадно схватил хлеб, потянул его в рот одной ручкой, а потом и обеими. Зачмокал, засосал корочку, а вместе с ней и пальчики.
Поезд, постепенно замедляя ход, застучал буферами и остановился. Сквозь предрассветный туман виднелись какие-то деревенские постройки и невысокий блок-пост. Мимо вагонов изредка проходили люди: одни старались пристроиться на платформу, другие, возможно, приехали на работу. Двое пожилых мужчин в резиновых сапогах, с лопатами в руках, поравнялись с платформой, и один из них сказал, наверное, продолжая разговор:
– Прет немец, страшно прет. Говорят, к самому городу подходит.
– Этакий зверюга, – ответил второй. – Всю Европу сожрал.
– Однако подавится, будь он трижды проклят!
Они пошли дальше, обсуждая положение на фронтах.
С платформой поравнялся совсем еще молодой, высокий парень в выгоревшей кепке, в мокрых от росы сандалиях. В одной руке он держал путейский фонарь, в другой авоську с горбушкой хлеба и бутылкой молока. Парень молча прошел мимо платформы, не заметив на ней людей. В это время заплакал Владик.
– Далеко едем? – остановившись, громко спросил железнодорожник.
– В Воронеж, – ответила Вера так определенно, точно они находились в маршрутном пассажирском вагоне.
Владик, услышав голоса, перестал плакать и, держа в руке корочку хлеба, с любопытством уставился на парня.
– А ты что, завтракаешь, карапуз?
Малыш улыбнулся, показав свои единственные два зуба.
– Так, может, молочка тебе дать? На, бери бутылку!
Владик замахал ручками, и обсосанная корочка упала в сенную труху.
– Спасибо, что вы, – запротестовала Аня, – вам ведь самому нужно.
– Ничего, обойдусь. Возьмите, оно свежее.
– Спасибо, – сказала и Вера.
Парень кивнул малышу и пожелал женщинам, уходя, счастливо доехать.
– Теперь мы богатые, – погладила Вера теплый детский животик. – Сейчас дадим тебе вторую корочку да обмакнем ее в молочко…
Вера видела, что Аня смотрит на бутылку, как на величайшую ценность, прямо глазам своим не верит. И в то же время беспокойство не покидало ее.
– Может, здесь узловая станция? – спросила она наконец, когда Вера посадила Владика к себе на колени.
– Нет, судя по всему, не узловая.
– А то бы сойти, поспрашивать…
Но поезд неожиданно вздрогнул, застучал буферами, стал медленно набирать скорость. Аня всматривалась во все встречавшееся на пути, пока проезжали станцию, а когда потянулись с обеих сторон дороги ряды молодых елей, легла и с головой накрылась шинелью. Вера молча кормила малыша и старалась не беспокоить подругу: пусть уснет, хоть на время успокоится.
Но уснуть Аня не могла. Она крутилась с бока на бок, тяжко вздыхала. Вера попыталась заговорить с ней:
– Ты кого-нибудь из наших встречала за эти годы?
Аня приоткрыла лицо, печально посмотрела на Веру. Ей, очевидно, ни о чем не хотелось вспоминать.
– Нет, никого не встречала, – сдержанно ответила она. Помолчала немного и добавила: – Генка Мухов пару раз писал…
– Какой Генка?
Вера не помнила на своем курсе такого студента, а потому и не догадалась, о ком Аня говорит.
– Забыла уже? – Аня вяло улыбнулась. – Дружок моего Игоря.
– Ах, вон кто! – удивилась Вера. – Я думала, ты о наших…
– А он чужой?
Вера промолчала. Ей вспомнился физкультурник с татуировками, с которым она когда-то встречалась на вишневой улице. И снова перед глазами встал рыжий «Толик» из паспортного стола. Неприятными были воспоминания, хотелось отогнать их, но самое близкое и родное было связано с этим. Она и раньше вспоминала дни своей ранней молодости, но что теперь вспомнилось, невольно нагоняло тоску. Вера чуть не расплакалась, только ради подруги заставила себя сдержаться. У Ани и так не высыхают глаза, а увидит чужие слезы, совсем поддастся отчаянию.
Аня молча всматривалась в раннюю синь неба, и Вера видела, что она постепенно тоже отдавалась воспоминаниям.
…Пусть… Какими бы они ни были, а все же помогут хоть на минуту горе забыть.
Немного погодя Аня заговорила:
– Они очень крепко дружили, Игорь и Генка. Когда мы уезжали из Минска, Генка хотел тоже ехать, хотя был только на третьем курсе. Просился в наш городок. Работы там хватало: Игорь в двух школах физкультуру преподавал… – Аня болезненно улыбнулась: – Не знаю, что пришло в голову, но вдруг бросил Генка институт и поехал в военное училище. Писал не так давно, что выпустили командиром взвода…
– А о девчатах наших ты ничего не слыхала?
– Почти ничего…
Аня снова умолкла, и ей показалось, будто поезд идет совсем медленно и удивительно плавно… И будто бы не вперед, а назад…
V
Хата Никиты Трутикова, где когда-то было так людно, теперь почти совсем опустела. Старшие сыновья на каникулы не успели приехать, не вернулась и Анна Степановна. Добрались пешком, вначале один, потом второй, только младшие Ваня и Леня. Первому пришлось считать шпалы из-под самых Горок, куда он ездил знакомиться с сельскохозяйственной академией, а второй пропутешествовал из самого Минска.
Сейчас сыновья почти все время были с отцом, а хата оставалась на замке, как и правление колхоза, и сельсовет, и кооператив. Дня три назад люди видели в окне кооператива большого разномастного кота, который облизывался и грустно посматривал на прохожих. Потом откуда-то появился бывший продавец Крол, открыл дверь, выпустил кота и снова запер магазин.
Трутиков с сыновьями и самыми надежными колхозниками, членами правления, вывозил и прятал в лесу муку, крупу, мед, крепко просоленное сало. Из сельсоветского актива вначале об этом знал один Кондрат Ладутька, а потом сообщили директору школы Жарскому. До оккупации района директор несколько раз ходил в военкомат, показывал свой белый билет, хотел эвакуироваться, да пока советовался с женой, пока собирал, укладывал пожитки, фашисты запрудили все дороги на восток.
По приказу Трутикова колхозники разобрали все близлежащие мосты, перекопали гати, а лесные дороги вдоль и поперек завалили сосной. В этих местах больше, чем где-нибудь, пахло смолой, и когда на желтые пни и срезы стволов падали солнечные лучи, свежие смолистые капли блестели крупными слезами.
Немцы, стремясь вперед, не особенно обращали внимание на проселочные дороги, тем более что нередко они оказывались с сюрпризами. Поэтому хоть район и был уже оккупирован, а в Красном Озере фашистов еще не было. Не задержались они и в соседних деревнях и даже в районном центре, куда несколько дней назад наведался Трутиков. Он нашел там близких людей, связался с секретарем райкома, ушедшим в подполье.
…Домой возвращался ночью, неся за пазухой «Правду» с выступлением Сталина от третьего июля и десятка два листовок, отпечатанных в подпольной типографии. Шел Трутиков стороной от дороги, своими, мало кому известными тропами, и когда останавливался закурить, слышал, как невдалеке грохочут грузовики и орут вражеские солдаты. Со времен империалистической не слышал он их.
Как-то поздней ночью к Трутикову тихонько постучались в окошко. Хлопцы спали крепко и ничего не слышали, а Никита Минович проснулся сразу. Услышь он такой стук раньше, когда колхоз жил еще своей мирной жизнью, ни капельки б не удивился, а теперь не только ночью, но и днем к нему никто не стучал, не заглядывал.
Стук повторился, – осторожный, настойчивый. Трутиков встал, подошел к окну. Ночь была темная, не совсем погожая. Сквозь оконное стекло Никита Минович увидел во дворе две тени: одну с одной стороны окна, вторую – с другой.