– Вижу, – Андрей взял повестку.
– Если бы ты, переступив порог, сразу увидел ее на столе, мы не смогли бы обедать. А мне хотелось еще разок побыть с тобой, как раньше…
Последние часы дня прошли в сборах, в заботах о маленьком хозяйстве. О сне нечего было и думать: не смогли сомкнуть глаз в эту ночь ни Андрей, ни Вера. Когда все уже было готово к отъезду, Вера уговорила мужа пройтись, прогуляться. За работой, за хлопотами боль близкой разлуки немного отступала, а закончили сборы – и с новой силой нахлынула острая, тяжелая тоска.
Они вышли в колхозный сад. Большой и густой, он начинался от околицы, возле самой квартиры Сокольных, и уходил к реке, а там еще с полкилометра тянулся берегом. Осень в этом году выдалась теплая, и хотя ноябрь стоял на дворе, на деревьях все еще было много листвы, грустно шелестевшей сейчас от ветра. На тропинках лежали листья – сухие, со сморщенными краями. Они тоже как-то тоскливо шелестели под ногами.
– Пиши мне часто, – тихо, шепотом попросила Вера. Ее слова почти сливались с шумом листвы. – Пиши обо всем, ничего не скрывай… Пиши, что будешь чувствовать, переживать.
– Хорошо, – пообещал Андрей. – И ты, смотри, ничего не утаивай от меня: трудности будут – вместе переживем, радости – вместе порадуемся. Пройдет год, отпрошусь на побывку, а там еще годик – и совсем домой.
– Пройдет год, – вздохнула Вера, – пройдет годик… Целый год, целый годик!.. А как я один день проживу без тебя?..
Начинало смеркаться. Трудно было понять, всюду так быстро темнеет или только тут, в саду. Вера шла медленно, крепко держась за руку Андрея. Она старалась нащупывать ногами тропинку, но больше доверялась мужу: все равно куда идти, все равно как, а только бы двигаться, только с ним быть. Тепло от руки Андрея вызывало холодок в груди. Чем дальше, тем ощутимее становился этот холодок, Вера все крепче сжимала руку мужа. Хотелось надолго запомнить все, что в эти минуты было рядом: и тепло руки Андрея, и его медленные, размеренные шага, и мутно-серые силуэты деревьев вокруг, листья на них. Вера долго смотрела на листья, но рассмотреть их как следует не могла: на нижних ветвях их поглотила осенняя тьма, а на верхних – небо.
– Евдокия и завтра будет плакать, – нарушил молчание Андрей.
Вера не ответила.
– …А я боюсь слез.
Подходили к реке. Сад здесь тянулся длинной неширокой полосой. Между деревьями проглядывал горизонт, темно-синий, слегка подернутый туманом. Реки не видно было, однако по влажноватому запаху можно было судить, что она совсем близко. За рекой, на востоке, появилось довольно широкое светлое пятно. Так иной раз ночью светится далекое зарево.
– Луна всходит, – задумчиво сказал Андрей.
И в самом деле, очень быстро показался, будто выскочил из-под земли, огненный край луны. Не успела Вера рассмотреть его, как выросла половина диска, а потом и весь лунный шар засиял таинственным неземным светом, перебросив серебряный мостик через водную гладь реки.
Все вокруг сразу повеселело, стали видны даже листья на яблонях и на грушах, а неподалеку от речки ряды вишняка. Вишни стояли еще густолистые, будто для них и осень – не осень. И хотя не было на них ни цвета, ни завязи, все же вишневые деревья очень живо напомнили Вере одну недавнюю весну.
Прошла та весна, и уже никогда ее не воротишь, как не воротишь вчерашнего дня. Раньше она почему-то не вспоминалась, не вызывала таких острых ощущений, хоть и не раз Вера проходила через этот вишняк.
Где-то далеко за рекой, за дубравой, послышались то переливистые, то протяжные голоса гармони. Видно, какой-то влюбленный, возвращаясь с вечеринки, изливал на гармони всю душу и чувства свои. А может, и девушка шла с ним рядом, может быть, и она тихонько подпевала гармони, да только голос ее не долетал сюда. Та, что любит, не может петь громко. Ничего не говорят молодые люди друг другу, – все и без слов между ними понятно и ясно.
– Слышишь? – прижавшись к мужу, спросила Вера.
– Слышу, – ответил Андреи. – Вблизи, пожалуй, не так хорошо.
– А может, наоборот, еще лучше? Иначе почему все хотят слушать музыку только вблизи?
– Потому что человеку хочется видеть то, что он слышит.
– У тебя тоже была когда-то скрипка? – немного помолчав, спросила Вера.
– Была, – тихо ответил Андрей и почему-то вздохнул. – Я подарил ее сыну моей бывшей хозяйки. Пускай учится играть…
– Я просто так спросила, – будто оправдываясь, сказала Вера. – Когда-то мне Аня писала о твоей хозяйке. Помню, я переживала все каникулы, а потом встретилась с тобой и забыла…
– Знаю, – Андрей ласково привлек жену к себе. – Аня не может иначе, она, конечно, хотела подколоть тебя. А ты не думай ничего плохого. Мать этого молодого музыканта, о котором я говорю, очень несчастная женщина. На руках у нее было четверо детей, все домашнее хозяйство и горький пропойца-муж. Я жалел эту женщину и, чем мог, помогал ей: занимался с ее детьми, случалось, уговаривал мужа не быть таким бессердечным к семье.
– Я так и думала, – сказала Вера, – ты не беспокойся.
Андрей замолчал, шагал по листьям, как и раньше, не спеша, однако Вера чувствовала, что его что-то взволновало, заставило глубоко задуматься. Молчал он несколько минут, а потом, будто пробуя вслух высказать свои нелегкие мысли, приглушенно заговорил:
– Мальчик тот в самом деле способный, сообразительный… Пускай играет. Из меня музыкант не вышел… Из меня ничего пока еще не вышло…
Вера насторожилась, но не перебивала.
– Был маленький, дома говорили: неизвестно, в кого пошел, умнее дяди будет. А дядя мой, по матери, служил когда-то писарем в волости. До двенадцати лет я не ходил в школу, болезненным был. А потому сразу в третий класс поступил, в ту же зиму четвертый окончил. В эти годы и позже писал стихи, рисовал, делал скрипки, играл. Учился потом, – хотел стать бондарем… Но не вышел из меня ни поэт, ни художник, ни музыкант, ни бондарь… Вот, чувствую, что и учитель из меня никудышный. И думаю, что никогда не стану.
– Почему? Что ты говоришь!
– Да так… Туго идет у меня учительская работа. Может, это и к лучшему, что в армию забирают. Только тебя жалко. Дня три назад был у меня случай, который и теперь камнем на душе лежит. Писал я на доске пример, а один ученик к моему слову приложил такое словцо, что… В классе поднялся смех, я оглянулся. Все замолчали, а виновник еще не успел согнать с лица торжествующе-ехидной улыбки.
«Встань!» – сказал я ему. Встал. «Выйди из класса!» – «Это не я». – «Выйди!» – «Это не я, это вон оттуда, с последней парты».
Тогда я взял парнишку за шиворот и выставил за дверь. После этого тихо стало в классе, но тишина эта, чувствую, не из уважения ко мне, а от страха учеников перед новым учителем. Хорошо ли так?
– Я думаю, это с каждым может случиться, – спокойно заметила Вера, – особенно в первые годы работы.
– Кто его знает, – пожал Андрей плечами, – а мне кажется, что только со мной. Может и худшее произойти. Настоящий учитель, Вера, человек особенный. Он не старается слишком, не втискивает себя в определенные педагогические рамки, а все как-то само собой у него выходит. Возьми Анну Степановну. Я по раз разговаривал с ней, присматривался к ее методам. За тридцать лет работы в школе вряд ли выгнала она хоть одного ученика из класса, да еще таким манером, как я.
– Успокойся, Андрюша, – тихо сказала Вера. – У тебя просто испортилось настроение, и в этом виновата я. Пойдем лучше домой.
VI
Утро наступило холодное, с легким морозцем. Перед рассветом, видно, кок следует прихватило – даже листья как-то сразу сдунуло с деревьев. Все вокруг было устлано ими – и улица, и дворы, и даже на реке плавали они, тихо колыхаясь.
Возле школы стояла подвода. Школьная лошадь, падкая на еду, время от времени нагибала голову, стараясь щипнуть жухлую травку у плетня, но дядька Ничипор, школьный сторож, одергивал ее, потому что хомут начинал сползать лошади на уши. Давно уже «воевали» они вот так, а призывники все не показывались…
Первыми вышли к подводе Сокольные. Ничипору, как всегда, хотелось их встретить очередной шуткой, но сегодня, не решился: не на ярмарку люди собрались. Андрей положил на подводу чемодан, взял из Вериных рук узелок и тоже пристроил рядом.
– Еще никто не приходил? – спросил он Ничипора, чтобы только не молчать.
– А кому еще? – мягко отозвался сторож. – Вы да Игнат Прокофьевич остались.
К подводе тем временем подходили учителя, кое-кто из колхозников, старшеклассники. Пока явился Игнат Прокофьевич, собралось немало народу.
Евдокия пришла чуть погодя, принесла какой-то маленький ящичек, перевязанный накрест тонкой тесемкой. Игнат Прокофьевич не хотел его брать, но жена так обиженно наклонила голову, что он замахал руками и положил ящичек на подводу. Глаза Евдокии были красными, плотно сжатые губы время от времени вздрагивали. Казалось, она боится слово вымолвить, чтобы не расплакаться, а то и не заголосить от горя. Увидев Веру, Евдокия не выдержала, подбежала к ней, уткнулась лицом в плечо и стала тихо, обессиленно всхлипывать.
– Хватит вам! – нетерпеливо сказал дядька Ничипор, трогая лошадь. – Я помаленьку поеду, – добавил он, глянув сначала на Андрея, потом на завуча, – а вы догоняйте. Возле леса подожду.
Призывники распрощались с односельчанами, со своими учениками и пошли следом за подводой. Евдокия вцепилась в рукав мужа и плелась, как больная, едва переставляя ноги. Вера шла рядом с Андреем и все время что-то говорила, говорила…
Так прошли через всю деревню. Под ногами шелестели желтые листья…
Все произошло так быстро, будто за одну короткую минуту. В квартире после проводов – тишина, пусто. Ящик с яблоками стоит в углу: вот и подготовились к зиме… Новая вешалка осиротела на стене: здесь висело его пальто… За окном мелькнула чья-то тень: не он ли вернулся?! Задрожало, затрепетало сердце: нет, и не он это, и вешалке долго пустовать на стене, и яблок некому теперь есть…
На ночь Вера перешла к Евдокии, а потом и вовсе осталась у нее. Перемена эта немного приглушала остроту тоски. В новой квартире не было уголков, которые постоянно будят воспоминания, не было окна, в котором, бывало, каждую минуту мог показаться Андрей. Под окном новой квартиры стояла маленькая, на двоих, низенькая скамеечка. Здесь теперь часто сидела Вера…
VII
Вот и сегодня, как полтора года назад, она сидит на скамейке и думает: надо ли будет рассказывать Андрею, когда он приедет, обо всем, что пережила она без него? Может, лучше не знать ему ни о чем: стоит ли нагонять грусть, омрачать долгожданную радость встречи?..
Зашумела за рекой березовая роща, зашелестели листвой тополя. Поваленное ветром дерево тоже хотело присоединить к их предрассветной перекличке свой голос, – затрепетало верхними, еще живыми ветвями, кивнуло тонкими побегами, но откликнуться не было сил…
Вскоре из-за реки выглянул первый луч солнца и, заблестев на росе, окунулся в реку. Что-то очень далекое, но дорогое сердцу опять вспомнилось Вере…
По улице, как назло, никто не проходил, не ехал. Услышь она чьи-нибудь шаги, ожила б надежда, веселее было бы ждать. Но вот и утро настало, а мечты так и остались мечтами. И вчера весь день прождала, и сегодня…
Проснулась Евдокия. Сперва из раскрытого окна донеслись на школьный двор ее по-мужски громкие протяжные зевки, потом и сама вышла на крыльцо. Лицо заспанное, с морщинистыми мешочками под глазами: наверное, хотелось еще часика два понежиться в просторной двухспальной кровати, да неудобно. Увидев поверженный тополь, Евдокия удивленно ойкнула, развела руками. В ту же минуту она подбежала к нему, ощупала ствол, осмотрела ветви. И только возвращаясь назад, заметила на скамейке Веру.
– Вы уже не спите?
– Давно… Тополь разбудил.
– Ага, тополь? Это ж подумать! А я и не слышала. Там столько сухих сучьев. Видели? Полвоза дров!
Схватив топор, она побежала к дереву, но успела бросить Вере:
– Все ждете? Меньше б ждали, было б лучше! Не приехал, так и не приедет: служба – не дружба.
С жадной поспешностью начала она отсекать сухие сучья, а сама в это время думала: «Приедет все-таки, зря я говорю… Вот счастье человеку! Однако ж, калека, наверное: из больницы… Уж лучше пусть мой и не едет, только бы не калека…»
Вера ничего не ответила на не совсем доброжелательное замечание Евдокии. Вдруг вспомнила, что последние две ночи спала очень мало, даже похудела за это время. И только так подумала, как вдруг страшно захотелось спать, вздремнуть хоть минутку. А тут еще солнце задержало свой ласковый луч на стене домика, – прямо глаза слипаются… Вера ушла в квартиру и, не раздеваясь, прилегла на кровать.
Казалось, только-только сомкнула веки, а Евдокия уже успела обрубить все сухие сучья на тополе, перенесла их в сарай и прибежала с радостной вестью:
– Вставайте, Вера Устиновна! Машина остановилась возле МТС, из кузова какой-то военный вылезает!
У Веры гулко забилось сердце. Вскочила, выбежала в сени: дверь на крыльцо открыта. Глянула на школьный двор, в сторону улицы, сделала шаг на крыльцо, и вдруг какая-то непонятная сила оттолкнула ее назад, в сени: с улицы во двор, прихрамывая и опираясь на палку, входил Андрей. Выглянула Евдокия, бросила взгляд на Веру и тотчас спряталась в кладовку. А Вера не знала, что с собой делать: надо встречать мужа, а нет сил переступить порог.
«Он же не найдет меня в новой квартире!» – мелькнула испуганная мысль.
Но Андрей заметил, как жена ступила на крыльцо, и, словно разгадав ее душевное состояние, направился прямо в сени. Вера прильнула к нему, уткнулась лицом в гимнастерку и заплакала.
Сокольный был в свежей, хорошо подогнанной кавалерийской форме: добротная гимнастерка с синими петлицами, новые диагоналевые галифе, юфтевые сапоги, начищенные так, что блестели не хуже хромовых. Главное, все по росту, будто по мерке шито. Вера заметила это, вспомнила, как муж писал: «На складе мне все легко подобрать, – что ни комплект, то по моему росту. Добрая половина сапог на мою ногу».
Они вошли в квартиру. Андрей присел, необычно отставив правую ногу, и со счастливой улыбкой начал осматривать новое Верино пристанище. Тихо и неожиданно, будто вынырнув из-под земли, появилась Евдокия. Еще у порога она горестно всплеснула руками, подбежала к Андрею, обняла его. Андрей не успел даже встать.
– Мои вы родимые, мои дорогие, – запричитала Евдокия, – как вы хоть живете там, как мой Игнатушка?..
Андрей встал, ласково взял ее за руки.
– Все у нас хорошо, – тепло сказал он, – не волнуйтесь, Евдокия Филипповна. Вы же знаете, что с первого дня службы мы с Игнатом Прокофьевичем вместе, в одной части. Виделись почти каждый день, не считая моей болезни. Он и в госпиталь ко мне раза два заходил. Привез вам от него письмо и маленькую посылочку.
– Ой, спасибо, – обрадовалась Евдокия и поспешно вытерла слезы, которых, как заметила Вера, было не так уж много. Еще мгновение, и от слез ее не осталось и следа. Кто знал эту женщину ближе, тот замечал, что настроение ее никогда не отличалось особой устойчивостью: в одну и ту же минуту она могла и поплакать и посмеяться. Случится что-нибудь радостное – сперва поплачет, потом порадуется. Случись беда – снова слезы, а через минуту утешится.
Схватив письмо и пакет с каким-то солдатским подарком, Евдокия и теперь закружилась по комнате, поцеловала конвертик, потом осторожненько вскрыла его. Прочла несколько строк и опять заплакала, хотя в письме ничего печального, наверное, не было. Так и читала до конца: то посмеется, то поплачет.
Связный разговор начался только после того как миновали все волнения. Вере самой хотелось поговорить с мужем, но разве поговоришь, если соседка, не умолкая, сыплет и сыплет вопросами о своем Игнате. Пришлось подождать: пусть успокоится.
А Филипповна все не унималась:
– Как его здоровье? – она глянула на вытянутую ногу Андрея. – Может, и с ним что-нибудь такое?.. Молчит, не пишет, а ведь на лошадях на этих… Где вы там питаетесь? В столовой? Сами себе носите, или, может, молодухи какие подают? Пускают из казармы куда-нибудь погулять или нет? Верно, в кино каждый день ходите?..
Посмотрела на петлицы Андрея, и – снова посыпались вопросы.
– Что, может, и у моего уже такие угольники на воротнике? А что они обозначают? Командир или все еще курсант? Он ведь писал, будто учился там где-то…
Андрей посчитал не лишним здесь немного и переборщить:
– У Игната Прокофьевича, – сказал он, – четыре таких угольника. Он лошадей уже давно не чистит.
– А разве чистил? – охнула Евдокия. – И вы чистили?
– Чистил. И он, и я, – ответил Андрей. – Больше года чистили. И не по одной лошади, а по три, по четыре. Бывало, так зачистишься, что пар идет от гимнастерки. На дворе мороз градусов двадцать, а мы все мокрые. Иной раз подойдет командир отделения, юнец зеленый из очередного призыва. Надует губы:
«А ну, стать смирно! Почему хвост у лошади не вычищен? Эх вы! Ученый, а хвост у лошади вычистить не умеете!..»
Евдокия хотела бы рассмеяться, но сообразила, что не очень-то смешно, когда ее тридцатидвухлетнему Игнату, учителю со стажем, приходится выслушивать не совсем тактичные замечания юнца – командира отделения.
– И чистили? – снова горестно вздохнула она.
– Что?
– Ну, хвост этот… Наново перечищали?
– Не только перечищали, но и мыли чуть ли не каждый день. С мылом! Вот если бы в наших колхозах так смотрели за лошадьми, – ого! Вы не представляете, что там у нас за лошади. У меня был Вихорчик. Весь серый, в яблоках, ноги точеные, шея крутая, высокая. На манеже все понимал с полуслова. Разве можно не полюбить такого? Я и теперь ради него часто хожу на конюшню.
– А я думала, – рассмеялась Евдокия, – что только мы, дурные бабы, к коровам привыкаем. А что, у моего тоже какой-нибудь рысак есть?
– У него – Ворон. Высокий, поджарый скакун, рукой до гривы не достанешь.
– И что же, Игнат ездит на нем?